ПЕРЕД ФИЛЬМОМ, ПОСЛЕ ФИЛЬМА

Он пытался найти ключ. Она стояла над ним с бокалом белого вина и громко смеялась. Ее смех стремительно разбегался по стенам и углам комнаты, но так же быстро распадался на грохот, голоса и гитарные аккорды. В какой-то момент вечера все в ней начало вызывать улыбку, но ничто не веселило ее так, как вид этого нервного, худого человека, пытавшегося найти ключ от собственного дома. Каждое движение этого человека казалось ей истерически смешным и нелепым.

Она отвлеклась, после чего возникло другое, гораздо более свежее воспоминание.  Это воспоминание заставило ее поморщиться: ну почему?.. Прошло несколько лет. Прошло три с половиной года.

Его пальцы продолжали гладить глянцевую поверхность телефона. Ей не надо было видеть этого, подсматривать или выхватывать очертания в свете тусклых фонарей этого осеннего, так плохо освещаемого города. Ей стоило только закрыть глаза: он всегда это делал. Всегда. Да и странная вещь: почему-то его пальцы она помнила лучше всего. Длинные, болезненно нервные, они судорогами глухонемого пианиста бегали теперь по экрану, отчего экран то бесполезно вспыхивал, то так же бесполезно гас.

Она понемногу вспоминала. Билеты, например. Пять минут назад они выходили из кинотеатра, и она заметила, что в его ладони были по-прежнему зажаты эти две белые картонки. Зачем они ему?.. С замиранием сердца она достала один из тех измятых, задерганных старых фантиков, которые имеют обыкновение несколько лет без дела болтаться на дне карманов курток и пальто, и кивнула ему в сторону громадного мусорного ящика, грубо закрывавшего собою часть тротуара. «Подожди, мне нужно кое-что выбросить». Это был тест, проверка – интересно, понял ли он. Как бы то ни было, билеты он не выбросил. Напротив, он бережно и неторопливо опустил их внутрь своей сумки. Другой сумки, но все такой же немодной и нескладной, тяжело бившей его по ногам (так ей всегда казалось). Нет, билеты он не выбросил – как не выбрасывал никогда.

А затем она смахнула с рукава его пальто серо-желтый, истрепанный кленовый лист. На несколько мгновений лист отлетел в сторону, но затем бестолковым порывом ветра вернулся вновь и прижался к ее ботинку. Она еще долго продолжала видеть его неясные, угловатые очертания где-то далеко, где-то внизу. Но все же решила не нагибаться, потому что страшно не хотелось отдавать суставы этому жестокому, коварному, похотливому ветру. В такую погоду ветер, ей казалось, мог думать. Как жарким летом мог думать этот бесконечный, назойливый комар, преследующий самые беспокойные сны.

Забавно: теперь, когда она вспоминала их первый вечер, ей было немного стыдно за тот смех. Теперь он казался жестоким, необязательным. Но все в этом человеке было таким странным и непонятным. Например, как он вообще там оказался? Чей он друг? Кто его пригласил? И самым невероятным было то, что уже через минут после того, как их столкнули каким-то странным разговором, то ли о птицах, то ли о фильмах, он пригласил ее к себе домой. Она была красива (о чем хорошо знала), и многие пытались пригласить ее домой, но никто еще не делал это так быстро и так… нелепо. Например, он все еще не мог найти ключ. Но… не маньяк ли он?..

Хрипло заскрипев на повороте, проехал редкий автобус. Она снова вернулась в эту прогулку, к нему. Черт возьми: но три часа назад он действительно лишь только посмотрел на нее. В улыбке сверкнули его глаза, он сказал что-то доброе, но пустое и бесцветное, и даже не заметил, как вздернулись ее руки, чтобы встретиться и чтобы обнять. Но он снова не заметил. Почему? Ведь три с половиной года…

- Фильм, – сказала она. Начинать разговор с общего слова – эта была ее странная особенность, от которой она никак не могла отвыкнуть по той простой причине, что даже не догадывалась о ее существовании. – Тебе понравился фильм? Ты молчишь. Я, наверное, снова выбрала что-то не то.

- Снова? Почему снова?

- Ну тогда, помнишь? После вечеринки.

- А, да.

Ей вдруг на секунду показалось, что он не помнил.

- Да нет, хороший фильм. В самый раз для кинотеатра.

- Книга, наверное, лучше?

- Книга? Знаешь, я не читал.

- Ну и я тоже не читала.

Она улыбнулась. Было зябко, немного сыро, но все-таки ей было хорошо. Спокойно. Они много не говорили, но разве стоило тратить эту редкую прогулку на неинтересные, поставленные разговоры про ее нового мужа или его новую работу?.. К тому же она знала, что стоит ей только сказать ему: «Расскажи что-нибудь», как он тут же начнет рассказывать. Остальные терялись: «Что рассказать?» И она тогда это издевательское «Что-нибудь». Наверное, никто, кроме него, не был способен на эти «сейчас», «хорошо», «ладно, слушай» и т.д.

Ключ он так и не нашел, однако это не остановило его. Он сказал, что ключ мог потеряться. Мог выпасть из сумки. Мог все еще глупо выглядывать из дверной скважины его квартиры. Потому он все же приглашает ее к себе домой – несмотря ни на что. Если это маньяк, подумала она тогда, допивая остатки вина, то это очень странный маньяк. И все-таки, когда он открывал перед ней дверь, она резко обернулась и как можно громче объявила всем, кто был в тот момент в задымленной музыкой и сигаретами прихожей, что идет гулять. И что идет гулять не одна…

- Знаешь, – сказала она ему теперь, семь лет спустя. – Тогда, на вечеринке, я даже подумала, что ты маньяк.

- Да, знаю, – улыбнулся он. – Ты рассказывала.

Неестественный свет телефона обнажал его плечи и его голову, и она могла хорошо рассмотреть его черты. Черты, конечно, не изменились, но вот прическа… Прическа была короче. Более короткие волосы старого знакомого, которого ты не видел долгое время, – одна из самых нестерпимых, трагически грустных вещей в жизни. Его лицо казалось бледнее. Да и сам он казался еще более худым… Но могла ли она полагаться на глаза и на собственную память?. В конце концов, по сравнению с тремя с половиной годами редких электронных писем, еще более редких телефонных сообщений и почти уже несуществующих звонков – все это были такие мелочи.

Содрогаясь от полупьяного восторга, они искали его во дворе, в подъезде, на лестничной площадке, они даже заглядывали в замочную скважину. Однако ключа нигде не было. Впервые за тот вечер он начал выглядеть растерянным. Ей же по-прежнему все казалось странным, увлекательным. Вино все так же бурлило, гудело в ее голове и в ее груди, и в какой-то момент так страшно захотелось его обнять. Она, правда, тут же поняла всю нелепость своей идеи, и тогда просто сказала: «Кино. Мы можем пойти в кино»…

- Расскажи что-нибудь, – просила она теперь.

- Знаешь, – сказал он, словно все это время ждал ее приглашения, – я недавно листал альбом с картинами одного бельгийского художника прошлого века. Там была одна вещь… На картине изображены два человека. Мужчина и женщина. Может, девушка и молодой человек. Забавно, но мы не можем точно определить их возраст, поскольку совершенно не можем разглядеть их лиц…

- Почему? – резко спросила она, боясь, что он внезапно остановится и уже больше никогда не продолжит говорить.

Его ответ провалился в горловой, исступленный возглас взлетавшей стаи птиц, а она продолжала проваливаться в свое старое воспоминание.

Вино не клонило ее ко сну – напротив, она находилась в невероятном возбуждении и не переставала вскрикивать и хватать его за руку. Он же выглядел удивительно спокойным и немного разочарованным, словно на экране была несмешная комедия или старомодная костюмированная драма. После окончания сеанса он сказал ей, что старомодные костюмированные драмы он любил значительно больше, чем фильмы ужасов. Конечно, это был ее выбор (она, правда, утаила от него, что смотрела этот фильм уже четвертый раз), и чтобы загладить вину, предложила ему пойти ночевать к ней. Раз уж ключа все равно нет. Но он отказался и все настаивал на том, что вызовет для нее такси.

- И как называется картина?

- Не помню, – сказал он, пряча телефон в карман. – Знаешь, я совершенно не помню. Кажется, что-то короткое. Одно слово.

Его походка? Судя по тому, как легко она вписывалась в его шаг и в его темп, ничего не изменилось. Единственное, чего больше не было, – это одной его детской особенности, которую она замечала раньше. Временами его шаг становился нестройным, сбивчивым, и поначалу ей даже казалось, что он хромает. Но затем, приглядевшись, она стала замечать под ногами плитку, устилавшую дорогу: дело в том, что он всегда пытался ступить внутрь квадрата. Внутрь, но никак не на тот узкий темный участок, который соединял плитки вместе. Сегодня он шел ровно и раскованно, и от этого ей стало немного грустно.

Что касается одежды, то он был так же небрежен, как и раньше. Но в его пальто и в его пиджаках был какой-то странный потрепанный изыск, который она ни за что не променяла бы все то яркое и немыслимо узкое, что носили теперь.

Проснувшись, она первым делом подумала о нем. Попыталась вспомнить его лицо, его голос – но безуспешно. Закрывая глаза, она видела лишь портрет другого человека, подсмотренного в каком-то журнале; сорокалетнего, курящего трубку. Даже проведя с ним весь вечер, она совершенно не представляла, кто он. (Интересно, думал ли он о ней?) Она должна, должна была найти его. Правда, для начала нужно было попытаться вспомнить, чья это была квартира, и кто организовал вечеринку…

- Забавно, – вслух сказала она. – Я сейчас вспомнила, как позвонила тебе в то утро. Мне пришлось потратить несколько часов, чтобы достать номер твоего телефона. Я не знала, из какого ты университета. И вообще: учился ли ты где-нибудь. И сколько тебе лет. Господи, да я даже не знала твоего имени…

- Да, странно. А я не знал твоего, – сказал он. – И долго не мог понять, кто звонит.

- Я беспокоилась. Я хотела узнать, где ты провел ночь, и нашелся ли ключ…

С какого-то времени это был ее излюбленный способ говорить по телефону: с сигаретой во рту, глядя в зеркало. Ей казалось, что так она говорила красивее, и была уверена, что так казалось и тому, кто в этот момент ее слушал. Она внимательно следила за движениями своего рта, и знала, что это делало ее интонации более богатыми, более привлекательными. Часто она отвлекалась на нетерпеливые жесты матери, часто сбивалась на бестолковый лепет про сессию и про погоду, часто и вовсе забывала об этом, но с ним она разговаривала так всегда. Внимательно разглядывала себя в зеркале и медленно, вдумчиво курила – почти впустую, почти без затяжек.

- Я так и не бросила курить, – сказала она.

Он промолчал, но в мерцании редкого фонаря проступил его легкий кивок. И она снова вспомнила тот момент на крыльце кинотеатра. Четыре часа назад. Нудно шипящей, изжеванной пленкой он ворочался в ее голове: он просто кивнул, просто сказал «привет». Но вот что было интересно: он ведь никогда этого не делал. Сколько бы ни проходило времени с их последней встречи, и какие отношения у них бы ни складывались, он только здоровался, только прощался.

Оказалось, что ключ он действительно забыл в замочной скважине. К счастью, его заметила соседка. А утром вернула – так что лишь несколько часов ему пришлось провести сидя на грязном полу у собственной квартиры…

- Пойдем отсюда! – резко сказал он и отшатнулся.

- Что, что происходит? – спросила она, с трудом возвращаясь в другой год, месяц, день.

Но так и не успела понять, потому что он уже стремительно уводил ее в совершенно другую сторону, вглубь незнакомых ей улиц и дворов.

- Так что же там было? – вновь спросила она, когда они вернулись наконец к прежнему темпу. – Там что-то лежало, на земле?..

- Да ладно, – сказал он. – Для города ничего необычного.

- И перья, – возбужденно продолжала она. – Кажется, я видела перья…

- Забудь об этом, – сказал он.

И действительно: она совсем не хотела знать.

Через полчаса они стояли на остановке. Она подумала о том, как часто они стояли вот так, вдали от всех остальных людей, и ожидали ее автобус. Теперь, правда, было уже после одиннадцати, и на остановке почти никого не было. Был, правда, ветер, озлобленной кошкой сновавший у самых их ног.

- Дождь, – однажды сказала она, и тогда они медленно прошли под навес.

Конечно, у него не было зонта. Не было никогда.

          Вдали показался неоновый номер ее автобуса, и она начала говорить что-то о письмах, о сообщениях и о звонках. И тогда его руки слегка дернулись, и она мертвой, тряпичной птицей влетела в его объятия. И вдруг все вернулось: полупустой кинотеатр, экран, звук. Сегодняшний фильм, но еще больше тот, который они видели в тот первый вечер. И она почувствовала страх, физический ужас, который сейчас был заглушен возрастом, а тогда, семь лет назад, белым вином. Но сейчас, сегодня, в этот момент, он вернулся, и ей вдруг стало страшно – так страшно, как не было еще никогда в жизни. 

Не говоря ни слова, она вырвалась из его рук, из этих длинных, нервных пальцев, и вскочила на подножку автобуса. Замечая в окне, пропыленном от жадного осеннего дыхания усталых, полусонных людей, его удалявшийся силуэт. Силуэт, который она никак не могла узнать. Силуэт, который в каплях начинавшегося дождя рассеивался на тысячи незнакомых ей людей и отрывочных, бессмысленных фрагментов.