ЧАЙ С ВИДОМ НА ЛИПУ

Были дни, когда я мог вписать ее в любой новый рассказ. Для этого не нужно было выдумывать новых персонажей, не спать ночами или пытаться напугать ее одной из тех страшных историй, которые мне нравилось рассказывать на веранде, в конце дня. Нужно было лишь увидеть ее, как она собирает вишни в саду или опускается на скамейку с толстым романом. Сюжет прибегал ко мне сам собой. Огромный, лохматый, как собака, желавшая играть в мяч.

И все же когда это началось? Когда я впустил ее на страницу рассказа в первый раз и не выпускал до самых последних строк? Мы прожили здесь столько жизней, что можно было забыть. Но, пожалуй, все случилось через полгода после того, как мы переехали в этот дом. Оставили город и оказались здесь, в безымянной деревне с тремя пустыми домами. Весь путь проехали молча, спрашивая себя, сможем ли остаться на целый год, и что будем делать, когда вынесем из машины последние вещи и окажемся наедине с прозрачными окнами. Молчание, тишина - вот чего мы боялись больше всего на свете.

Я помню, как капот машины захлопнулся в последний раз, и она положила руки на бедра и стала смотреть на дом. Угловатый, по-вечернему хмурый. Мне так хотелось закрыть глаза и вернуться в город. В тот вечер мы так ничего и не сказали друг другу, и только смотрели на все шепотом, ничего не трогали и скучали по неслышным шагам соседей. Легли раньше обычного и, несмотря на усталость с дороги, ворочались до самого утра. 

А через неделю я впервые сел за деревянной стол, обмякший от времени, пахнувший сыростью. Поначалу карандаш застревал в бумаге, разрывал недружелюбные страницы, но вскоре я понял, что получается. Я писал так много, что совершенно не замечал, как тяжело ей было в те дни, и с каким трудом она привыкала к новому дому. Однажды вечером, когда мы сидели на веранде, и книга выпала из ее рук (мы все еще говорили мало, набивая рот новыми ощущениями), она спросила, слышу ли я новые звуки, которых не слышал раньше. Я ответил, что нет, и она стала рассказывать, что неподвижные предметы здесь тоже издают звуки. Комод, выключенное радио, щетка для обуви, старый шкаф с непрочитанными книгами. Я хотел, чтобы она описала эти звуки, но она не смогла. "Они очень глубокие", -  лишь сказала она. Но я не заметил ее слов, как не замечал того, что целыми днями она проходила мимо открытого окна перед письменным столом - лениво и почти бездыханно, не находя занятий.

А вечером она рассказывала о том, как быстро ей становилось скучно в этом доме. И как ей было жаль, что не было в нем того тревожного чувства, о котором снимались фильмы про молодую семью и старую куклу. А были только три комнаты с безымянными вещами и запахом деревенской мебели. И потому я стал рассказывать ей страшные сюжеты, которые писал в то время - еще не зная, к чему это приведет, и как скоро один из таких сюжетов впервые станет частью ее жизни.

Мы почти не ездили в город - только изредка, чтобы купить еду. Накопленных денег должно было хватить на целый год, как мы и планировали, однако в тот первый месяц мне все время казалось, что она не вытерпит и уедет в город. Что утром я могу проснуться от холода и не услышать дыхания справа от себя. Что на столе будет лежать лист бумаги, списанный с фильма или романа. И в один из наших вечеров на веранде, за чаем, я прямо спросил ее, хочет ли она здесь оставаться. Она сказала "да", но я знал, что это не так. Ей не хотелось читать книг, лежать на траве или просто смотреть в окно. Все больше времени она проводила в кровати и все внимательней слушала мои незаконченные истории. "Откуда они появляются?" спросила она однажды. И я не нашел ничего лучше, кроме как вспомнить про выключенное радио и щетку для обуви.

Однако истории вскоре закончились, и старое выключенное радио превратилось в старое выключенное радио. Прошло два месяца, я исписал себя, и стал все чаще приходить к ней на скамейку или просто смотреть, как она пытается сделать черно-белую фотографию цветов в нашем саду (мы так и не узнали, кто и когда их посадил, и почему они росли так хаотично). В один из таких моментов, когда отчаяние опережало любые сюжеты, я подумал про красные розы и ее силуэт, и сорвался в дом, и стал печатать все это на пустой странице моего экрана. Я написал ее, эту девушку в окне, и как же быстро она обрастала сюжетом!

Вечером, когда мы сидели на веранде и смотрели на улицу, она сказала, что впервые за все то время, что мы провели в новом доме, ей было хорошо здесь. Сказала, что сегодня днем ей приснился сон, и после него в голове начали происходить странные вещи. "Какие?" спросил я, еще не представляя, что услышу. И она стала рассказывать про свои ощущения, а также про то, что она вовсе не была здесь сегодня, а была на окраине старого города. Покупала цветы. "Какие?" снова спросил я, начиная догадываться. "Какие? Не помню. Кажется, розы, красные розы". Впервые за полгода у меня возникло острое желание курить. Однако пачка сигарет, лежавшая на подоконнике и оставленная старыми хозяевами, промокла от сырости - так, что я просто слушал все это и пытался не верить ее словам. Это был бред, и, должно быть, мы оба начинали сходить с ума - как сходят с ума все, кто уезжает из города. Не было привидений и не было страшных кукол с зелеными глазами - а были эти истории, которые оживали у нас на глазах.

Я ничего не сказал ей, и на следующий день продолжил рассказ, чтобы вечером, за чаем, услышать слова, которые мог знать только я один. Но теперь она тоже знала их, и потому подробно пересказывала мне мой собственный сюжет. Она знала детали, потому что все это пережила сама. Когда я объяснил ей, что происходит, и каким уникальным был этот безумный дар, она только улыбнулась и сказала, что наконец нашла для себя смысл быть здесь.

История могла закончиться всем, чем угодно. Она могла влюбиться и она могла разлюбить, родиться и даже умереть (хоть как трудно было написать ее смерть в самый первый раз, и как мучительно я переписывал эту страшную концовку). Она проживала эту жизнь, и это была идиллия, о которой не мог мечтать ни один писатель. При этом я не мог писать лишь об одном; она боялась вида луны, и потому я никогда не описывал ее ночью.

Сложно было в те дни, когда рассказы обрывались и она металась по саду в поисках мелких занятий. Она не решалась ни о чем меня просить, но еще сложней было от идей, которые рождались по своим правилам. Идей, в которых не было и не могло быть ее. Однако я выглядывал в окно и видел, как горячо и тревожно она смотрит на меня и словно следит за поворотами моих мыслей. И тогда я начинал кроить рассказ и вшивать ее в пройму, в подкладку сюжета. Выходило неплохо. Но даже если рассказ не получался, и к вечеру я все удалял или вычеркивал (часть рассказов я печатал, а часть по привычке писал от руки), она успевала в полной мере пережить новый сюжет.

Писал ли я по-другому оттого, что знал, что в эту самую секунду она сидит на крыльце или стоит на тропинке нашего сада и боится открыть глаза и выпасть из моей истории? Думаю, да, но я любил ее участие и порой ощущал дыхание за спиной или на краю листка. Разумеется, поначалу я не мог не замечать, что полностью избегаю постельных сцен, но в остальном все изменения шли на пользу. Теперь я чувствовал ответственность не только перед Богом или Шекспиром, но перед человеком, который жил в одно время и в одном доме со мной. И все же однажды вечером, когда мы, как всегда, сидели на веранде и пили чай, она сама сказала про то, как это странно. Как это странно - так ни разу ни с кем за все это время не переспать. "Это ведь будет только там", сказала она, поцеловав меня в губы. "Там и в моей голове".

Нет ничего сложней хорошей постельной сцены, и все же я стал пытаться. Болезненно сжимая воображение, я представил себе каждую подробность и начал писать. В первые дни мы не говорили об этом из чувства неловкости. А затем мы не говорили об этом оттого, что мне не удавались эти сцены. Должно быть, я обрывал все гораздо раньше или доводил все до бессмысленного предела, и она не могла не испытать разочарования - ощущения, которого так боятся девушки с чувственными глазами. И только через месяц или два, я увидел ее сидящей у окна, с пересохшими губами и влажным взглядом.

И все же наступали дни, когда она уставала от этих переживаний. Порой ей хотелось вернуться к тем долгим и ничем не заполненным дням, когда можно было лежать на диване или просто читать книгу (теперь на улице был конец ноября, шли утомительные дожди и мы почти не выбирались из дома). И тогда случались передышки - на день, на два. Я либо не писал вовсе, либо не писал о ней. Поначалу это получалось. Сложности возникли ближе к новому году, когда она подошла к моему столу и попросила дать ей неделю на приготовления к Рождеству. Она не сказала, что устала от моих историй - нет, ей просто хотелось посвятить свое время чему-то другому. "Не пиши меня пока", сказала она. Фразу, которая не была понятна ни одному человеку в мире, кроме нас.

На следующий день она снова пришла к моему столу и попросила не делать этого. Я протянул ей две новые страницы, написанные за утро, и она бегло осмотрела их. Сказала, что уже пережила все это, и тогда я понял, что не могу больше не писать ее. Она появлялась в разных персонажах - порой случайных и совсем неважных, без которых вполне можно было обойтись. Я порвал написанное и пообещал ей, что буду пробовать снова, и теперь у меня получится. Но через час она вновь стояла за моей спиной, тяжело дышала и просила перестать писать. Ее руки дрожали, и я понял, что должен остановиться.

Теперь я знал, что единственный способ не писать ее - это не писать вовсе. И потому всю рождественскую неделю мы так и прожили в этом доме - с бумажными гирляндами, без рассказов и новых переживаний. А вечером, за чаем, мы молчали, после чего засыпали не от усталости, а от страшной пустоты, которая копилась в груди. Так, что в начале нового года я не выдержал и вновь стал писать.

Мы пытались разнообразить это время тем, что выходили в заснеженный сад и чаще ездили в город за едой. Так нам обоим было спокойней, но только лишь на время, потому что совсем скоро мне хотелось писать, а ей хотелось вернуться в новый рассказ. И если бы я спросил ее тогда, о каком именно рассказе она думала, она не смогла бы ответить. Она сказала бы просто рассказ. Мой рассказ. Любой рассказ.

Кажется, примерно в эти дни мы впервые заметили свет в одном из окон дома напротив. Дом всегда был пустым, и если мы и могли ожидать новых хозяев, то лишь весной. Однако уже в начале января мы больше не были здесь одни. Однажды утром к нам в дверь постучали (тугой звук страха и тревоги), и мы увидели пару средних лет. Они протягивали к нам руки и все время о чем-то говорили. Мы не знали, как на все это реагировать, и наконец она сказала, что мы очень рады видеть их, и я вяло и немного виновато кивнул в подтверждение ее слов. " Теперь вам не будет скучно", сказал один из них. "Здесь так тихо. Мы будем к вам приходить".   

Неделю ничего не происходило, и мы вообще забыли об их существовании. Однако через неделю в нашу дверь снова постучали, и они вошли, жаркие и многословные, с огромным горячим пирогом, от которого сильно пахло творогом. Они сказали, что хотят познакомиться ближе, и мы понятия не имели, что это только начало. Мы сели на веранде (потому что не было другого места в доме, где можно было пить чай), и разложили тарелки. Налили зеленый чай, разрезали творожный пирог, и кто-то из них сказал, что из окна их дома не видно этой огромной липы на другом конце поля. "Какой липы?" спросил я, и только теперь увидел дерево, что росло в километре от нашего дома.

Мы молчали, пока они рассказывали долгую и скучную историю о том, почему уехали из города, и как им нравилось жить в деревне, и как странно было видеть нас здесь. Затем они начали задавать вопросы, но мы разучились на них отвечать. И все же я сказал, что пишу рассказы и добавил, предвкушая извечный вопрос, что никому их не показываю. В тот момент мне показалось, что я проговорился, но они больше ничего не спрашивали, и только сказали, что однажды хотели бы прочесть то, что я пишу.

Они приходили каждый день. Они приносили чай и порой красное вино (потому что нельзя пить белое зимой, объясняли они), а мы не знали, как отказать людям в деревне. Это легко было сделать в городе, когда их сотни или даже тысячи, но не здесь. И все же как утомительно было ожидать этого стука в дверь, и впускать их в дом с морозной улицы. И самым страшным было то, что мы больше не считали это место своим, и даже когда по вечерам садились на веранде и пили чай, то ощущали их присутствие. Видели их свет в огне. Молчаливые силуэты. И я почти перестал писать.

Она задала мне этот вопрос, когда мы возвращались от них (скучная дачная жизнь; мне казалось, что никогда раньше я не пил такого пресного вина). Она спросила, могу ли я проделать все это с кем-нибудь другим. "Все это?" спросил я.

Порой я делал это слишком неряшливо, порой они соскальзывали с предложений и вырывались назад, и в такие моменты я чувствовал, что упускаю время. Когда вечером они приходили к нам в гости, мы не замечали в них изменений. Они были все той же назойливой парой, которая без умолку рассказывала о том, какие цветы они будут сажать в своем весеннем саду. Я пытался делать отсылки к тем сюжетам, что писал все утро, но они отмахивались от ненужных вопросов и продолжали хвалить фиалки. Хоть я и сам хорошо понимал, что у меня ничего не получилось, и ее надежда обрывалась в очередной раз.

Только после двух недель напряженной работы я сумел-таки задержать их на странице или двух. Однако все еще были сомнения, которые исчезли через несколько дней, когда они сами рассказали нам о странном утреннем сне. Тем вечером она обняла меня, и о чем-то прошептала на ухо. Поначалу я не мог в это поверить, но она прошептала "избавься от них". И я вернулся за стол, пока она стояла у окна и смотрела на их дом - словно ожидая чего-то. Словно что-то должно было случиться, и она непременно это увидит. Вспышка в окне. Крик чайки. Выстрел. Но вскоре мы оба заметили, что они совсем перестали ходить к нам.

Однажды вечером, когда мы сидели на веранде, и я показывал ей новый сюжет, она спросила про убийство. Достаточно ли сделать это на странице, чтобы... Она не договорила. Однако из тех сюжетов, что были в прошлом, в том числе и тех, где умирала она (ее идея - она хотела испытать все), было понятно, что этого мало. Убийство в рассказе не могло выйти за его пределы, не могло причинить реальных страданий. Нужно было выдумать что-то другое, более сложное. Целый поток сюжетов, который будет витать над их домом каждый день.

...Они зашли к нам еще только раз, хотя в действительности зашла только она - он остался стоять на пороге. Она попросила соли или муки, была в спешке и обещала, что они еще зайдут к нам. Сегодня вечером или завтра утром. Но, конечно, они уже больше никогда не приходили. А затем, через недели две или три, мы услышали рев мотора среди ночи. Мы проснулись и растерянно посмотрели друг на друга. Мы знали, что все было кончено. Утром она попросила меня рассказать, что именно я сделал с ними, но я не стал этого делать. Я сказал, что стер ту страницу прошлым вечером и почти не помнил сюжета. Странным образом, она поверила мне.

Февраль вернул нас к прошлой жизни, и какое-то время все было как прежде. Я писал рассказы, она продолжала жить в них, и раз в неделю мы ездили в город, чтобы купить необходимое (мне все время казалось, что деньги заканчивались, но я не решался проверить). И все же кое-что изменилось, или мы разучились скрывать это. Временами начала появляться смутная тревога или, хуже того, тоска. Словно механизм был нарушен, тот, что мы неосознанно запустили в этой богом забытой деревне.

А затем, когда мы пережили холодную зиму, и ледяной снег начинал распадаться на мерзлую землю и ледяную траву, она вдруг заговорила про липу. Сказала, что ни я, ни она до сих пор не были там, хоть каждый вечер мы сидели на веранде и пили чай прямо напротив ее. Я пытался возразить. Я сказал, что липа слишком далеко и только кажется близкой. На самом же деле может уйти несколько часов, прежде чем мы доберемся до нее. Но у нее, конечно, были свои идеи. Она хотела быть там. Она хотела, чтобы я написал ее рядом с той липой.

Все это, конечно, казалось капризом, но совсем скоро я начал писать свой лучший рассказ. Я писал его на веранде, чтобы видеть липу. Я писал его все время, не отвлекаясь на обед, на мысли и на ее голос, и закончил лишь тогда, когда в деревне наступил вечер. Я позвал ее, но она не отозвалась, и только теперь я понял, что так за весь этот день с ней и не разговаривал. У крыльца не было сапог, и я понятия не имел, куда она ушла. Вокруг была одна только тишина и тысячи молчаливых предметов, которые привычно отзывались на мои шаги. Я ходил по саду и кричал ее имя, но во дворе не было признаков того, что мне могли ответить. И тогда я вдруг понял, что нужно делать. Я вернулся на веранду, разорвал страницы рассказа и стал ждать. Она так и не появилась, до самого утра.

На следующий день я снова взялся писать его, но теперь мне нужно было проделать все это заново. То, как она пришла к этой липе, в полночь (да, луна была, но мне всего лишь хотелось немного напугать ее), и увидела там ржавый автомобиль с вещами, которые показались ей знакомыми. Таким было начало рассказа, но теперь я стал переписывать середину и концовку. Я возвращал ее домой, я скрывал луну за кучей облаков, я переносил автомобиль на километры от того места, где была она. Но ничего не менялось. Рассказ выходил пресным, ненастоящим. Она не возвращалась.

Тогда я стал переписывать рассказ заново - пытался вспомнить каждое слово, но теперь это было сделать уже невозможно. А через два дня отчаянных попыток, когда я боялся даже выйти на веранду, мне пришла в голову странная мысль. Я еще до конца не понимал, что это даст мне, но вернуть ее было необходимо - несмотря на наступающую весну, все вокруг увядало, и мне все больше хотелось бросить этот дом, этот выдуманный нами год и вернуться в город. И потому ночью я взялся за работу.

Все оказалось проще, чем я ожидал. Вписать себя в рассказ было самой легкой задачей из всех, и вот понемногу я терялся в исчезавшем свете комнаты (деревенская ночь, в отличие от городской, не останавливалась на пороге дома, но разбивала стекла и влетала в окна). Вот я продолжал писать, и при этом ощущал холод улицы и хруст земли под ногами. Глаза понемногу привыкали к свету, и я вдруг понял, что впервые за все это время отошел от дома так далеко. И шел, конечно, по направлению к липе, что росла вдали от нашей деревни.

Ноги шли с трудом, и вначале мне казалось, что липа все не приближается. Где-то там, я знал, моя рука печатает текст, и я мысленно пытался заставить ее писать лучше, ярче, точнее. Тем временем, луна светила мне в глаза, и я шел дальше, прислушиваясь к звукам вокруг, скрывавшим не то собак, не то птиц. Когда я добрел наконец до липы, мне показалось, что я прошел несколько ночей. Хотя знал, что в моем рассказе это могли быть минуты или даже секунды.

Прежде, чем дойти до липы, мне пришлось пробираться сквозь голые ветки сухих кустов, которые стучали мне в ноги и царапали руки. И вот наконец я дошел до липы, но не увидел ее здесь - там, где она должна была стоять. Все, что я увидел, - это старую ржавую машину, которую бросили, быть может, тысячу лет назад.

Итак, я смотрел по сторонам, и нащупывал фонарь в кармане брюк. Я совсем забыл о нем, и теперь включил, чтобы осмотреть местность. Я знал, что рассказа прошло не так много, и она не могла отойти слишком далеко. У меня все еще было время вернуть ее, однако рассказ писался, в безумных пропорциях воображения (пусть и моего, но воображения), и кто мог знать, каким был ее шаг! Но кто-то помогал мне все это время, и потому я увидел примятые кусты и помчался в их сторону. Теперь кусты казались другими, более высокими, и порой они касались моего лица.

На секунду показалось, что я слышу дыхание, но если это и случилось, то не могло быть сомнений в том, что это второе дыхание двигалось с той же скоростью, с которой двигался я. И когда мысленно я обратился к создателю, тому, кто был по ту сторону страницы, то в следующее мгновение вновь ощутил дыхание за своей спиной. И только теперь все понял. Понял, что так же и она научилась управлять моими рассказами и моими сюжетами. Понял, что все это время она руководила мной, и однажды выбралась наружу. А точнее внутрь.

  

Я побежал за дыханием, которое снова привело меня к огромной липе. Правда, кустов теперь было гораздо меньше, и на секунду пропало дыхание. Я прислушивался к звукам вокруг, но их не было. И чтобы как-то занять себя, я заглянул в широкие проемы окон автомобиля, в которых уже несколько лет не было стекла. И увидел наших старых знакомых, которые уехали ночью и вот теперь оказались здесь. И я отпрянул в ужасе, после чего снова услышал дыхание, за которым не мог не бежать, и которое, мне казалось, все время бежало за мной.