ОБИДА

Было легко не рассмеяться. А я боялся, что однажды мне станет смешно, и все вокруг обернутся. Начнут шипеть, ругаться, качать головой. В конце концов, у меня была эта странная особенность - смеяться невпопад. Например, в школе, во время экзамена. Или в кинотеатре, во время грустной сцены. Но тут не было даже мысли. Тут было легко не рассмеяться.

Многое представлялось мне по-другому. Я думал, например, что смогу затеряться в черной толпе и черных зонтах, методично открываемых под каплями дождя. Но вечернее небо, провисшее под напором облаков, замерло в ожидании. Как и все эти люди, которых было слишком мало, и которые напоминали любимую картину Л.С. Лаури из книги сестры. Такие же редкие, схематичные, немного несуразные. Долговязый блондин в перчатках. Девочка со странными волосами. Профиль усатого мужчины в красном галстуке.

Мой план был постоять немного в стороне, у дерева или каменной плиты. Постоять, послушать, а затем уйти. Но теперь я чувствовал, что все пошло не так. Они оборачивались в мою сторону, кивали мне головой (словно узнавали) и даже приглашали подойти ближе. Они отводили мне роль, черт возьми, включали меня в происходящее так настойчиво, что однажды я сделал шаг вперед и увидел белое лицо, о котором предупреждала бабушка. Когда мы были совсем детьми, она просила нас не стоять у дороги и не смотреть, потому что так мы могли увидеть лицо. «А что случится, бабушка?» спрашивали мы. «Что случится, если мы увидим лицо?» Но бабушка не отвечала. И вот теперь я увидел лицо, и меня передернуло от холода и стыда: ничего не случилось.

Они молчали и чего-то ожидали, словно пришли еще не все. Время от времени звучал шепот, время от времени кто-нибудь смотрел на меня. Я чувствовал, что должен уйти, но мне не хватало смелости не думать о взглядах и словах в спину. Я пытался понять, кем был этот человек, но люди вокруг ни о чем мне не говорили. Возможно, их было так мало, потому что пришли только самые близкие. Брат, жена, лучший друг. А там, в стороне, конечно, его дети. Девочка смотрела вниз и все время шевелила губами, словно разговаривала с привидением. Мальчик был в красной куртке, которая сильно выделялась на общем фоне. Он стоял ко мне спиной, и я боялся, что когда он обернется, я увижу лицо карлика из старого фильма про Венецию, подсмотренного у отца.

Наконец пришел священник и произнес несколько слов. Он появился так неожиданно (возможно, так появляются все священники), что мне даже показалось, будто это один из стоявших там людей скинул осеннее пальто, и под ним оказалась черная ряса. Слова звучали распевно, и в этой распевности было что-то жуткое, что обволакивало и не отпускало. Однако потом все оборвалось; кто-то бросил горсть земли, кто-то начал уходить. Теперь все происходило так быстро.

«Мы едем в ресторан», сказал один из них. Я увидел лицо мужчины в красном галстуке и не сразу понял, что он говорил со мной. Я ожидал подозрительных взглядов, я ожидал вопроса «кто вы?» Однако усатый мужчина касался моего плеча и обращался ко мне с совершенно другим вопросом. «Вы поедете с нами?»

Машина была холодной, и пальцы ног ныли от холода. Когда я пытался пошевелить ими, на плечи спадала страшная усталость, и появлялось тупое безразличие. Было все равно, что я здесь, в этой машине, и никому не приходит в голову спросить, что я тут делаю. Разговоры в машине касались дорогих и сложных приготовлений, и я пытался не слушать. Только нехотя придумывал то, что скажу, когда все выяснится, и я буду держать ответ за сегодняшний вечер.

Это была отдельная комната, приготовленная заранее. Поначалу мне показалось, что здесь было так же холодно, как в машине, и я стал думать о чашке кофе, которую не допил с утра, когда в слезах выбежал из дома. «Молодой человек, присаживайтесь», сказал кто-то, и я сел на твердый стул. Странным образом, я только теперь заметил стол и людей, сидящих по другую сторону. Некоторых я начал узнавать, как например, мальчика в красной куртке. Он и теперь сидел в ней (вероятно, из-за холода), и я мог убедиться, что это вовсе не карлик из фильма про Венецию, но красивый белокурый ребенок с грустным лицом. Я сел напротив, однако его взгляд никак не признавал моего присутствия. Как и взгляд его сестры, которая теперь смотрела в стол. Ее губы по-прежнему шептали какие-то слова и полузвуки, и я смущенно отвернулся в сторону безмолвно прибывающих людей. Здесь их было гораздо больше, чем на картине Л.С. Лаури.

Тем временем, на столе появились горшки с едой и красное вино в черных церковных этикетках. Мужчина, которого я видел впервые, встал и сказал несколько слов про того, кого любили, и кого теперь нет. Я вдруг придумал, что скажу, если очередь дойдет до меня, и нужно будет встать и произнести несколько слов. Или когда женщина справа или старик слева перестанут играть в эту дурацкую игру, и зададут наконец вопрос, который должен был быть задан еще несколько часов назад. Я не представлял, какой будет реакция на мои слова, но знал, что поначалу никто не поверит. Что все посмотрят в сторону детей и воскликнут: «Как так? Да вот же они...».

Вино было густым, терпким, и у меня появилось чувство, что рот набит пылью. Причем самым страшным было даже не то, что при этом я не мог говорить (в конце концов, говорить я не собирался), а то, что в какой-то момент я мог начать задыхаться. Пыли во рту скопилось так много, что между языком и небом начал образовываться невидимый серый сгусток. Будь я один, то непременно выплюнул бы его под ноги или даже на белую скатерть, однако вокруг были люди. Много людей. 

Пыль исчезла лишь тогда, когда в зал вошли две женщины в одинаковых серых платках и стали накладывать кашу из горшков на столе. Это была пшенная каша, ненавидимая все мое детство. Однако нельзя было отказаться, и удивительное дело: я вдруг понял, что никогда в жизни не ел ничего более вкусного. Возможно, это было вино или это были нервы, но каша заполняла все, что было внутри, весь холод и все мои мысли. Вино и пшенная каша, во всем мире не было сочетания более странного и нелепого, и я не сразу уловил речь старика слева, который сказал, что никогда раньше не видел меня.

Время от времени поднимались люди, о чем-то говорили. Кто-то не мог удержаться и начинал плакать. Я не вслушивался ни в слова, ни в эти слезы, и оттого не мог осознать происходящего. Тем временем, однажды очередь могла дойти до меня, и тогда мне придется сказать то, что я задумал.

Принесли еще еды и вина, и понемногу я начал узнавать людей, а они как будто узнавали меня. Вино рвало время на части, сужало и растягивало его, и все эти лица я мог увидеть вчера, неделю, год назад. От этого чувства узнавания мне стало казаться, что теперь мне легче будет сказать это. Однако затем старик, сидевший слева, зачем-то ударил меня локтем. Я повернулся, и он прошептал мне что-то на ухо - так, чтобы никто не мог услышать. Держась за бок (старик явно не рассчитал), я попросил повторить, и на этот раз понял. Он прошептал, что может вывести меня отсюда, и я кивнул. Мне так не хотелось сопротивляться.

Я оказался дома лишь после полуночи. Помню, что отец открыл дверь и впустил меня в теплую прихожую. И тогда я начал смеяться. Я смеялся так долго и так пронзительно, словно копил этот смех внутри себя весь день. Я не боялся смотреть на бледную улыбку отца и не боялся разбудить соседей. Я просто смеялся - не то к месту, не то невпопад.