Тринадцатилетняя девочка, одиноко сидевшая в огромном купе вагона, продолжала ехать куда-то вперед. Она задумалась, но на минуту забыла название города. Затем посмотрела на тонкие наручные часы с серебристым ободком, который плавно сливался с кожей ее руки. Посмотрела не на время – посмотрела на часы. Тринадцатилетняя девочка, одиноко сидевшая в огромном купе вагона, почувствовала, что проголодалась, и принялась вертеть головой по сторонам. Все было совсем не так, как уверял брат. Ей хотелось есть, хотелось пить из своей огромной зеленой кружки. Но все, что так или иначе было связано с домом, казалось ей теперь уже слишком далеким; теперь все это могло только предательски и как-то очень уж просто и легко от нее удаляться. Возможно, это волнение или просто долгое, мучительно долгое ожидание, но только в этот момент она впервые по-настоящему задумалась о том, где находилась. У девочки было бледное лицо, капризное и одновременно серьезное; она кусала губы и время от времени поправляла бледную, слегка розоватую юбку, которая постоянно сбивалась. Девочка сидела очень беспокойно, ворочаясь и тяжело дыша. Ее распущенные волосы казались чересчур растрепанными – оттого, наверное, что еще недавно были так заботливо сплетены в аккуратную косу. Левой рукой девочка продолжала ковырять коричнево-бесцветную обшивку мягкого, почти воздушного сиденья: так она хотя бы давала какой-то вязкий, душный запах одежды и пота. В очередной раз поглядев в дрожащее, грохочущее окно, она с удивлением заметила, что пробегавшие мимо виды, то людные, то пустынные, казались ей какими-то далекими, одинаковыми и обычными – совсем не такими чужыми и важными, как весь этот беспокойный поезд. Поезд, который только и знал, что передавать ей, и без того тревожной, свое вечное дорожное беспокойство. Она снова попыталась представить себе, как все это будет выглядеть. Тогда что-то еще сильнее сдавило ее маленький живот, который то и дело напряженно пульсировал и только лишь на время замирал вновь. Тринадцатилетняя девочка продолжала ехать куда-то вперед. А в ее правой ладони была зажата влажная, горячая фотография.
***
«Когда же, когда же это наконец случится?» – вопрос был так важен для нее. Он был бы важен для любого. Но в конце концов, ведь она победила и вот теперь имела на него полное право. Вопрос не мог потревожить даже долгожданный грохот человека, разносившего по вагонам завтрак. О завтраке ей сказала мать. «Просто это дорогой и не совсем обычный поезд. Но рюкзак возьми все равно». Девочка настороженно посмотрела на дверь, в любой момент ожидая вежливый стук или вполне бесцеремонное вторжение. Получилось что-то среднее: уверенный стук прозвучал одновременно с осторожным открытием двери. Совсем, совсем по-взрослому.
- Завтрак?
- Нет, спасибо. У меня есть.
Девочка осторожно подумала, что не сбилась. Она могла сбиться, возможно, даже была близка к этому, но все-таки она не сбилась. Конечно, это только сейчас все получилось, а дальше ведь может произойти все что угодно. Причем в любой момент. Ну конечно, ей будет сложно.
Затем девочка впервые положила фотографию на стол. Фотография выглядела смятой, скомканной, потрепанной – так, как могло бы выглядеть либо что-то ненужное, либо что-то очень дорогое. Девочка положила рюкзак себе на колени и стала кротко его распаковывать. Вчера вечером на кухне она сама за всем проследила, сквозь нервы матери и собственные слезы. Яблоки, печенье, сок. Она достала одно яблоко и внимательно на него посмотрела. Конечно, из-за этого вовсе не стоило расстраиваться, а тем более плакать. Она впервые задумалась о вчерашних приготовлениях и вчерашних слезах. Совсем не стоило плакать. Она немного поморщилось, а ее глаза даже немного покраснели. Почувствовав это, она резко и гулко надкусила огромное зеленое яблоко. И вспомнила, что голодна.
Как все сложно в движении, совсем по-взрослому: невидимые летние луга, леса без деревьев. Девочка уже давно задумывалась о том, как так получается, что в одном окне все движется быстрее, чем в другом. В автобусе, она замечала, окно с левой стороны всегда отличалось от правого окна; иногда, если ее сторона была медленнее, это даже заставляло ее пересаживаться. Наверняка так было и с поездами. Как странно: ведь природа одна, ведь мир один. Когда она спросила об этом у отца, отец начал говорить что-то серьезное об относительности и вскоре так разволновался, что даже принес ей картину какого-то старого художника. Она точно не помнила, но зато хорошо помнила картину. «Это очень известная вещь, каждый знает», – так говорил отец, тоже художник, но молодой и, наверное, не очень известный. Отец сказал, что не каждый обращает внимание на то, что за головой женщины изображение неравномерно. С одной стороны горизонт выше, чем с другой. Так, какая-то половина лица женщины кажется более красивой, чем другая; и при этом женщина, конечно, на картине только одна. Она, правда, не помнила, с какой именно стороны горизонт делал лицо женщины красивее. Когда она попросила отца объяснить все это, отец сказал, что все относительно. Когда она спросила, что это значит, отец объяснил, что это слово означает сложность всего вокруг. Тогда она снова спросила отца, как так получается, что в одном окне все движется быстрее, чем в другом. Но относительность. Отец только повторял, снова и снова повторял это слово. Она любила отца, но она замечала, что их редкие разговоры заканчивались лишь большими вопросами. Отец разговаривал с ней так, словно она была вовсе не той тринадцатилетней девочкой, его дочкой. И даже с братом он так не разговаривал, как с ней. Но с братом он почти совсем не разговаривал. Возможно, оттого, что брату было уже почти семнадцать. Она любила отца, и ведь именно отец сказал ей о конкурсе. Вспомнив про конкурс, она с натянутой улыбкой посмотрела на фотографию, которая снова была зажата в ее маленькой, удивительно тонкой и, казалось, почти прозрачной руке.
Девочка продолжала смотреть в окно. В движении все казалось сложным, но обманчиво сложным. Даже теперь, когда перед ней было только одно окно, ничего нельзя было сказать наверняка. Сравнивать было не с чем. Порой девочке казалось, что поезд едет слишком быстро, порой – что его движение сильно уступает бесконечным горизонтам вокруг. Возможно, причина была во все том же волнении: просто иногда ей хотелось, чтобы это случилось поскорее; а иногда она хотела вернуться домой, к нервной матери, молчаливому отцу и мрачному брату. И тогда снова появлялся этот вопрос: «Когда же, когда же это наконец случится?»
В тот момент, когда зазвонил телефон, девочка уже начала засыпать. Ранний поезд почти усыпил ее, когда что-то вдруг громко зашуршало, зашевелилось в ее рюкзаке. Уже, еще находясь в полусне, несколько мгновений она не могла понять, что происходит. Сообразив, девочка начала судорожно разбирать рюкзак. Что могло создавать весь этот шум? Найдя наконец телефон, она потратила еще довольно много времени, прежде чем одна из дребезжащих кнопок все-таки сработала.
- Алло? Мама?
- Это… вы выиграли встречу? Конкурс?
- Ой… кто это?
- Встречу вы выиграли?
- …да.
- Значит, правильно. Где вы сейчас? Уже едете?
- Да, да. Поезд. Я еду. Кто вы?
- Понимаете. Короче… Вы обязательно хотите попасть на эту встречу?
- Я… я еду. Я не знаю.
- Просто… Ну в общем, она устала. Страшно устала. Понимаете, о ком я?
- О да…
- Все эти журналисты, камеры и так далее. Понимаете?.. Вы одна? Сколько вам?
- Мне двен… тринадцать.
- И без матери?
- Нет, мама не смогла поехать. – Ей почему-то было неприятно говорить об этом, и она замялась. – Но… меня проводили до вокзала, посадили на поезд. – Она замялась вновь. – Меня встретят, когда я буду возвращаться назад… Ночью, ведь так?..
- Ладно, я понял. Где сейчас поезд? Какой город?
Она посмотрела в окно; она не знала.
- Я не знаю. Здесь лес, всюду какой-то лес…
- Понятно. – Голос стал глуше; ей показалось, что он стал что-то рассказывать – но точно не ей. Через полминуты, которые она трепетно и терпеливо прождала, перебирая крошечные, обманчиво оторванные пуговицы блузки, мужчина заговорил громче, и с едва заметной усмешкой. – И куда конкретно ты… вы едете?
Она назвала город, сказала название вокзала. И ей ужасно хотелось, чтобы этот грубый и все, как ей казалось, грубеющий голос сказал наконец «ты». Потому что именно так звучало его «вы».
- Да, но куда вы поедете дальше?
Она задумалась, напряжением пытаясь победить собственный страх. Еще вчера вечером мать уверяла ее, что на вокзале ее обещали встретить. Это совершенно точно, и это же сказал отец.
- Алло? Так какой адрес? – Голос вызывал в ней тревогу. Голос был хриплым, даже немного туманным. Будто человек наглотался тумана. Девочка не понимала этого.
- Но я не знаю. Мама сказала мне, что… что вы обещали…
- Да, конечно. – Затем была довольно долгая пауза, которую она так боялась прервать. – Мы, может, еще перезвоним. До свидания.
Она тоже хотела сказать что-то напоследок, но не успела: голос, как и всякий шум в телефоне, резко оборвался. Ей вдруг захотелось, чтобы этот голос перезвонил, потому что голос этот напоминал голос отца. Но телефон молчал – как замолкает птица, как замирает собака, когда мы выжидательно смотрим на них, в страхе, надежде или мольбе. Она положила его перед собой на стол, затем медленно разжала пальцы левой руки и рядом с телефоном положила фотографию молодой женщины. И тихонько, почти неслышно захныкала. Так, она знала, как плакала однажды ее бабушка (она не помнила или, наверное, не знала, отчего): лицо бабушки было красным, отекшим, влажным и как-то ощутимо, почти заметно горячим от слез. Ей было неприятно видеть это лицо. Но нет, плача она не слышала. Как слышала теперь свой.
И еще девочка подумала, как сильно искажается мир, когда она плачет. Дело, конечно, не только в этой прозрачной, водянистой пленке, которой воспаленные веки накрывают глаза, но также и в странной неправильности всех случайных улыбок и усмешек вокруг. Удивительно, болезненно, но мир не менялся с ее слезами, он даже не думал меняться. Вот и поезд, словно против ее воли, словно он знал больше, продолжал мчаться вперед. Поезд, она подумала, изнутри казался куда более унылым и незамысловатым, чем снаружи. Поезд: он мог лишь ехать и издавать при этом слишком много шума. Поезд: он сам был таким незначительным среди всего того, что продолжало летней, пустой, одинокой каруселью тянуться за окном. Грустный, бледный и грустный август.
Очнувшись через минуту после того, как неловко и вкрадчиво задремала, девочка немного обидчиво смотрела на молчавший телефон, после чего решила подержать его в руках. Она отчаянно хотела хоть немного осмелеть. Когда неделю назад, после того, как она узнала о результатах конкурса, отец пообещал дать ей в дорогу свой телефон, она вдруг сильно чего-то испугалась. Как и все самые простые дети, она хотела чего-то сложного, непонятного, но теперь она твердо уверяла всех и даже удивленного брата, что никуда не поедет. «Но ты уже сделала так много. Ты выиграла», – говорил отец, который даже бросил свою картину с совершенно голой девушкой (однажды она подсмотрела, когда ее не было, и отец вышел в туалет – это было перед тем самым днем, когда она купила фотографию), чтобы убедить ее ехать. «Представь, что она поздравляет тебя с днем рождения». Действительно, девочке исполнилось тринадцать всего неделю до этого. И вот теперь, когда она согласилась и даже сидела в этом огромном купе, ей вдруг страшно захотелось осмелеть. Оставив фотографию лежать на ржавом от чая столе, девочка стала пробовать разные кнопки. Господи, но теперь, вблизи, это было так сложно и неинтересно. Как раздевать старую куклу, как одевать старую куклу. Еще сегодня утром, когда вдвоем они шли на вокзал, сквозь пустую улицу и сонливую, ненастоящую бодрость, мать пыталась объяснить ей, как пользоваться телефоном. Но отчего-то мама просила не звонить часто, так что девочка боялась звонить вовсе. Правда, теперь она с трудом могла сдерживать себя – когда телефон все настойчивее уменьшался в ее руках. Уменьшался и становился все тяжелее и… страшнее.
В ту секунду, когда она собралась наконец звонить матери, девочка вздрогнула: телефон загудел, запульсировал, задвигался в ее руке, – так, как мог бы это делать сбитый с дерева огромный майский жук. Но только заводной, механический. И к тому же был поздний август, так что девочка просто поднесла трубку к горячему от волнения уху:
- Алло?
- Алло, доченька? Привет.
- Мама, привет! – закричала она, страшно обрадованная. Она только не понимала этой встревоженности, которая постоянно чувствовалась в голосе матери.
- Доченька, ну как ты? Как дорога?
- Все хорошо, – уверенно сказала она. – Только шумно.
- Шумно? Ну это не страшно. Скажи, тебе никто не звонил?
- Звонили, мама. Какой-то мужчина, спрашивал, куда я еду.
- Ясно. Доченька, слушай меня. Тебя обязательно встретят на вокзале. Они обещали.
- Да, мама, ты говорила. Но он сказал…
- Так! – отчего-то разозлилась мать. – Встретят, не беспокойся. Ты же хочешь увидеть ее? Поговорить с ней? Ты же так хотела.
- Мама, но мне страшно.
- Ты ничего не боишься. И ничего не бойся, слышишь? Ты выиграла, ты победила. Мало ли что там у нее… у них может быть… И журналисты – это тоже их проблема. – Затем была короткая пауза, одна из тех, каких становилось все больше. – Доченька, тебе привет от папы и брата.
- Спасибо. А где они сейчас?
- Они… вышли. Их нет дома. Ну что ж…
Почувствовав интонацию матери, девочка покрепче вцепилась в телефон – потому что не за что больше было вцепиться.
- Мама, звони мне чаще. И я тоже…
- Нет, нет, прошу тебя. Мы же говорили об этом. Только если очень срочно. И когда приедешь, не забудь… Пойми, это все очень… Это папин телефон, так что ты не особенно…
- Но папа говорил…
- Так, мало ли что он говорил. Не надо, доченька. Только… если они еще позвонят. Но ты хорошо запомнила, что я тебе сказала?
- Да, мама.
- Ну все, дочка, пока.
- Мама!
- Да?
- Пока, мама.
Как только связь оборвалась, поезд остановился. Это была какая-то станция, но точно не ее. Все станции она внимательно считала – внимательно, осторожно, молитвенно и про себя. Название города, которое девочка прочитала на желтовато-серой, выцветшей вывеске вокзала, ни о чем ей не говорило. Как односложное название исхоженного, незнакомого магазина, оно и не могло ничего ей сказать; отец, которого она застала за очередным угловатым натюрмортом, сказал, что у брата есть отличная карта – но сколько она ни стучала в закрытую дверь, брат, наверное, спал.
Мало о чем говорил ей и мрачный, но устремленный поток угрюмых, возбужденных людей. Вскоре она слышала его уже совсем рядом, за тонкой стенкой: сумки и ноги проносились мимо, иногда шурша задевая дверь купе. Она смущенно смотрела в окно, боясь случайного взгляда в ответ. Но однажды мужчина, только что вышедший из вагона, на спине пронес ребенка прямо под ее окном. Ребенок, как это часто делают дети, ухватился за ее живые глаза и не отпустил их до тех пор, пока вместе с отцом не потерялся в общей суматохе. Но она этого не видела – она почему-то не выдержала и отвела взгляд.
Девочке казалось странным, что вокруг было так много людей, а здесь, внутри, в купе, так пусто.
А затем, перед самым отбытием поезда, произошло что-то неприятное. Когда взгляд девочки вновь нашел фотографию, кто-то слева стал громко и настойчиво стучать в стекло. Не успев еще испугаться, она повернулась и увидела двух оборванных подростков, которые махали ей и при этом что-то кричали. Сначала она попыталась сказать себе, что они кричали не ей: ведь вокруг было столько вагонов. Но когда они подошли ближе и стали стучать в приглушенное стекло, она отчаянно знала, что не должна слышать слов. И девочка зажала уши руками. Но оглушенные окном голоса рвались внутрь, она чувствовала. Услышав выкрики, она тут же пыталась их забыть. Но так только отчетливее запоминала: «любимая, выходи к нам», «мы ждали тебя, красавица» и т.д. и т.д. Ей хотелось, чтобы рядом был брат, чтобы он защитил ее. Он наверняка был одного возраста с ними, он смог бы остановить их. Но брата не было, был только поезд, который стал наконец медленно набирать скорость и шум – так, что она была ужасно рада вновь ехать дальше, куда-то вперед. Впереди заборы леса, а также пустые поля, но теперь они совсем не пугали ее. Они удаляли ее от неприятной, людной станции. Но впереди – она помнила – было еще несколько, наверняка таких же
А еще она вдруг подумала о том, что произошедшее на вокзале вовсе не напугало ее. И в словах подростков не было ничего страшного. Подумав так, она осознала, что так думать неправильно. Но она все-таки решила, что на следующей станции выйдет наконец в туалет. Странным образом невидимый коридор, с его шорохами и движением, пугал ее все меньше.
«Взрослеют они сегодня быстро, – так сказал отец, когда мать заговорила с ним несколько дней назад. – Не бойся, ничего не может случиться. Это серьезные люди, я знаю. Там все под контролем. Подумай сама: об этом знают в газетах, на телевидении. Конечно, их интересует только она, но… это уверенность». Наверное, она не должна была слышать этот разговор – но она слышала, как слышала и много другого, наверняка запретного. Но девочка хорошо все это помнила. Все воспоминания имеют цвет, и это воспоминание казалось ей особенно ярким – пусть и окруженным чем-то темным, даже черным. «Мы не можем, – продолжал отец. – И так этот билет. Они отказались. А сейчас у нас – ты же знаешь…» Таясь за дверью, она едва понимала, что все это значит. Она только знала, что мать сильно устала, и хотела подойти к ней, успокоить и обнять. Но сдерживалась, потому что боялась выдать себя. «Они встретят, посадят на поезд. А потом… Ведь ты же встретишь ночью, так? Или я, например».
Тем вечером, она продолжала вспоминать, она долго лежала в кровати и думала о том, как много беспокойства вызывает ее поездка. И это мучило ее, не давало заснуть. Напряжение матери, странные портреты в мастерской отца: она не понимала всего этого.
А утром мама сказала, что ей придется ехать одной. Она не могла не видеть, как тяжело давались матери эти слова, потому молчаливо согласилась. Затем не раз пожалела, но в то же время не раз сгорала от нетерпения: «когда же, когда это наконец случится?» Вот и теперь: ей хотелось, очень-очень хотелось. Возможно, чтобы отвлечься от собственного страха, а также от того, что домой она должна была вернуться только поздней ночью.
Она проехала только половину пути, но ей казалось, что ее день начался уже вовсе не утром: быть может, неделю, месяц назад. Как давно она просыпалась, как давно была дома, как давно видела ту красивую молодую женщину, которая так безразлично проверяла ее билет у подножки поезда. Почти совсем не взглянув ни на нее, ни на билет. Будто ей было все равно. Но как давно было сегодня!
И снова звонок, отчего девочка резко вскочила с горячего, твердого сиденья и подалась вперед. Она вдруг заметила, что на этот раз справилась довольно быстро; привыкнуть к музыке брата было гораздо сложнее.
- Алло?
- Здравствуйте, это снова я. – Она узнала и как-то неловко, немного по инерции поежилась. – Мы говорили с вашей мамой, она…
- Да-да, мама говорила. Она звонила мне.
- Звонила?.. Ну да, конечно. – Далее была пауза, но девочка, защищаясь, заняла ее тем, что рассматривала фотографию. – Напомните, где была назначена встреча?
- Н.. на вокзале, кажется.
- Нет, это понятно. А дальше?
Она задумалась.
- Кажется, в кафе.
- Да, но там, как оказалось, все занято, в том кафе. Много людей, понимаете? Шумно. Вы слушаете?
- Да. – Она не знала, что еще сказать. Туманный голос странным образом ее успокаивал – но так, что внутренняя тревога вовсе не проходила. Внешне же в голосе девочки начинало чувствоваться необычайное спокойствие.
- Так вот, она хотела бы в другом месте. Возможно, просто в другом кафе Там, где не людно, где тихо. Она хочет, чтобы поменьше всего этого, понимаете? Хочется спокойствия.
- Да.
- Мы сейчас позвоним вашей матери и все ей расскажем. Так что не переживайте. Просто без надоедливых людей и всего такого. Вы же понимаете. А ночью вы отправитесь назад.
Когда мужчина положил трубку, в коридоре снова появился человек, разносивший еду. Она снова отказалась, достала из рюкзака сок и печенье. Ей удивительно не хотелось есть: дорога словно съедала весь ее голод. Но в кафе, каком бы то ни было, ее обязательно должны были покормить. И она подумала, как это будет здорово. Чтобы увлечься этой мыслью еще больше, она стала нарочно вспоминать, как три месяца назад мать сводила ее в кафе. Казалось, тот вкус по-прежнему оставался во рту; вкус никуда не уходил.
После этого разговора девочка наконец немного вздремнула. Девочке часто снились сны, яркие и веселые и страшные. Необычные сны, причудливые и невозможные. Но теперь, под давно ставшее ровным вздрагивание поезда, ей снилось то, что действительно происходило с ней около месяца назад. И она заново переживала все это – особенно, эмоционально, вдумчиво, как это бывает только в самых некоторых снах.
Около месяца назад отец зашел к ней в комнату (так, что она едва успела спрятать это под стол) и сказал, что слышал об интересном конкурсе. Увидев на стене пестрый плакат с изображением актрисы, он долго его разглядывал. «Боже, но она похожа на… – Явно изумленный, он вдруг замолчал, густо покраснел – но она, конечно, поняла. – Но точно, – продолжал он, пока она все еще была удивлена тем, что отец был здесь – впервые за годы. – Это она». Она даже боялась заговорить – только вопросительно смотрела, поверх тетрадей и школьных учебников. «По телевизору как-то была реклама. Разыгрывается приз: два часа в кафе с этой актрисой. Она ведь актриса?» Она кивнула. «Я вот записал номер телефона. – Отец протянул ей небольшой листок бумаги, но и теперь девочке все еще не верилось. – Нужно позвонить и ответить на несколько вопросов. Если правильно, ты выиграешь». Она улыбнулась и почувствовала сильное возбуждение, только представив возможность встретиться с ней. «Папа, правда?» – Она вскочила и бросилась его обнимать. «Ну, ну, – смущенно пробормотал отец. – Но ты только представь себе: целая куча всяких людей, она. Как, кстати, ее?.. Но подумай: твои фотографии в газетах; покажут по телевизору. Будешь известной, а? Журналисты же ее не отпускают ни на шаг». «Да, да», – радостно подтвердила она. Девочка была в восторге от того, что говорил отец; в восторге от того, что могла вот так запросто обнимать его. Но в то же время девочке особенно ярко приснилось то, что она не понимала, почему отец рассказал ей об этом. Ведь отец, кажется, не любил никаких знаменитостей, часто пренебрежительно говорил о телевизоре и популярных страницах в газетах. И все-таки ей сделалось невероятно тепло: ее отец захотел сделать ей приятное. Отец, который, кажется, только начинал какой-то новый неуклюжий пейзаж.
Но сон, удивительно ровный и медленный, продолжался и после того, как отец закрыл дверь. Ведь когда он ушел, девочка достала из-под стола новую помаду, купленную два дня назад. Это был огненный, греховно-красный цвет, который несколько дней назад она увидела на губах той красивой девушки, с которой отец шел по улице недалеко от ее школы. Ей так понравился этот цвет, что она собрала все случайно накопленные деньги и купила его в одном из этих таинственных, неприступных, постоянно закрытых магазинов. Она спрятала помаду, чтобы не увидел отец, хоть внутри что-то настойчиво и неприятно говорило, что отец лишь улыбнулся бы.
И что дальше? Дальше она жадно красит губы, как вдруг жуткий скрип двери заставляет ее резко поднести руки ко рту и начать нервно стирать помаду, размазывая ее по щекам, по подбородку…
Но нет, мать не вошла! Это звук телефона будит девочку от жаркого, нервного сна; это резкие спазмы рядом, но уже в ней. В легком, тлеющем беспокойстве девочка смотрит на экран и видит знакомый номер:
- Да, здравствуйте.
- Здравствуйте. Вы, конечно, уже рядом?
- Я? – она удивлена и смотрит на часы. – Да, да, конечно.
Как здорово, что ее разбудили. Наверное, в самый последний момент; так, что она едва успеет…
- Вы спали?.. Но мы уже подъезжаем. Так что просыпайтесь.
Здесь голос вновь сделал паузу, уже так хорошо ей знакомую. На несколько мгновений она замерла, ощупывая свой живот; казалось, все нервное напряжение ее пути концентрировалось именно в нем, вызывая вздрагивания и немного отдаленную боль – то режущую, то стучащую.
- Только есть одна вещь. Она встретит вас уже в кафе. Вчера был поздний спектакль, и у нее немного разболелась голова. Так что вы просто сходите с поезда и идите на вокзал. Дальний выход выведет вас на площадь. Там мы будем ждать, с машиной.
- Но, как я вас узнаю? – Что ж, она уже не могла подавить в себе растерянность.
- Не переживайте, все будет в порядке. У нас есть ваша фотография. Вы ведь присылали? И отключите, пожалуйста, телефон.
- Да, да, конечно!
- Ну вот. Все запомнили?
- Да, кажется, да.
- Ну тогда до встречи.
Положив выключенный телефон в рюкзак и забыв на секунду о боли в животе (так, что боль исчезла), она почувствовала, что поезд стал медленно замедлять ход. А с ним почему-то и ее беспокойство. Они давно уже въехали в город, но только теперь она заметила, насколько он огромный. Он был не просто огромным: он еще говорил ей, что он был огромным. И повторял, снова и снова. И как сильно он отличается от ее города!
У нее есть пару минут, чтобы успеть. Под коридорную, немного приглушенную суматоху сумок и ног она достает помаду и принимается красить губы, слой за слоем, даже не глядя в зеркало (она забыла дома). Когда она красит губы, впервые в жизни, девочка сильно сдавливает губы помадой – так, чтобы красный цвет впивался, засыхал и оставался надолго. Так, чтобы была уверенность: боль. Не зная, не думая о страшной, разрушительной силе первого же дождя, она уверена, что теперь ее ничем уже не изменить. И знает, что права. Но как же глупо, что она забыла свое зеркальце и не может теперь увидеть себя! Но глядя на маму, читая в журналах и не раз видя по телевизору, она уверена, что у нее получается. Уверена, что так теперь красива. Красивая, другая, похожая на нее.
Поезд, она почувствовала, а также заметила, уже окончательно замедлял свой ход. Как странно, казалось ей теперь, после такого долгого пути, как странно: на улице было по-прежнему лето. Только солнца, кажется, не было. Но был предвечерний ветер, она знала; так было в ее городе. А здесь – здесь ей совсем не хотелось чувствовать себя чужой. Девочка встала, стремительно сгладила, поправила бледную, слегка розоватую юбку и надела рюкзак. Рюкзак! – она заметила, капризно фыркнув. Как глупо; ей страшно хотелось снять его, потому что он многое портил. Уже открыв дверь своего купе, девочка вдруг резко обернулась: она забыла, или вспомнила.
На столике лежала фотография. Фотография: ведь именно с нее все началось. Девочка вернулась назад и взяла ее в холодную от волнения руку. Так надежнее.
На улице свет ослепил ее, но дело не в солнце. Она уверена: причина в запертом, темном, мрачном вагоне. И ветер не развевал юбку: но это из-за такого количества людей, наполнивших станцию. Между собой, встречающими и провожающими, они ни за что не пропустили бы даже самый густой вихрь. В том числе, она замечала, здесь столпилось много журналистов, людей с камерами, микрофонами, блокнотами… Но девочка ловко бежала мимо них, прижимая фотографию к груди и ощущая неприятный вес рюкзака, который отрывисто переваливался с плеча на плечо. Бил по спине, скользкой от долгого сидения. Девочка замечала, что некоторые люди с тревожным любопытством смотрели на нее, и она надеялась, что это не из-за помады. Ведь она не могла ошибиться, пусть все еще и проклинала себя за забывчивость. Девочка бежала легко, переливисто.
Как и было обещано по телефону, у машины ее встретили двое мужчин. В любой другой момент она бы испугалось подойти ближе на их улыбки, но теперь, когда она была так близко, девочка не остановилась и подбежала к ним.
Не доставая сигареты из дымного рта, один из мужчин кивнул ей и поздоровался. И девочка тут же узнала знакомый голос из телефона. Она также разгадала ту хриплую туманность, которая в поезде действовала на нее так успокаивающе. Удивительно, но спокойствие, даже внутреннее, она ощущала и теперь, когда садилась в машину. Машина не могла показаться ей чужой после такого чужого вагона поезда, с его грохотом и с его дымом. Возможно, девочке казалось, будто ее разбудили среди ночи, и она все еще не успела проснуться. Но девочка ущипнула себя, чтобы знать наверняка.
В окне, тем временем, быстро (она знала наверняка, и не надо было сравнивать) пробегал новый город – огромный, необъятный. Она подумала, что за всю свою жизнь ни за что не успела бы увидеть здесь всего. А как бы ей хотелось побывать тут всюду…
- Мы едем в кафе?
- В кафе. Куда же еще?
И вдруг она вспомнила, что забыла, совсем забыла позвонить матери, сказать, что приехала. На мгновение девочка забилась в панике, думая о том, что ведь мама тоже не позвонила. Но часто паника исчезает так же мгновенно, как и появляется. Ну конечно: ведь телефон отключен.
Но секунды продолжали меняться так быстро, и в следующую она увидела немного искривленную усмешку в зеркале, прямо напротив себя.
- Хороша, а?
- Красавица, – с усмешкой кивнул тот, что сидел за рулем.
Девочка смущается, краснеет, забывается.
***
Когда она открывает глаза, она вздрагивает. Ей приснилось, что все лицо, все тело ее запретно залито ослепляющей огненно-красной помадой. Она почти вскрикивает, но она только вздрагивает. Она ощупывает и осматривает себя в темноте: ничего нет. Дотрагивается до губ, после чего медленно, осторожно подносит палец к глазам. Пятнышко черное, как сажа или школьная гуашь. Оно едва заметно, но она знает, что это красный. Все в порядке, хоть в первое мгновение ей кажется, что это может означать что-то другое.
Она замирает, оглядываясь. В первую секунду в ней живет сильный порыв вспомнить это темноватое место как то купе, в котором она ехала некоторое время назад. Когда это было? Не там ли она и теперь, продолжая свой путь куда-то вперед? Кажется, ничего не изменилось, и она по-прежнему в том грохочущем поезде. И все-таки за окном темно. Все-таки там, в середине, внутри, между поездами и купе, обязательно что-то было.
И она улыбается, потому что начинает вспоминать: кафе, ее лицо, ее голос. Она всем расскажет, как она счастлива. Всего этого не могло не быть, и вот она разжимает сонную, затвердевшую руку и видит фотографию с невероятно размашистыми, теплыми словами. И нет огрызка в вазе, который она оставила там, в старом купе старого поезда. Теперь она едет домой, с радостным, уютным волнением внутри.
Включив телефон, она снова не успевает набрать номер. Вместо этого она почти сразу слышит звонок.
- Мама, мама! Это было… замечательно…
- Мама, я не могла. Он был выключен.
- Прости, пожалуйста.
- Но…
- Мама, так было здорово. И как я вас люблю…
- Да, я скоро буду. – Еще она хочет посмотреть на часы, но они сливаются с темнотой в купе.
февраль, 2009
