BY THE SEA

On the beach, there were drunks, yoga enthusiasts and dog people. They were scattered around the sand and the pier evenly, motionlessly. To an outsider, it looked as if they had wandered here by chance, or else they had woken up by the sea - with their claws, yoga mats and perpetual hangovers. Outsiders, however, they were not. They were local and dull. The two outsiders were standing by the coffee shop at a substantial distance from the beach. They had arrived at the train station at two a.m., at the time when the silent hum of the city night was just starting to settle in. And now they were near the embankment, thirsty and breathing heavily as they had been running to get here on time. According to the application on their mobile phones, the sunrise began at 6:12, and something had delayed them. Either a hitch or a bad miscalculation. 

In the end, and this was something they had encountered quite often over the years, they arrived at the destination with time to spare. They got their seaside coffees, disgusting but efficient, and they hurried to the railing separating the sea and the ramshackle embankment. They had a little time to walk, to shake off the unfortunate delay and to gather up their excitement. The wooden boards felt shaky and offered little sense of protection. They liked that. Life, in their experience, was fleeting. 

"Have I ever told you, Karl?" 

"What". 

"Don't laugh".

Karl was not going to laugh. He had just noticed a bloody scratch on the edge of his palm, and it stung like hell. He thought it was odd that it only hurt when you paid attention.

"This will be my first time".

Karl raised his eyebrow and uttered a deep growling sound denoting surprise. He chose not to say anything. After all, this was going to be his first time, too. 

And then they almost missed it. What happened was that they noticed a boy walking by a group of drunks and their empty bottles of plastic water and cheap wine. The drunks were lying by the sea like a bunch of comatose seals and displayed no visible signs of life. You had to wonder if they were actually breathing and had not, in fact, relegated that task to the sea waves that were rising and falling hungrily beside their feet. The boy was hunched over, and he approached them with a question. It was too far away, and it was a language they would not have understood, but they were transfixed by the scene. A cold shiver ran through the bodies of the drunks as they mumbled a reply. It was too far away, and it was a language they did not understood, but they could see it was a 'no'. 

At which point Karl's hand acted up again, he dropped the coffee cup onto his feet and then they saw it, a red dot climbing up and exploding over the edge of the sea. 

"This looks like a nuclear blast". 

Karl did not reply, but it did look that way. First a red boil on the smooth skin of the sea and then a full-blown atom bomb going off and then flying up into the air like a child's balloon. It was incredible. It looked foreign, too, as they could not recongise the shades of red on the sphere that would normally look smaller and a lot more pale. But now it seemed crimson and wild (pinprick it and it would bleed), and everyone on the beach, from drunks to yoga enthusiasts, was watching it flying off into the distance. 

Now the blood was beginning to drip onto the washed-out wood, and it was time to leave the city. 

"No, Karl, please, no. A little more time. Five minutes, please". 

"Two. Two minutes tops".

And so they stood, for two more minutes, until there was little time and they had to run to the train station. They had scheduled their night train earlier to catch the sunrise, but now they had to go. Their job was done, the hitch dealt with, and they still needed to go to the drugstore to buy some bandage for the wound. Reluctantly, with one hand, Karl pulled his partner away from the railing.

"The sun. Fucking hell, right?"

"Yeah".

"What was he saying, Karl?"

"Who?"

"That boy, to the drunks. I think he was sick. He was begging for help, he was hunched over". 

Even under the bandage, the scratch stung and he growled in pain.

"He was not begging for help. He was a junkie and he was looking for a fix". 

"Yeah, maybe, but I kept hearing a different voice. From earlier".

"Oh knock it off, for god's sake".

Outside the train window, the sun was yellow and dull and it was climbing slowly into the distance like a kite on god's remote control. Suddenly, they no longer felt like two outsiders. They felt like they belonged, to the train and to the foreign countryside loitering outside. Karl liked that. What he did not like was the new sensitivity that threatened to derail their future. "Just a junkie", he whispered to himself as the train kept swishing through another tunnel on the way to the airport. "Nothing new". 

МЕРТВЫЕ ГОЛОСА МЕРТВЫХ

Впервые о сумасшедших нам рассказала бабушка. Чем южнее город, сказала она, тем больше в нем сумасшедших. К тому времени мы прожили в Одессе всего несколько дней, однако уже готовы были поверить ей. Внизу у дома на Дворянской улице, под тенью белой акации, постоянно спал человек, и если нам приходилось делать громкий шаг, если дверь парадной скрипела больше обычного, или если трамвай выдавал нас стремительным грохотом, то человек просыпался, испуганно смотрел на нас и начинал бормотать что-то бессвязное. Он произносил все это так быстро, что мы с братом не могли разобрать ни единого слова, хоть и понимали: человек вовсе не пытался нам что-нибудь сказать. Он смотрел поверх нас, сквозь нас, и мы вполне могли оказаться бездомными собаками с подранным хвостом или греческими атлантами, поддерживающими свод старой Одессы. Так что мы понемногу замечали их, всех этих сумасшедших. По беспорядочному движению глаз, по несуразному говору, по истерическому смеху. По старым морским брюкам, истерзанным пылью и порванным у основания. Поначалу они пугали нас, и мы торопились увести взгляд. Однако затем понимали, что их не один и не два. Что они всюду. Их было так много, что уводить взгляд уже не получалось. И вот тогда-то мы перестали замечать их вовсе. 

Мы приехали в город в начале июня с чувством легкости и невесомости, которое так окрыляет в детстве. Мы гуляли по городу, прислушивались к новым запахам (таксист сказал нам, что больше их было только в Бомбее) и пытались отыскать лучший одесский двор. Жара в тот год была такой плотной, что напоминала пыль, и сквозь нее трудно было разглядеть очертания домов и деревьев. Казалось, по городу летает горячий песок, который плотно налипает на глаза и вызывает легкую сонливость. Однако все это не мешало нам ощущать внутренние перемены, которые нашептывал этот город. Мы смотрели на деревья пешеходной части Пушкинской улицы, на бюсты советских вождей на Староконном рынке, на бездомных кошек во дворике у городской филармонии и понемногу менялись. Одесса совершала эту революцию без истерики и особого интереса к тебе и твоим привычкам, однако вот ты уже переставал бояться собак, высоты и незнакомых людей. Вот ты уже взахлеб читал книгу, отброшенную в поезде на первой же странице. Ты начинал есть сырые овощи. Ты пил кофе. Так, мы с братом тратили все свои деньги на эспрессо в киоске неподалеку от памятника Александру Второму. Мы пили только эспрессо. Парень с татуировкой на шее, что работал там, узнавал нас, но всякий раз переспрашивал. "Эспрессо?" Мы же не переставали говорить ему, что да, все так, он все услышал верно. Нам казалось тогда, что если пьешь кофе - зачем растворять его молоком, сиропом или водой?..

Мы как раз стояли в парке, у киоска, и медленно допивали остатки кофе из маленького картонного стакана, когда к нам подошел местный сумасшедший. Мы видели его уже несколько раз в парке Шевченко и потому не сильно удивились, когда он оказался рядом и попросил купить ему кофе. "Какой"? спросил брат, и старик ответил по-одесски. "Тот, что пьете вы". В то время ни брат, ни я, не имели в своей голове того замечательного и сложно устроенного механизма, который позволял сказать "нет" незнакомому человеку. Мы отпрянули от него на метр или полтора (от его пиджака исходил трупный запах шелковичных плодов), но купили ему эспрессо. Он поблагодарил на незнакомом языке, поморщился, но выпил. "На корабле", сказал он неожиданно ясно и четко, "готовили лучше". Мы спросили его, про какой корабль идет речь, и он громко откашлялся и сказал, что однажды был капитаном дальнего плавания. "Я капитан пяти кораблей", повторил он и начал уходить. "Если вы из Одессы, то вы знаете, что я говорю правду". Мы не были из Одессы, и нам впервые стало неловко за это. Мы переглянулись, но решили не идти за ним. "Он идиот", сказал нам парень из киоска. "И не был он ни одном корабле".

И все же мы стали замечать его довольно часто. Было ощущение, что мы с братом стали бывать в парке Шевченко каждый день, и это происходило оттого, что в любой момент мы могли увидеть безумного капитана. Высокого человека в тельняшке, без имени и определенного возраста, выглядывающего из-под старого серого пиджака с засаленными рукавами и тысячу раз сожженного на солнце. Мы с самого утро выходили из жаркой, душной квартиры неподалеку от Соборной площади и через улицу Гоголя и Греческую площадь шли в парк, где в разное время можно было увидеть местного сумасшедшего на старой скамейке с оторванными досками или на выгоревшей июньской траве под тенью пахучих акаций. Чаще всего он находил нас у кофейного киоска, где мы с братом неизменно покупали эспрессо и выпивали залпом, не морщась и не сводя скулы. Во второй раз он вновь подкрался из-за спины и попросил купить ему кофе. "Эспрессо?" поинтересовались мы, как услужливые официанты. "Эту гадость, что вы пьете? Нет, спасибо. Что-нибудь с молоком". И мы купили ему с молоком, попутно бормоча что-то сомнительное о том, что кофе придумали итальянцы, а они признают только эспрессо.

"Итальянцы?" переспросил он, поднося американо ко рту как какое-то волшебное зелье. "Я плавал в Италию".

Идиот, сумасшедший... Мы не знали. Однако он открыл для нас море. До наших с ним встреч у кофейного киоска море представлялось фоном, чем-то необязательным, но необходимым, к чему мы не имели никакого отношения. Но вот он предложил присесть с ним на скамейку, разложил свои сумки, и достал из кармана синий платок с белыми полосками. "Это гюйс", сказал он. "Он был со мной в море все это время". Я поднес руку, чтобы потрогать, однако он спешно спрятал его назад в карман. "Точно такой же был у тех, что умерли". Мы с братом сидела по краям скамейки и не понимали, что нам делать дальше. Расспрашивать его или убежать навсегда. Между тем, он достал грязный пластиковый контейнер и начал есть какую-то жуткого вида массу темно синего цвета. Запах был такой, что у меня помутнело в глазах, и брат сказал, что нас ждет бабушка, а еще пора выгуливать собаку, и вообще нам нужно срочно бежать домой. 

Несколько дней мы избегали нашего киоска и покупали кофе в другой части парка. Правда, кофе там был кислый, и мы с трудом делали вид, что вкус доставляет нам удовольствие. Нам казалось, что со стаканом эспрессо мы выглядели грозно и мужественно на фоне девушек, помешанных на молочных коктейлях и миндальных капучино. В те дни мы стали ходить на море. Мы понемногу приближались к нему, хотя оно по-прежнему казалось нам чем-то мрачным и далеким. Такими казались нам и местные дети, которые прыгали с Ланжероновского пирса и пытались вшестером удержаться на маленькой надувной лодке. Однако мы все же оставались и смотрели на волны Черного моря, словно пытаясь найти в них ответ на вопрос, который мы еще не успели сформулировать. Мы боялись воды и потому не плавали. "Если долго и пристально смотреть на море, однажды обязательно захочется в него прыгнуть", произнес голос, и мы узнали его по хриплым интонациям и южным гласным. Он нашел нас даже здесь, на пляже.

Бабушка, тем временем, любила давать нам советы и наставления. За завтраком или за чаем перед сном (бабушкина традиция, от которой мы не имели права отказаться) она говорила нам про город и про то, что нам нужно постараться получить полное представление об Одессе. "Говорите с людьми", говорила она. "Вас могут послать подальше, но вам могут рассказать хорошую историю. Заходите во дворы. Тратьте деньги. И обязательно искупайтесь в дождь". В этот момент она осеклась. Вот уже много лет в нашей семье не принято было говорить о море - и тем более о том, чтобы в нем купаться. "В любом случае, пробуйте все, на что хватит воображения", заключила она. Сама она давно уже не могла пробовать всего того, о чем думала и о чем говорила. Ноги не пускали ее дальше Соборной площади и Нового рынка. И все же мы с братом представляли, как лет десять назад она, должно быть, ходила на пляж с собакой, и они купались там под холодным дождем и грозовыми раскатами... Теперь же она большую часть времени проводила дома, перед телевизором, с огромной слепой собакой, которая едва отзывалась на свое имя.

Мы продолжали скрываться от него, чтобы не слышать его хриплого дыхания и табачного голоса, от которых трудно было избавиться. И все же мы замечали его в разных частях парка. Видели, например, как он спал неподалеку от футбольного стадиона, мочился у памятника Александру Второму, дразнил бездомную собаку и мыл тельняшку и гюйс в холодном фонтане. Все это пугало нас, и наверняка пугало бы еще больше, если бы не сотни и даже тысячи местных жителей, которые не замечали его присутствия. А однажды, когда он спал на скамейке и не мог проснуться даже от бесконечной мантры буддистов на другой стороне аллеи, мы подумали, что он умер. Заметив наш взгляд, полная женщина, от которой удушливо пахло цветами, подошла к нам и сказала, что это капитан. "Капитан?" в один голос переспросили мы. "Капитан", кивнула она. "Но он сошел с ума". 

Тем временем, море казалось настолько близким, что мы понемногу начали заходить в воду, и могли часами сидеть на каком-нибудь одесском пирсе свесив ноги. Как-то раз, когда мы сидели в такой позе и слегка подталкивали друг друга в сторону открытого моря, к нам подошли двое подростков и предложили купить травы. Мы не стали делать вид, что не понимаем, о чем они говорят, однако и соглашаться было нельзя. "Вы что, ребята, это Одесса", сказали они. Их интонации напомнили нам мучительные слова капитана о том, что мы не местные. "У нас только двести", сказал брат. Они взяли деньги, сели рядом с нами, и мы с братом начали готовиться к худшему. Однако ничего плохого не случилось. Как-то вечером, за чаем, бабушка сказала нам, что в Одессе обманывают вежливо. Возможно, именно такой вежливый обман происходил с нами в тот день на пирсе недалеко от Аркадии. Они дали нам закурить, похлопали по плечу и остались стоять за нашими спинами. Брат затянулся первым, затем настал мой черед. Я начал кашлять, и решил затягиваться не до конца, вполсилы. Брат же дышал глубоко, расправив плечи, и потому я скорее наблюдал за его реакцией, чем ощущал какие-либо перемены внутри себя. Именно это позволило мне заметить, что брат начал наклоняться вперед и делать вид (по крайней мере, так мне казалось - что он лишь делает вид), что в любую секунду готов провалиться в море. Когда я понял, что ему действительно стало очень плохо и он не мог говорить, я обернулся к подростком, которых нигде не было. Я отвел брата на пляж, и он лег неподалеку от огромного камня, который скрывал нас от отдыхающих. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел нас, потому что не смог бы объяснять, что случилось. Брат же все стонал, что ему плохо, что он умирает, что все эта проклятая Одесса. Правда, когда я сказал, что пойду звать на помощь, он схватил меня за руку и попросил оставаться с ним. Так, скрюченным он лежал за этим камнем, а я думал о капитане, который появится сейчас на этом пляже и спасет брата. Капитан не пришел, однако брату полегчало, и мы вернулись домой после того, как начался очередной советский фильм, и до того, как бабушка могла начать задавать вопросы.

Эпизод с братом не отбил у нас желание ходить на море - напротив, мы стали бывать там чаще. Мы начали заходить в воду, и даже купили надувной круг у молодой женщины со старым лицом, которая продавала все, от дурацких браслетов и ласт до пластиковых бутылок с дешевым красным вином. Именно с ней говорил капитан, когда мы пришли однажды на пляж и зашли в воду на несколько метров. Самым удивительным было, пожалуй, то, что мы рады были его видеть. Кажется, это чувство было взаимным, поскольку он сильно размахивал руками и возбужденно о чем-то кричал. Правда, разобрать было невозможно, поскольку голос его был едва различим в детском визге, а также во всех тех сигаретах, которые он успел скурить на соленых палубах пяти кораблях. Мы вернулись на берег, и он начал танцевать на берегу. Мы с братом переглянулись, и женщина крикнула капитану, чтобы он перестал танцевать. "Не пугай детей", сказала она. "Уже, наверное, про стену им рассказал".

Капитан резко замер, посмотрел на волны и произнес самым серьезным тоном, который мы от него слышали: 

"Волны похожи на женскую грудь".

"Когда ты видел ее в последний раз?" спросила женщина.

Он не отреагировал, сделал еще одно движение в танце и посмотрел на нас:

"Купите мне обед?" спросил он. 

Мы сказали, что у нас не было денег, однако он, наверное, не поверил. "Ладно", сказал он. "В следующий раз возьмите". После этого он подошел к кромке моря, сел перед ним на колени и начал зачерпывать воду в ладони и пить. Мы с братом были напуганы так, словно он начал есть песок. Мы знали, что от соленой воды можно умереть.

Капитан мучил нас, терзал наше воображение, и мы с братом говорили о нем почти все время. Однажды за завтраком бабушка спросила, почему мы стали так много времени проводить на море. Мы рассказали про капитана, и поначалу она сказала, что никогда о нем не слышала. "Там много сумасшедших", сказала она. "Не берите в голову. Наплетут вам всякого бреда - в Одессе умеют это делать. Была, например, старуха с колодой Таро, хотя, может быть, и не Таро, которая подходила к людям на скамейках Ланжерона и начинала гадать - хотели того люди или нет... Капитан. Погодите-ка - как будто что-то знакомое...". Больше она ничего не сказала, и нам оставалось лишь додумывать детали и обрывки, которые у нас были. Мы продолжали говорить о нем, и особенно часто вспоминали странную фразу про гюйс и про тех, что умерли. Деньги понемногу заканчивались, и мы стеснялись просить бабушку. И все же мы решились купить капитану обед. 

Долго ждать не пришлось - капитан появился в тот момент, когда мы с братом собирались войти в воду. На этот раз мы сами предложили ему сходить в прибрежное кафе с замысловатым грузинским названием. Капитан принял приглашение, однако указал на другое кафе - итальянское и, конечно, гораздо более дорогое. Мы согласились, и вероятно, стали самой необычной компанией в итальянском кафе в то лето. Полдень затянуло душными серыми облаками, внутри никого не было, и потому официантка не стала возражать против потрепанных штанов капитана и провел нас в дальний конец кафе. Презрительно и бегло осмотрев меню, так, словно он видел его каждый день, капитан заказал себе пасту с лососем. Нам пришлось сделать то же (тем временем, мы в отчаянии считали деньги в уме, надеясь, что нам хватит и нас не вышвырнут с позором из кафе и из этого города). Далее капитан заказал себе бокал красного вина и предложил нам сделать то же. Я посмотрел на брата, тот посмотрел на меня, и официантка строго спросила: "Может быть, воды?"

Если не считать слов о том, что в Италии пасту готовят лучше, старик молчал - так, что мы начали сожалеть об этой идее с кафе и выброшенных деньгах, на которые можно было купить, наверное, двадцать чашек эспрессо. Вероятно, он съест эту проклятую пасту (твердую, холодную, невкусную), допьет кислое вино, встанет из-за стола и уйдет. И все же, вытирая губы неприлично белой салфеткой, капитан спросил:

"Знаете Чкаловский пляж?" 

Мы кивнули. Вот уже несколько недель мы знали все пляжи Одессы. 

"Там есть стена, над пляжем".

Капитан говорил уверенно, спокойно, и впервые за все это время нам начало казаться, что в нем не было ничего странного. Что капитан вовсе не был сумасшедшим. Что когда-то он действительно был капитаном пяти кораблей и плавал на них в Италию. Да, конечно, мы помнили эту стену. Ее нельзя было не запомнить - она стояла над пляжем и стояла так одиноко и неестественно. Словно это была часть дома, которого никогда не было. На стене было много надписей на разных языках, и мы не раз задавались вопросом, что все это значит. Пожалуй, самым удивительным в этой стене было то, что она не казалась старой. В Одессе были сотни заброшенных фасадов, доходных домов, арок и стен прошлого и даже позапрошлого века, однако эта стена была построена совсем недавно.

"Под ней лежат мертвые".

Капитан никогда не говорил много, и мы очень надеялись, что он продолжит. Допьет свое проклятое вино, которое казалось нам все более черным, чем дольше он его пил, и закончит рассказывать.

"Мой корабль разбился тридцать один год назад. Всех, кто умер в ту ночь, мы похоронили. А затем возвели эту стену". 

Капитан поднялся. Брат заплатил (он отдал все, что у нас было - за еду, за вино, за наш глупый вид и за грязный пиджак капитана), и мы выбежали вслед за ним. На пляже, среди десятков туристов, капитан вновь казался нам сумасшедшим. Особенно в тот момент, когда обернулся и посмотрел на нас этим черным алкогольным взглядом, в котором не было ни малейшей заинтересованности в том, кто стоял перед ним. 

"Если вы подойдете к стене и напишете на ней, а еще лучше станете с ней говорить, то они ответят".

"Кто ответит?" спросил я.

"Мертвые. Но только помните. Мертвые ничего не слышат - и говорят они тоже очень тихо".

Затем он ушел - как всегда, не оглядываясь, слегка прихрамывая, с огромным старым рюкзаком за плечами. 

Вечером бабушка расспрашивала нас о капитане. Мы не стали говорить про мертвых и вообще решили больше не подходить к стене на Чкаловском пляже, и всю следующую неделю обходили его стороной. Мы продолжили заходить в море и делать неуклюжие попытки искупаться. Порой мы даже полностью, с головой, погружались в Черное море. Правда, мы никогда не отрывали ног - потому что не умели плавать, и заходили не дальше того места в море, где песок под ногами начинал стремительно таять. И все же однажды мы не выдержали и подошли к стене. Это случилось после странной сцены во дворе Греческой улицы. Дворы Одессы манили нас, тянули внутрь, сквозь грязные, исписанные чуланы арок, и как-то раз мы оказывались в летнем оазисе самодельных беседок, зеленых деревьев, спящих кошек и обеденных запахов. Зайдя внутрь, мы присели на скамейку и краем глаза почувствовали на себе чей-то взгляд. На балконе третьего этажа стояла совершенно голая женщина и разглядывала нас с братом. Должно быть, смотреть на нее должны были именно мы, однако мы лишь краснели и бледнели от того, что сцена продолжалась и никак не заканчивалась. И наконец дама (казалось, ей было лет сорок, мы боялись посмотреть) закричала нам: "Молодые люди, посмотрите же на меня!" Манящий тон вызвал панику, однако мы боялись двинуться с места. "Вы стесняетесь?" спросила она и запустила руки в длинные черные волосы. Я видел все это боковым зрением, и ждал, что в любой момент потеряю сознание. А дальше она начала смеяться. Так громко и так неестественно, что нам с братом ничего не оставалось, кроме как подняться со скамейки и стремительно выбежать на улицу. А она смеялась нам в след, и, казалось, мы слышали этот смех до самой Канатной улицы. Впоследствии мы с братом никогда не обсуждали эту сцену, однако чувство унижения заставило нас действовать более решительно. Унижение было вызовом, и на этот раз мы уже не боялись подойти к стене и начать трогать ее, стучать по ней и даже подносить к ней ухо. Стена заставила нас забыть о дворе на Греческой, а также о море, хотя мы все равно заходили в него, обжигались на солнце и запутывались в кружевных водорослях вдали от берега. Мы все еще не умели плавать, а точнее, мы все еще боялись оторвать ногу от песка и начать плыть в этой тягучей морской невесомости - так, как это делали взрослые, дети и даже собаки. 

Вопрос, который сразу захватил нас, касался бесконечных надписей на разных языках. Все они представлялись нам совершенно случайными, выведенными без всякой на то причины. Уничижительные послания для мэра города и Клары Будиловской. И вообще казалось невероятным, что под этой стеной лежали тела погибших матросов - матросов, которые были способны услышать нас. В тот день мы ничего не написали на стене. Мы лишь обошли ее несколько раз и поскорее убежали прочь. По дороге домой мы не разговаривали, и только в парке брат предложил купить кофе. Мы выпили все залпом, а потом не могли уснуть все ночь. И так никогда и не узнали, было ли дело в кофе, в Греческой улице или в наших безумных фантазиях о капитане и его кораблекрушении тридцать лет назад.

Самым удивительным было то, что, прижимая ухо к этой стене, я действительно ожидал услышать голоса. Самое яркое воспоминание о матери было связано со сценой у трюмо в деревенском доме, где она поднесла к моему уху ракушку и сказала, что я смогу услышать шум моря и даже глубокое, трубное пение кита. И мне казалось, что я действительно услышал его в той ракушке, которую затем потерял и так и не смог найти. И успокоился лишь в тот день, когда смог убедить себя: после случившегося в ней уже не было никаких звуков.

Мы вновь встретили подростков, когда сидели на Чкаловском пирсе и ожидали увидеть капитана. Они снова предложили нам траву, однако на этот раз мы отказались. Подростки вели себя грубее, их было больше, и в какой-то момент один из них толкнул меня в плечо, не слишком сильно, однако этого было достаточно, чтобы я провалился в воду. Паника сковала меня, и несмотря на отчаянные движения рук, ног и даже головы, густая морская вода не переставала тянуть меня вниз. Издалека, за сотню километров от меня, доносился крик брата, однако я уже ничего не мог поделать. Вероятно, все закончилось бы трагически, если бы не чья-то рука, схватившая меня и поднявшая на поверхность воды. Какой-то мужчина притянул меня на берег и, увидев, что со мной все в порядке, уплыл назад в море. Так, словно все это происходило каждый день и ему не нужно было слышать мое тревожное и неуверенное "спасибо". Как потом рассказывал брат, подростки убежали как только поняли, что я тону. "А я, как дурак, думал, что тебя спасет капитан", сказал он.

Бабушка была удивлена, что мы ходили на море и даже пытались в нем купаться. Сама она, как любой одессит, проживший в этом городе всю свою жизнь, давно утратила интерес к морю и принимала его лишь в старых советских фильмах. Один из них, про Эстонию и Балтийское море, мы посмотрели вместе. Мы были захвачены сценой шторма, и не могли понять, почему подобного не происходило на Черном море, которое казалось уставшим, прожженным солнцем и неподвижным. Еще мы видели море в старом фотоальбоме, который бабушка просматривала по вечерам, когда нас не было дома. Помню, что на одной из последних страниц была незнакомая фотография родителей, которые стояли на яхте в солнечном порту и о чем-то кричали в камеру. Казалось, фотография была сделана за несколько минут до того, как яхта отчалит от берега. Увидев ее, мы с братом побледнели и переглянулись. На фотографии не было даты, однако мы поняли и без нее. Брат хотел забрать фотографию, вырвать ее из старого канцелярского клея, однако я убедил его не делать этого - мне не хотелось, чтобы бабушка обнаружила пропажу.

В следующий раз мы пришли к стене с горстью камней, собранных в парке. Брат писал безумные послания на русском и безобразном английском, а я все не переставал вслушиваться в бетонный камень, из которого была сделана стена. И если что-то и слышал, то только лишь скрежет ломкого камня, которым брат спрашивал мертвых о том, слышат ли они его. На самом деле, мы не знали, были там мертвые или нет, и не было возможности проверить, однако и не верить словам капитана мы тоже не могли. Мы давно уже пришли к выводу, что сумасшествие капитана было сильно преувеличено. Казалось, в нем были эти прояснения (как, например, в итальянском кафе на побережье), когда он говорил и смотрел настолько внятно, что мы с братом сжимались от страха и восхищения. Возможно, в эти моменты он и был собой, а вовсе не тогда, когда истошно кричал на бродячих собак или разговаривал с птицами неподалеку от бледно-желтой арки Ланжерона. И тем не менее голосов мертвых я не слышал, а на следующий день магические буквы и символы не проступали на стене. Вопросы брата оставались безответными, гудели ноги, и на следующее утро мы вновь шли к морю по шелковичным кляксам одесского асфальта.

Страх моря, который, несомненно, был у нас, понемногу рассеивался в горячем воздухе пляжей. Он просачивался сквозь пальцы ног, оседал на дне ракушек и водорослей и тонул в рыхлом песке. Несколько раз брат кричал мне с расстояния в двадцать метров, что это наконец свершилось, и он плывет, однако я понимал, что это не так. Что он, конечно, выдает желаемое за действительное, и ноги по-прежнему цепляются за морские камни, которых так много было у самого берега. 

Тем временем, август был в своей трагической середине, и мы как никогда ясно ощутили это вечером на Ланжероне, где на шезлонге плакала некрасивая девочка, умолявшая родителей не уезжать из Одессы. Но ведь еще август, говорил ей отец, и у тебя есть еще столько дней. Однако девочка лишь горько плакала, тихо и безутешно, и я запомнил ее слова так же отчетливо, как и ее слезу, которая стремительно пронеслась по воспаленной солнцем щеке. "Все лучшее в жизни происходит в середине лета". И вот наступил август, причем уже давно, и мы все так и не научились плавать. Как бы далеко мы ни заходили в воду, как бы отчаянно ни размахивали руками, нас все равно тянуло ко дну, и соленая вода болезненно забивалась в легкие.

Разумеется, мы много раз пытались бросить идею со стеной мертвых, однако минимальная возможность того, что в словах капитана была правда, вызывала в нас такую дрожь и трепет, что мы возвращались назад. И все же никаких слов не появлялось, и я не слышал ничего за живыми и особенно звонкими голосами последних отдыхающих. В итоге мы сказали себе, что больше не будем приходить к этой стене, не будем продолжать это безумие, и вернулись к тому, с чего начинали. Мы вернулись в Парк Шевченко, и увидели нового человека в кофейном киоске, который несколько раз переспросил нас, эспрессо ли мы хотим или, быть может, что-нибудь полегче. "Эспрессо", сказали мы. "Вы все пьете эту гадость", услышали мы из-за спины, и сразу же узнали голос капитана. "В Италии готовили лучший кофе", сказал он, однако мы решили не реагировать. Мы молчали. "Мы плавали в Неаполь в году, кажется, 69-м", продолжал он. Однако мы по-прежнему стояли к нему спиной и не оборачивались. "Что вам, капитан?"  спросил парень из киоска. "Молочный коктейль", сказал капитан. "Ребята заплатят". 

И мы действительно заплатили - за молочный коктейль или, быть может, за еще одну возможность поговорить с капитаном. Мы рассказали ему, что много раз ходили к стене, однако у нас так ничего и не получилось. Ответа не было, хоть мы и перепробовали все, от надписей на стене до постукиваний. Мы боялись, что капитан начнет смеяться над нами. Прольет молочный коктейль на раскаленный асфальт и уйдет прочь. Однако он воспринял все это серьезно, и сказал, что мы, наверное, ходим к стене днем. "А что, нужно ночью?" спросили мы. "Да, конечно", ответил он. "Только ночью. И придумайте что-нибудь получше, в конце концов. Я, например, провожу по стене гюйсом. Надписи, постукивания - так все делают". Все? Мы не совсем поняли - неужели кто-то еще знал об этой стене, и все эти надписи не были случайным бредом бездомных, сумасшедших и туристов? На секунду нам стало обидно (мы были уверены, что про стену знали только мы), и мы хотели спросить о чем-то еще, однако так и не успели задать ему этот последний вопрос. Капитан скрылся за деревом.

Тем же вечером мы предупредили бабушку, что вернемся поздно. Бабушка запекла баклажаны с чесноком и помидорами, и я помню, что мне было так вкусно, что хотелось остаться дома и никуда уже не идти. Все это начало казаться большим риском - мы не знали, в чем заключался этот риск, однако ведь он не зря рассказал нам про ночь. Бабушка предупредила, что ночью в Одессе может быть опасно, однако не стала отговаривать. Думаю, она хорошо понимала, что мы все равно уйдем. Несмотря на легкую сонливость и печеные баклажаны. "Но куда?" спросила она, даже не надеясь, наверное, что мы скажем правду. "На пляж", сказал я. "Есть одна стена... А вообще не важно. Мы хотим поплавать ночью". Что не было, наверное, такой уж отъявленной ложью.

Мы пришли к стене задолго до полуночи, когда Одесса еще не успела потемнеть, и сумерки только прибывали с тяжелыми волнами и крикливыми птицами. Мы сели на камне и начали ждать темноты. Она наступила внезапно, как всегда наступала в Одессе. Людей на пляже становилось все меньше, а те, что оставались, возвращались на берег. Вода, мы знали, по-прежнему была теплой, однако отдыхающие доверяли глазам, и темное время суток неизбежно делало воду более холодной. Мы поднялись к стене, и в какой-то момент я повернулся к брату и спросил: "Как думаешь, зачем мы все это делаем?" Брат пожал плечами.  

Как бы то ни было, в этот раз мы были уверены, что услышим их, и потому долго не решались подойти к стене. В конце концов брат подошел к стене и уверенной рукой написал: "Вы слышите нас?" Я был младше его на один год, однако в тот момент он впервые в жизни стал моим старшим братом. Я смотрел на него со стороны и восхищался его спокойствием и его уверенностью. В какой-то момент я поднес ухо к стене и услышал не просто шум моря, но голоса, крики, а также хруст какого-то дерева. Я жестом пригласил брата подойти ближе, однако он сказал, что и без того все хорошо слышит. "Смотри!" сказал он мне, и я проследил за его взглядом. Впереди, между нами и поселком Котовского, сверкали молнии, бледно-желтыми венами вспарывавшие полуночное небо Одессы. Вид был настолько безумным, что у меня проступили слезы, и я начал отчаянно стучать в стену, чтобы дать знать, что мы получили ответ и слышим их. Мертвых, что лежали там. Брат стал писать что-то куском нового камня, найденным на пляже, однако все это казалось шепотом в ту ночь. И тогда мы закричали, и побежали к морю. Спотыкаясь и не видя вокруг себя никого и ничего. Возможно, никого и не было. Возможно, Одесса - это город, в котором не слышат криков.

Мы бросились в первую волну, которая по-вечернему раскованно вылилась на берег, и сначала побежали вперед, а затем ощутили, как поднимаемся все выше и начинаем лететь. Полил дождь, где-то впереди раздался гром, и мы впервые начали плыть. Наши ноги оторвались от земли, и мы больше не цеплялись за водоросли и песок. Мы плыли - не замечая волн и ощущая, каким теплым казалось море по сравнению с тяжелыми каплями холодного дождя. В море хотелось укрыться, спрятаться. Нам хотелось оставаться там - и казалось удивительным, что кричать больше не хотелось, и мы вырвались наружу и поднялись на берег. "Нужно было снять одежду", сказал брат, пытаясь унять сбитое дыхание. "Да нормально", сказал я. И мы начали смеяться. Мы смеялись долго. И смеялись даже если бы в этот момент за нашими спинами оказалась голая дама с Греческой улицы. Мы обернулись бы, осмотрели ее с ног до головы и продолжили смеяться.

Мы вошли в дом в четыре часа, утром, когда в Одессе еще только начинался рассвет, а ночь казалась слишком рассеянной. Атмосфера была слегка зловещей, и спящий человек не проснулся и не начал произносить свой привычный бред. Нам даже показалось, что он умер. Мы поднялись на второй этаж дома и вошли в квартиру бабушки. В тишину врывались посторонние шорохи, не то с улицы, не то изнутри квартиры. И все же было похоже на то, что бабушка не дождалась нас и уснула. В прихожей, рядом с обувью, спала слепая собака. Почуяв нас, она резко подняла голову, и на мгновение нам показалось, что она видит нас. Брат провел рукой по моему плечу, и нерв остыл. Собака лишь издала бледную попытку лая, однако вышло настолько скомканно и невнятно, что это едва ли могло разбудить бабушку. На кухне все еще горел свет, и мы на цыпочках подошли к столу и увидели на нем раскрытый фотоальбом, найденный нами несколько недель назад. Альбом был открыт на той самой предпоследней странице, где была фотография наших родителей, однако теперь ее не было. Фотография пропала, и мы увидели только сухие, желтые остатки клея. "Ты взял ее?" прошептал я. Брат с ужасом посмотрел на меня и покачал головой. Казалось, он сделал это слишком громко, и я испугался, что может проснуться бабушка. И действительно - в комнате раздался скрип кровати, и она показалась в дверях. В свете тусклой электрической лампочки на кухне она сильно напомнила маму - ту, что я помнил по редким воспоминаниям первых нескольких лет жизни. "Ложитесь спать", сказала бабушка. И мы были счастливы, что она не стала ни о чем расспрашивать.

Когда мы уходили в спальню, брат дернул меня за плечо и указал на старые бабушкины туфли, на которых были видны следы от песка. Мы решили не придавать этому значению. Как бы то ни было, наутро фотография была на месте. Мы не открывали альбом, чтобы узнать об этом - мы просто знали, что фотография была внутри. И не было смысла спрашивать бабушку, выходила ли она на пляж прошлой ночью - в конце концов, песок был и на наших кроссовках. 

На улице мы вновь увидели спящего человека - за завтраком бабушка сказала нам, что когда-то он грабил людей на Молдаванке. Снимал с людей пальто и доставал из карманов кошельки при помощи женских щипчиков. "Как это?" спросил я. Бабушка покачала головой. Это Одесса, хотела сказать она. Так многие отвечали нам в этом старом еврейском городе. Как бы то ни было, однажды он по неосторожности увел кошелек не у тех людей на Староконном рынке, и его сильно избили. С тех пор он сделался странным, и все чаще спал на улице. "У него хорошая квартира в соседнем доме", сказала бабушка. "Однако он спит на улице, под старой акацией. Может быть, ваш капитан такой же". Капитан! Мы с братом подумали, что успели за ночь про него забыть. "Но почему он спит все время?" спросил брат. "Да нет, не все время", удивилась бабушка. 

И действительно. В этот раз он не спал и ничего не выкрикивал, когда увидел меня и брата. Он лишь смотрел на нас, причем так пристально, что мы еще долго ощущали на себе этот взгляд. Кажется, именно в то утро мы решили перестать замечать его. Замечать их. В конце концов, сумасшедшие были на каждом шагу. Ты ощущал их дыхание, узнавал их по одежде и даже понемногу различал слова. Пока не просыпался однажды в поту в своей душной постели где-нибудь в конце августа и не осознавал, что тоже стал сумасшедшим. Пока спал. Или, быть может, это случилось гораздо раньше.

ПШЕНИЧНАЯ БУХТА

Мы подняли руки вверх в каком-то животном и полумистическом порыве. Мы не думали о последствиях. Мы прятались. Мы отчаянно пытались выжить. Отец с сыном. Пожилая пара. Группа студентов. Одинокий турист. Все мы подняли руки вверх в тот момент, когда паром проплывал под мостом и раздался этот страшный грохот, от которого лопались барабанные перепонки и сердечные клапаны. Инстинкт, ужас, животный рефлекс. Однако мост не обрушился на наши головы. Обрушился дождь, и кто-то, возможно, заплакал от счастья. 

Дождь был такой, что зонт не имел смысла. Хотя у меня в общем-то его и не было. Это роднило меня с группой французских студентов, которые вскочили со своих мест и начали танцевать на палубе и выкрикивать что-то громкое и нецензурное на своем языке. В какой-то момент они довели себя до такого исступления, что один из них поскользнулся и едва не упал за борт. Остальные же пассажиры достали зонты и попытались дождаться берега. Должно быть, для них этот берег что-нибудь значил. Что ж, и они имели на него право. Возможно, это была их страна.

Грома не было. Не было молнии. Был один только дождь, и он бесконечными волнами стелил и пеленал все пространство вокруг нас. Я положил рюкзак на колени и наклонился вперед, чтобы спасти хоть что-нибудь из того, что спешно собрал в дорогу прошлой ночью. Однако дождь сочился отовсюду - казалось, я на треть состоял из него, равно как и все мои вещи, люди вокруг и этот проклятый паром. На берегу я с сожалением посмотрел вслед французским студентам, с визгом и знанием дела убегавшим на какую-то узкую улицу вдали от порта, и ощутил, что промок насквозь. Промок так сильно, что хотелось плакать. Вода набилась во все части моего тела, и хлюпанье кроссовок вызывало озноб. Не было смысла обходить лужи или прятаться в прибрежных кафе с бесконечно широкими светлыми окнами, и я решил отправиться на вокзал. Город встретил меня не так, как я этого хотел, и я решил уехать в тот же вечер. В конце концов, у меня не было конечной цели. Не было точки на карте, которая мерцала уютным отелем под названием "Пшеничная бухта" или горячим чаем с лимоном в теплой гостиной собственного дома. 

На вокзале, у железнодорожных касс, я затаил дыхание и расстегнул молнию рюкзака. Рядом со мной образовалась лужа из дождевой воды, и мне зачем-то стало неловко под взглядами детей, оторвавшихся от своих экранов. Мой же телефон не включился вовсе, паспорт превратился в мягкий сверток слипшихся бумажных листков, и в какой-то момент я достал кошелек. Кошелек был последней надеждой на то, чтобы как-то спасти этот вечер. К счастью, купюры почти не пострадали, и мне не пришлось сушить их в сыром туалете автобусного вокзала. С сожалением осмотрев меня сквозь мутное вокзальное стекло, девушка согласилась продать билет на ближайший рейс. "Но только поторапливайтесь", сказала она. "Автобус отправляется через четыре минуты".

Не было ощущений хуже тех, что появились в приторно теплом салоне автобуса. Тело ныло от сырости и любого дуновения воздуха открытой двери или открытого окна. Между тем, дождь за окном продолжал пеленать окна автобуса, оставляя после себя непроглядную пузырчатую пленку. За окном было темно, и я смотрел на пролетавшие мимо тени деревьев и редких домов и не мог представить того мира, того часового пояса, той точки на карте, в которой находился. Меня не переставал бить озноб, и женщина справа подсела ближе к оконному стеклу, когда поняла, что края моя рубашки касаются ее пиджака. Она слушала музыку и читала что-то в телефоне, уютно зажавшись в угол. Мне же больше всего на свете хотелось снять с себя обувь и одежду и выбросить все это в окно, однако ничего запасного у меня не было. Я никогда не клал в рюкзак сверх того, что могло поместиться в гардеробном ящике художественного музея. Я путешествовал налегке.

Я сошел на первой же станции, так и не доехав до конечной точки. Дело в том, что в окне я увидел пригородную гостиницу с мягким светом на втором этаже. Она стояла в пятидесяти метрах от вокзала, вдали от дороги. Я попытался закрыть глаза и не придать этому значения, но как только представил небольшую комнату на втором этаже с постельным бельем, теплой едой и приглушенной лампой, я схватил рюкзак и выбежал из автобуса. Вызывая сочувственные взгляды пассажиров и изумленный взгляд водителя, спустившегося под навес покурить.

Дождь хлестал меня со всех сторон, однако мне уже было все равно. Я думал лишь о том, как скорее добраться до крыльца и переступить порог гостиницы. Впервые в моих движениях появился смысл, и я нажал на звонок. Дверь открыла женщина с теплыми голубыми глазами, поздоровалась и подвела меня к стойке регистрации. Точнее, это не была стойка регистрации в привычном смысле однообразных отелей со скучными названиями и безликими силуэтами туристов у лифта. Это была домашняя гостиница, милая и непринужденная. Тем временем, хозяйка говорила со мной про погоду (такого дождя не было несколько лет) и про то, не хочу ли я подняться в комнату на втором этаже. Так, словно комната в этой гостинице была всего одна. Я на всякий случай сказал, что не бронировал заранее и попал сюда случайно, на автобусе из столицы, но она, казалось, пропустила все это мимо ушей. Вместо этого она вписала мое имя в книгу с именами гостей и указала на лестницу на второй этаж. Я попросил ее не идти вместе со мной - сказал, что найду все сам. Лишь на самом верху лестницы я обернулся и спросил ее, не было ли сегодня гостей кроме меня. Она сказала, что я был практически единственным гостем. Меня немного смутил ее ответ, но я не хотел больше говорить. Я торопился попасть в свой номер.

Комната была ровно такой, какую я ожидал и о какой мечтал еще в автобусе. Возможно, еще на пароме, когда мы проехали мост и пошел этот страшный дождь. Кровать в углу, лампа, кресло, рабочий стол и свежее постельное белье. Первым делом я сбросил с себя всю одежду, стянул тяжелые кроссовки и вытер тело полотенцем. Открыл занавески и посмотрел на дождь за окном, который, казалось, не утихал. Я словно видел перед собой запотевшие стекла очков, в которые впервые в жизни приятно было смотреть. Сходив в душ, я оставил одежду и кроссовки сушиться у радиатора и вернулся в комнату в легком гостиничном халате. Я увидел на столике у кровати чашку чая с лимоном и кусок яблочного пирога. Вкус пирога напомнил мне полузабытый вкус детства, и на секунду к сердцу подступила тоска. Я отогнал ее старым журналом о местной кухне, который пролистал пока допивал чай. 

Прислушался. В гостинице было тихо. Вот уже много лет я не доверял нижним этажам, где ты неизменно зависел от того, кто жил наверху и не переставал забивать гвозди и танцевать ночь напролет. Я любил мансарды. И все же это была огромная удача, что верхняя комната была пуста, и в гостинице не было никакого шума. Вероятно, все остальные гости уже спали или читали старые детективные романы в креслах и кроватях. Лишь однажды мне показалось, что вдали смеются дети, однако это мог быть свист ветра, обступившего гостиницу как старинный замок из книги Эдгара По.

Засыпая, я спросил себя, почему хозяйка ничего не сказала о деньгах, однако спать хотелось так сильно, что я отогнал от себя ненужные мысли и уснул. В окна по-прежнему стучали порывы ветра, бил дождь, а я засыпал в глубине кровати, накрывшись с головой под одеялом и представляя пшеничные поля вокруг гостиницы. Представляя холодный железный мост, под котором проплывал сегодняшний паром. Представляя то, как проснусь завтра утром и пойду гулять по незнакомым местам, которые запомнятся мне до конца моих дней. Представляя утро. Представляя вечную субботу, которая наступит завтра.

Я проснулся после девяти и пролежал в кровати еще полчаса, вслушиваясь в звуки дома. Внизу была приятная суета, ради которой и ценишь раннее гостиничное утро. Я встал, открыл занавески и увидел ясное солнце, которое заставило меня поскорее закрыть глаза. Страшно хотелось есть, потому я оделся и сбежал вниз по лестнице. На кухне меня ждал завтрак, и хозяйка гостиницы приветливо поздоровалась и спросила, что я предпочитаю, липовый мед или черничное варенье. Я сказал, что мед, и уточнил, не спускались ли гости. Она сказала, что нет, и тогда я снова как будто услышал детские голоса наверху и легкий скрип паркета. "Неужели дети?" подумал я. "Или птицы, разгуливающие по крыше?"

Хозяйка, я не уловил вчера ее имени, села рядом . Что-то неуловимое менялось в ее поведении, и вот она уже села за стол рядом со мной и  начала намазывать масло на заранее приготовленные тосты белого хлеба. Она закончила их намазывать, когда голоса детей уже нельзя было спутать ни с чем, ни с грозовым ветром, ни со стаей птиц. Дети вбежали в кухню и громко, с пронзительным скрипом стульев, сели за стол. В окно пахнуло солнцем, и я увидел, что пшеничное поле было сильно разбито дождем. Казалось, на нем не было живого места.

Мы пожелали друг другу доброго утра, и я продолжил разглядывать хозяйку дома. Теперь я заметил изменения в ее внешности. Поздно вечером она показалась мне более полной и менее привлекательной. Вероятно, все дело было в старомодном платье, которое она отыскала на чердаке, в старом сундуке своей матери. Сегодня днем, когда наши дети будут во дворе играть с соседской собакой, когда мы останемся одни, я обязательно похвалю ее за эту идею. И пообещаю сделать что-нибудь интересное в следующий раз, когда настанет мой черед, и она постучится в полночь в дверь гостиницы.

ШЛЯПА ВОЛШЕБНИКА

Мы стояли у моря, путаясь ногами в песке. Мы почти не разговаривали - все молчали и ковыряли глазами рыхлую тину, выброшенную на пляж. Наверное, прощались. Вокруг бегали дети, и становилось не по себе оттого, что они могли услышать наше молчание. Я пытался молчать как можно тише, но ты не могла так. Ты молчала изо всех сил, так, что пробегавшая мимо собака остановилась и начала лаять. Вчера мы рассмеялись бы от абсурдности момента, но сегодня мне захотелось броситься на этого проклятого ретривера и разорвать его на части. Правда, руки прятались в глубоких карманах пальто, и февральский воздух не давал расслабиться. В какой-то момент я нащупал билеты в кино. Это были старые билеты, в них больше не было смысла. Вероятно, они что-то значили однажды, а иначе зачем было хранить их в кармане зимнего пальто? Но теперь, и особенно после того, что случилось утром, они годились на один только болезненный приступ ностальгии. Мы стояли на берегу моря, ощущали наступление вечера и злобное дыхание собаки. Но вот наконец какой-то ребенок бросил фрисби в сторону моря, и ретривер унесся прочь. Наверное, навсегда. 

Молчание длилось так долго, что от любого слова могли лопнуть барабанные перепонки не только у нас, но и у стаи чаек, что начинали кружить над нами. Так занимался вечер над морем - с чайками, с собачьим лаем, с молчанием двух людей. Еще утром все было по-другому, и ты подарила мне эту черную шляпу, которую мы увидели на витрине магазина полгода назад. Сегодня утром все это напомнило мне старый голливудский фильм с Кэри Грантом, про жену епископа и рождественского ангела. Нет, разумеется, мне не нужна была шляпа так сильно, как героине фильма, однако я все же рад был увидеть ее сегодня в твоих руках. И даже надеть ее, на глазах у любопытствующих прохожих, которые ничего не замечали и в то же время готовы были рассмотреть любую мелочь, если она выбивалась из привычного городского порядка.

Удивительно, что я все еще стоял в этой шляпе перед тобой и целым пляжем. Я даже подумал теперь, что вовсе не наше молчание, а именно она, эта шляпа, вызвала такую бурную реакцию собаки. Шляпа волшебника - так ты назвала ее утром, когда мы вышли из магазина, и я обернулся. Ты умела произносить заклинания. Однажды, когда ты подарила мне зонт, самый обычный зонт черного цвета, ты сказала, что это особенный зонт. Что он никогда не сломается, и ни одна спица не порвет связок под его черным куполом. Он и правда оказался особенным, этот зонт, а ведь мы так часто гуляли под иссиня-черным морским ветром, когда очки слетали с лица, и приходилось рыться в песке, чтобы достать их среди раковин и камней. И все же он не порвался. Он исчез, в тот весенний день, когда я оставил его на крыльце кинотеатра, а затем выглянуло солнце и мы разговорились. Я часто думаю про этот зонт, и представляю, как он ломается при первом встречном ветре в руках случайного прохожего, который не услышал твоего заклинания.

Итак, сегодня утром (все это проносилось теперь в моей голове, пока мы стояли на пляже) все было по-другому. Мы не молчали - мы говорили. Говорили не переставая, говорили о том, что пережили. Фильм, который мы только что посмотрели, понравился тебе, но не понравился мне, но разве могло это привести к дурацкому молчанию, от которого кричали собаки и сохло горло? Нет. Более того, под каким-то предлогом ты привела меня в магазин, а затем, когда мы вышли, я обернулся и увидел в твоих руках шляпу. "Шляпа волшебника", сказала ты и попросила рассказать волшебную историю. В этот момент я понял, что люблю тебя.

Тебе нравилась эта моя удивительная способность вытягивать истории из воздуха, из морской воды, из чашки зеленого чая. Пожалуй, ты была первой, кто научился ценить эту никчемную и в то же время любопытную особенность. Мы зашли в кафе, купили горячий шоколад, и я сказал, что в тот день наткнулся на незнакомое слово. Всякий раз, когда это происходило, я спрашивал взрослого. Как правило, маму или старшего брата. Однако рядом был только отец. Он курил трубку и осматривал удочку, пока я лежал в траве и читал книгу про американских индейцев.

"Папа, что такое реинкарнация?"

Я подумал теперь, что не нужно было надевать эту шляпу. Все ведь было кончено, и она вряд ли могла что-нибудь изменить. Однако я все же надел ее, когда собирался выходить, и в окне передавали сильный ветер, а может быть, сильный дождь.

Отец не ответил. Он только сказал собираться, и потому я спешно закрыл книгу и побежал за ним. Он всегда шел немного впереди, с удочкой и рюкзаком военного цвета, набитым червями, бутылками с водой и флягой с бесцветной жидкостью. Мы прошли через деревню, пересекли кукурузное поле и оказались у реки. В этот раз мы шли особенно долго, и яркое солнце било в голову, плавя волосы до густой боли и темных глаз. В какой-то момент мне даже показалось, что от жары все мое тело начало как будто оседать и... сокращаться. На коже появились какие-то зеленые пятна, словно разводы. "Папа!" закричал я. Он нехотя обернулся и не сказал ни слова. Тем временем, изменения начали происходить с моим лицом. Оно как будто начинало вытягиваться и все так же сокращаться. В какой-то момент я попытался привлечь внимание отца вопросом о рыбалке, однако он не услышал. Так, что мне пришлось оступиться и упасть в кусты чего-то острого и жгучего, что росло вдоль реки. И тогда он наконец обернулся. Я боялся, я ждал, что он побледнеет и подбежит ко мне. Что закричит о том, что со мной случилось что-то страшное, быть может, непоправимое. Однако отец попросил меня идти осторожнее, и невозмутимость в его голосе заставила меня забыть про горечь крапивы и подумать, что все это, конечно, жара или мое воспаленное воображение. Я положил на голову книгу про индейцев, зачем-то взятую с собой, и на какое-то время испытал долгожданное облегчение.

Тем временем, мы вышли из кафе и пошли через парк по направлению к твоему дому. Я придержал шляпу от встречного ветра и продолжал рассказ. Итак, мы шли дальше, однако со мной по-прежнему что-то происходило. Я старался не придавать этому значения, уверяя себя, что это солнечный удар или тяжелый запах речной тины, от которой с головой начинали происходить странные вещи. И все-таки... книга выпала из моих рук, потому что с пальцами что-то произошло, они как будто слились воедино и не могли больше удерживать предметы. Книга упала в траву, и я не стал поднимать ее. Одежда начинала морщиться на моем теле и опадать вниз, на землю. Да, то была жуткая трансформация, в этом больше не было сомнений, и теперь эта трансформация происходила еще быстрей, чем прежде. "Папа!" закричал я, и мой голос оказался сдавленным горячим воздухом, вырванным из слипшейся гортани. Таким голосом кричишь во сне, когда тебя преследуют, и нужно поскорей убежать прочь. 

Я становился совершенно зеленым и каким-то скользким. Одежда болталась на мне как бесформенная штора или простыня, и совсем скоро она должна была упасть окончательно. Да, я становился меньше, и мне приходилось торопиться, уже совсем бежать, чтобы не отставать от отца. Он же, я заметил, бросил удочку в какие-то кусты и пошел дальше не сбавляя шаг. Я следовал за ним, потому что знал, что все, что происходит со мной, каким-то таинственным образом связано с отцом. "Папа", закричал я, уже совсем крошечное живое существо, с непропорционально длинным языком и с перепонками на конечностях. Я кричал на непонятном языке, суть которого, однако, хорошо понимал. "Папа, обернись! Посмотри на меня! Посмотри, во что я превратился!" Не оглядываясь, отец сказал не говорить глупостей, и бросил мне бутылку с водой. Я в последний момент увернулся, подумав, что бутылка вполне могла убить меня. 

Но вот наконец мы пришли. Отец остановился и посмотрел на меня, и я увидел то, чего так боялся: ужас на его лице. Даже не ужас - полуобморок, мертвенную бледноту, шок. "Господи", прохрипел он. "Ты превратился в лягушку". Я попытался что-то сказать, но не смог. Слова застревали где-то внутри, и выходил, конечно, тот самый звук, какой издают эти страшные зеленые существа на берегу реки. И тогда он взял меня в руку и, поморщившись, выбросил в реку.

Когда я закончил рассказывать, мы дошли до твоей станции метро, чтобы попрощаться и, быть может, договориться о новой встрече. Ты рассмеялась. Этот смех - он и теперь в моей голове. Однако в тот момент мне захотелось самому убежать в прожорливый люк метро, чтобы эта наша встреча поскорей закончилась. Вероятно, ты заметила мое смущение и тот нерв, который был задет, и перестала смеяться. Ты сказала, что тебе понравилась история, и тебе хотелось узнать продолжение. Однако я сказал, что мне нужно бежать и мы сможем увидеться только вечером. В тот момент многое еще казалось возможным, потому что я не успел еще написать сообщение о том, что эта встреча будет последней. Ты убежала вниз метро, и порыв ветра, вызванный твоим поспешным бегом, едва не сорвал шляпу с моей головы. Я снял ее, когда возвращался домой. И зачем-то снова надел, за минуту до того, как вышел из дому.

"Почему ты не снимешь эту дурацкую вещь?" спросила ты наконец, прервав молчание. Однако я и теперь не сделал этого, и, словно разозлившись на это мое бездействие, ты развернулась и пошла в сторону от меня, по гальке и холодному песку, который трещал, как снег. Я же остался стоять, провожая твою спину до деревянных кабинок, рядом с которыми носились дети и бесконечные собаки. И только тогда, когда ты полностью пропала из виду, я высунул руки из карманов пальто и медленно опустился на песок. Снял шляпу и положил рядом. Подул горьковатый февральский ветер, и шляпу начало уносить в сторону моря. Тот самый ретривер побежал вслед за ней, полагая, наверное, что это мяч или фрисби. Мне было все равно, хотя хозяева начали переживать, и побежали вслед за собакой, которая в любой момент была готова броситься в море. Тем временем, я снял ботинки и носки, и пошел по пляжу босиком.

И тогда внезапно вернулся этот лай. Вокруг меня появились все эти собаки вместе с детьми и взрослыми, они смотрели на мои ноги и кричали, лаяли, бледнели, смеялись и тяжело дышали. И в то же время они не подходили ближе. Казалось, они все были страшно напуганы тем, что открылось им на пляже в один из обычных зимних дней. И тогда я решил подальше уйти от них, чтобы не беспокоить своим присутствием. Я решил уйти в сторону моря, где собирались птицы, и где холодные волны, возможно, могли дать мне временное облегчение.