All original work © 2009 - 2023 Alexey Provolotsky

30 November 2009

Ностальгия


Ностальгия – это кисло-сладкое умиление, при котором где-то на заднем фоне звучит вялый и нестройный похоронный марш. Ностальгия как сладкий яд. Многие не способны противостоять ей, и их выворачивает наизнанку от ласковых терзаний. Потому что ностальгия – это почти всегда безболезненная форма мазохизма. Ностальгию трудно ненавидеть.
Он не был способен сдержать себя. Ему вспоминалась ароматная трава, старая беседка и разговоры, разговоры, разговоры. Яблоня, а под ней качели. Качели опасно скрипели, но никто и не думал пропустить свою очередь. Голоса, первые капли дождя; а вставали они в девять пятнадцать утра. Завтрак, ему постоянно вспоминался завтрак…
После всех этих воспоминаний не было слез, но, казалось, не было только снаружи. Внутри (он был уверен) они заливали собою все.
Он задыхался от того воздуха, которого не было теперь. И он позвонил всем, чей голос помнил. Отыскал телефонные книжки и тех, кто согласился. Он упрашивал их, как нищий; с протянутой рукой, уязвимый к отказу.
Он отыскал ту беседку, которая теперь, конечно, прогнила. Он действительно заплакал, когда увидел, что яблоня все еще давала мешки, карманы яблок. Росла трава. Качели давно уже были выброшены другими, уже не новыми хозяевами, но трава по-прежнему росла. Такая же  ароматная. Они сели в беседке, неловко заговорили. Все с нерешительностью поглядывали на него, а он закатывал глаза и, казалось, задыхался от счастья. Он снова был здесь, снова слышал эти голоса, снова…
Он хотел вернуть тот миг, но понял беспомощность и однажды все-таки сдался, и слезы посыпались наружу. Было не так, все было не так, что-то было не так. Нет, не то, что некоторые умерли, а некоторые отказались. Не то, что не было дождя или даже скрипа качелей. И не то, что ему было не пятнадцать и всем остальным тоже было не пятнадцать. Просто (он закрыл лицо руками, а все бросились утешать его), просто впереди его уже не ждало ничего нового, ничего другого. Впереди его ждало лишь то, что он уже пережил. И это было не так: будущее не любило его так, как любило прежде.
Да, ему и теперь казалось, что он плачет по прошлому, но все было совсем, совсем наоборот. Его было так трудно унять.

15 November 2009

Молодой писатель и символы


Кудрявые локоны на голове молодого писателя горделиво и бесстрашно сверкали на солнце. Молодой писатель шел с высоко поднятой головой и никого не боялся. Не боялся оттого,  что каждый, кто шел ему навстречу, догонял его, обгонял его или даже заговаривал с ним, уже, казалось, был описан им. Быть может, в старом рассказе. Быть может, в новом, сегодняшнем.
И символы. Всюду и теперь молодого писателя окружали символы. Окружали или водили хороводы – это уж было ему решать. В темном вечернем доме зажженные окна складывались в совершенно четкий знак вопроса. Ворона выхватила кусок хлеба прямо из клюва голубя. Символы, символы, как чайки над морем. Молодой писатель отпускал свой острый, властный, чуткий взгляд то в одну сторону, то в другую: автобус №13, дом 22 (ему было 22), на висящем знаке была цифра «33» (конечно же, возраст Христа). Молодой писатель увидел пустую руку нищего, набитую шляпу уличного музыканта; увидел мальчика с трепыхающимся на ветру отцовским зонтом; увидел стоптанные деньги на земле; увидел голову на подносе… Но стоп. Вот здесь стоп. Не было этого, не могло быть. Не было головы, подноса. Не символ – просто показалось. Но нет, поздно: не показалось. И прежде, чем молодой писатель успел отвернуться, он увидел, что это была голова Иоанна Крестителя. Молодой человек замер, побледнел.
Где-то невдалеке раздался голодный лай собаки.

8 November 2009

DONA NOBIS PACEM

  
Жаль, что я проснулся: дорога вызывает неприятную боль. Иначе то, что я чувствую, назвать нельзя. И боль эта неприятна тем, что занимает какое-то неуклюжее промежуточное положение между болью душевной и болью физической. Но это не первое и не второе. Пыльная дорога усыпана камнями и обломками кирпича, на которые натыкаются колеса, вызывая тем самым нервное вздрагивание машины. И всякий раз кажется, что сердце в груди так же нервно вздрагивает и в любой момент готово зацепиться за кость или какой-нибудь орган. Вероятно, я проснулся от одного из таких толчков. Нет ничего противнее этой боли или, точнее, ее в стороне выжидающего присутствия.
Я заерзал на сидении, пытаясь переменить положение, но это не помогало. Должно быть, водитель обратил на меня внимание, и внезапно мой все еще окутанный дремотой слух обожгли его холодные (первые) слова:
- Вам нужно выйти? Я могу остановить машину.
- Да нет, что вы. Просто... (и вновь толчок) очень неровная дорога.
- Другой нет, - немного обидчиво произнес он. – Придется потерпеть. Похоже, нам недолго осталось.
Этот глупый диалог подействовал на меня благотворно: судорожное тело ощутило себя частью этой дороги, ощутило связь со спящими сзади телами, набившими, как захваченная банда преступников, машину; ожило и зашевелилось мое сознание, уверенно врываясь в события прошлой ночи. Это были жуткие и невообразимо горькие воспоминания. Или, во всяком случае, должны были быть такими. Но безмятежные лица спящих рядом людей и унылая, однообразная панорама за скрытым дорожной пылью стеклом придавали этим воспоминаниям такую же унылую пустоту, наделяли их какой-то оторванностью от настоящего. Настоящего, загубленного прошлым. Все мы в этой машине были проклятыми, все мы были обманутыми детьми, которых заставили отречься от собственных родителей.  Нет, я не боюсь громких слов. Не я, не теперь. Все мы ютились в пустоте и бессмысленности того настоящего, что в свою очередь отказывалось – к нашей (да нет, моей!) безмолвной радости – от прошлого, породившего его. И все же, словно легкий, еле слышный треск в тихой и пустой комнате, прорывались сцены ночного побега. Побега от чего? И, главное, побега куда?
У меня на глазах умерли все мои родные.
Никто из нас не решался спать этой ночью. Вся наша семья молча сидела на кухне и ожидала чего-то страшного, чего-то конечного, чего-то, о чем никто не говорил ни слова. Мы насквозь пропитали своим кровавым молчанием все пространство вокруг. Шло время, в виски стучало биение часов. А может, это были наши сердца... Их глаза закрылись одновременно, одновременно вся их кожа покрылась огромными ржавыми пятнами. Они даже не вскрикнули.
Что-то в груди тоскливо зашелестело, но этот шелест был тут же оборван очередной встряской машины. Я усмехнулся. Но цинизм мой не знал предела: ухватившись за это воспоминание, я старался дойти до другого конца веревки, веревки, не имеющей – и об этом мне было известно – под собой никакой пропасти. Я намеренно перебирал в мыслях все события, хорошо зная, что чувства и ощущения мои надежно притуплены, верно защищены бесстрастием закрытых век, однообразием галечной дороги и выжженной земли в радиусе... нет, не теперь... После.
И они начали гореть. Гореть начало все. В последнее мгновение я выскользнул из жаркого объятия пламени и дома и оказался на пустынной улице. С нелепым торжеством мстителя-неудачника я смотрел, как горит мой родной город. В тот момент я с трепетом думал о том, что огонь красным отражением пылает и в моих мутных карих глазах. Это был конец всего.
Я хищно глядел по сторонам, силясь досмотреть конец этого жуткого сна, который стоил не одной жизни. Но этому не суждено было стать сном: чья-то рука опустилась на мое плечо. Мне захотелось отнять ее и бросить в стремительно разраставшийся огонь, но это была рука человека, стоявшего за моей спиной. Он сказал бежать за ним; сказал, что его машина совсем рядом; сказал, что мы можем спастись. «Почему бы и нет?» – подумалось мне тогда.
Выезжая из пределов города, мы захватили по дороге всех этих спящих людей. Кажется, мы забрали всех выживших. Интересно, есть ли еще где-нибудь такие машины? Едет ли сейчас кто-нибудь по такой вот испещренной дороге, смотрит ли по сторонам? И, главное, что он видит?

От нечего делать я принялся разглядывать своего спасителя. С виду он производил впечатление – как, несомненно, и я – человека обреченного. Но в этой атмосфере страха и бессмысленности, наполнявшей машину, иначе и не могло быть. Казалось, не его сморщенные костлявые руки держали руль, а как раз наоборот. Я немного знал его, как знал всех, кто сидел на заднем сидении: все мы жили в одном городе. Лишь только маленького ребенка я видел впервые. Но он был совсем маленький.
Мне страшно захотелось говорить, и я задал самый, наверное, идиотский вопрос:
- А куда мы едем?
Водитель повернул голову в мою сторону и очень не по-доброму посмотрел на меня. Ничего не сказал. Что ж, с таким вопросом, я мог его понять. Я невольно испытывал благоговение к этому безрадостному человеку, везшему нас. Он был больше всех нас, он вел эту проклятую машину.
Я повернулся назад и стал рассматривать ребенка. Интересно, как он выжил?
Интересно, как выжил я? 
- Скажите, как же вам удалось сохранить ваш автомобиль? – Мне очень хотелось говорить.
- Вы знаете, а ведь я никак не могу этого понять. – Я страшно обрадовался тому, что он заговорил со мной; очевидно, эта тема здорово занимала его. – Все это время ломаю себе голову. Да уж, несколько странно было видеть ее уцелевшей среди догорающего вокруг города... Но что машина!.. – его голос сорвался. – Возьмите нас семерых. Мы-то как выжили? Невероятно!
- Да, интересно. У меня на глазах вся семья умерла. В один момент. А мне хоть бы что.
- Уверен, это волнует всех нас, даже тех, кто сейчас спит на заднем сидении. – Он немного помолчал. – Кстати, а вы кто? Всех своих спутников знаю, а вас этой ночью увидел впервые.
Его тон показался мне подозрительным.
- Ну, город у нас не такой уж маленький. Был. А я вас помню – вы лечили мою сестру. Вы доктор.
- Да, - он глубоко вздохнул. – Но теперь это уже вряд ли имеет какое-то значение.
Да.  
Тем временем машина продолжала нервно катиться дальше, вздрагивая чуть не на каждом метре своего пути.
Я не мог не задать вопрос, уже довольно давно тяготивший все мое существо:
- И сколько же мы еще проедем? И когда... – Я хотел спросить, когда появится заправочная станция, но вовремя спохватился: - ...когда мы доедем до границы?
- Границы?! Не дурите, теперь все одно. Граница – не граница. Теперь все одно. Смиритесь: перемен вы не увидите (ей-богу, его слова почему-то радовали меня). Все открыто, теперь можно бесплатно в любую страну. Мы бессрочные туристы. Куда прикажете? – то был сардонический, полный горечи и пустоты смешок. – Да уж.
Да уж!..
- Так все же сколько мы еще..?
- Ну, километров сто. Возможно. Мало? Хотя на такой дороге могут случиться поломки...
Я вздрогнул. Мне подумалось о том моменте, когда машина резко остановится. Остановится все. И исчезнет этот сладкий грохот, и мы сольемся с тягостной панорамой, от которой теперь прячемся. Мысль эта обжигала все внутри.
- Но наверняка где-то еще должны быть люди!? Не умирать же нам!
- Этого я не могу знать. Может, кто и есть. Но мы все равно одни... Ну да ладно, пока ведь едем. – После этой фразы он как-то сник. – У меня есть немного воды в багажнике. Как знать, может, и у наших друзей что-нибудь найдется.
- А если нет?.. – вырвалось у меня. – Послушайте, зачем вы их брали? Сами ведь говорите: воды немного. Так скорее… подохнем.
- Зачем вы так? Чем больше нас будет, тем дольше мы протянем, - это же очевидно. Так больше шансов спастись. Взгляните, какие люди с нами: умные. Интеллигентные люди. Почти все были моими пациентами.
Откровенно: этот разговор приводил меня в ярость. Я вспылил:
- Вы забываетесь, дорогой доктор! Поглядите наконец вокруг! О каких шансах вы говорите?!
После этого мы долго хранили молчание. Каждый думал о своем. Но только что теперь следовало считать своим?
Они продолжали спать. Я завидовал им, не подозревавшим, что стоит им только открыть глаза, как они не увидят ничего нового после своего пустого, бесцветного сна (он-то как раз принадлежал им). Мы ехали словно по выжженной прерии. Но только странно было видеть ее здесь, в этих с детства знакомых местах. Эх, лучше бы я спал! Лучше бы я спал и не видел мучительного отсутствия сверкающих куполов церквей, неуклюжих бедняцких деревень и кишащих пестротой заправочных станций, которые еще вчера не смели бы расстаться с глазами проезжающих мимо. Но сегодня их не было.
Я обернулся и, как какой-то гордый провинциальный житель, с тоскливой завистью уставился на спокойные, отсутствующие лица. Эти лица не были разъедены страхом, и это начинало раздражать меня. Да, они были счастливы, эти пятеро. Счастливы и бесстрашны. Они не ожидали этого опустошительного щелчка, который наверняка разбудит их, заставит открыть глаза. Они не знали.
- Да и зачем вообще ехать? Надежда безумцев. Пустая надежда.
- Благодарите бога, что хоть такая есть, - его слова продолжали с упорством стучать в стену (глухую стену) моего отчаяния. – А вдруг отыщем воду.
- Вдруг, вдруг, - мне все это надоело. – Ну ладно, отыщем воду. А что насчет еды? Или это уже роскошь?
- Не знаю, про это ничего не скажу. Но не забывайте о спящих сзади людях: возможно, у них есть еда. – Как же я устал от этой дуэли стальных нервов и малодушия (что примечательно, и то и другое – результат полного, безоговорочного отчаяния)! Но не было ничего проще  проверить.
Я вновь повернулся к ним. Седовласый старик лет шестидесяти пяти, с бледным вытянутым лицом, испещренным длинными шрамами морщин; стройная дама средних лет, откинувшая свою строгую голову назад; двое молодых людей – худая длинноволосая девушка, как мне показалось, необычайно красивая, и молодой учитель, преподававший в одной из школ нашего города; и, как я уже отмечал, был тут совсем еще маленький ребенок (я, кстати, не помнил, как он сюда попал), - он спал на коленях у старика. Люди были на самом деле интеллигентные: шум машины с легкостью вбирал в себя их мирный, мягкий сап. Мой нервно бегающий взгляд довольно быстро нашел то, что искал: внизу, у ног дамы, лежал небольшой вязаный рюкзак. Я усмехнулся: ну не одежда же там!
Глядя на прячущуюся под капот автомобиля дорогу, я стал думать. Нет, действовать теперь слишком опасно. Водитель? Странный человек. Мне казалось, я его немного побаивался.
- А что вы думаете делать дальше? – Это было своего рода разведкой. – После того, как машина остановится?
- Я уже сказал вам свое мнение: уверен, мы должны держаться вместе. Так не пропадем. Вытерпим, выживем. Хорошие, очень хорошие люди. Я всегда готов помочь; спасу если что. Врач нам всем необходим.
- Что ж, наверное.
Нет, одному будет проще. Но он прав: пока нам стоит держаться вместе. К тому же, мало ли что там может быть, в этом рюкзаке. Может, и одежда: женщина есть женщина. Нужно набраться терпения.

Проклятье, и почему я – именно тот, кто проснулся? Почему не кто-нибудь из них?
Похоже, это слезы. Неудержимые и жгучие, они пропитывали собой мои уставшие веки и словно приклеивали их к белкам глаз. Да, я страшно устал. И этот щелчок: через какой-нибудь час. Или два.
И я заснул, под давно уже ставшее привычным и незаметным вздрагивание машины, под обыденное однообразие, непрестанно бегущее мимо нее.



                                                                                                                           июль, 2006                

7 November 2009

Энди Уорхол


Энди Уорхол покрасил волосы в красный цвет. Надел салатовый пиджак, желтые брюки. Затем взял фотоаппарат, вытянул вперед руку и сделал несколько футуристических кадров самого себя. Но вышло все кричаще черно-белым. Там тон чуть светлее, здесь чуть темнее, но настоящей разницы не было. Но главным, и тут Энди булавчато кольнуло в бок, главным было то, что не было эффекта. Ни должного, ни какого-либо иного. Энди Уорхол осматривал себя, как оживший экспонат, Энди Уорхол загадочно заглядывал в зеркало: все было. Все было, но только фотоаппарат был черно-белым. «Пустота», – подумал Энди, продолжая раздраженно разглядывать темно-серые волосы на фотографии.
Энди Уорхол достал спичку и зажег край фотографии. Через мгновение пламя охватило весь снимок. Огненный, в чем-то, где-то футуристический огненный язык облизывал глянцевую поверхность черно-белого, серого кадра. И однажды волосы Энди действительно стали красными, на какую-то долю секунды. Энди досмотрел горение до конца. «Вот мои пятнадцать минут», – подумал Энди Уорхол. Посмотрел на часы: «Секунд», – поправился он. При этих словах взгляд Энди был устремлен вперед. В будущее, близкое и далекое. В глазах Энди горели поколения.

6 November 2009

Кто полюбит тебя больше других?


Трудно сказать, кто полюбит тебя больше других. О, если бы мы только знали! Мы не рисковали бы отказом, не тратились бы на цветы и подарки, не краснели бы в мутном облаке объяснений. Наиболее романтические из нас не простужались бы под холодными полуночными окнами. Ее глаза при первой же встрече: «Да!» Ее руки при первом же свидании сжимали бы наши в безоговорочном и бесповоротном согласии. Мы жили бы счастливо. А если бы расстались, если бы она уехала или умерла, мы не теряли бы больше времени на поиски и слезы, не ходили бы взад-вперед по мрачной комнате. Ведь она любила нас больше, чем может полюбить кто-либо другой. И только резкая мысль, как одинокий ночной фейерверк, в самом конце жизни: почему она, беззубая старуха у подъезда, смотрела сегодня на меня так томно, так тоскливо? Что было в ее глазах? Что было в моих?..