От неловкого молчания ее спас телефонный звонок. Он словно
раздался в ней самой, пробежав по оголенным нервам, напряженным сосудам и
внутренней стороне кожи. Густой, пронзительный, неотвратимый. Ей так хотелось
говорить, причем говорить как можно дольше: с подругой, которая снова успела с
кем-то расстаться и должна была всем и поскорее об этом рассказать; с братом,
которому, конечно, вновь нужны были деньги; с матерью наконец, которой хотелось
знать как скоро, во сколько, когда... Но номера она не знала; цифры казались отталкивающими
и враждебными. Да и не могла знать: это был тот редкий, невыносимый случай,
когда мобильный телефон терял свою выдуманную магию, свою надуманную
уникальность: звонивший ошибся номером. Немое, холодное раздражение. Темный
экран. Разочарование. И вот теперь она вновь смотрела на картину, устало и
неопределенно. Не на него: его тяжелый, тучный взгляд она вынести не могла. Не
теперь.
Это был долгий день, но ни насыщенная творческая усталость,
ни удовлетворенность цветом, светом, задумкой и композицией не могли ее
успокоить. А тут еще он. Она совсем забыла: в пятницу он всегда приходил в
колледж, чтобы увезти ее домой. И именно в пятницу (так ей всегда казалось) она
рисовала свои лучшие вещи.
- Тебе снова не нравится? – спросила она.
- Да нет, нравится. И почему снова?.. Я только хочу знать, о
чем это. Что ты здесь нарисовала.
Они оба смотрели на картину, но, как ей казалось, оба смотрели
по-разному: она как на хозяина, он как на жертву. И его лицо: лицо перед
прыжком, лицо в момент прыжка. Кто-то однажды сказал, что именно в прыжке проявляется
истинное лицо человека. Она видела, но как же было далеко до истины…
- Что в этих фигурах? Что в той, крайней, желтой? Что вообще
в этом всем?..
В такие моменты ей всегда становилась неловко. Она бледнела –
просто потому что усталость не давала краснеть. Это все ее абстрактные проекты
(а это действительно был проект) – картины, мимо которых он гордо и без всяких
стеснений пробежал бы в любой галерее мира. У него был вкус, но его вкусу
скорее удовлетворила бы стильная, полупрозрачная белизна и четкость Мередита
Фрэмптона.
Но сегодня она отдала этой картине столько сил и искусанных
карандашей, что объяснять ничего не хотелось. Да и как она могла в очередной раз
объяснить, что нет в этом всем
ничего?.. Ничего конкретного. Что она не просыпается утром с мыслью, с темой, с
идеей. Что есть только образы, фрагменты и детали. Но какой-то студент со
скрипом отставил в сторону мольберт, с хрустом разорвал все эскизы, сделанные
за день, и нервно выбежал из студии. Стук двери не дал ей соврать самой себе:
на этот раз все было не так. Эта пятница была другой.
- Просто скажи мне, что видишь ты, – предложила она.
- Мне кажется, здесь какое-то сильное чувство… – начал он.
Пока он говорил, она медленно собирала вещи, рассовывая их по
сумкам и даже карманам. Ее неряшливость… Пока он говорил, она вспоминала.
Кажется, подруга позвонила ей две недели назад. Все было как
всегда: дурацкий характер, дурное поведение… Она снова расставалась, на этот
раз в последний момент выпрыгнув из вагона поезда. Из метро она и звонила,
десять минут спустя, время от времени прерываясь шумными паузами голосов, ног и
новых поездов. Это был всего лишь разговор – один из тех, которых было так
много за последнее время. Но когда на нее вновь обрушился новый проект, со всей
своей важностью и со всеми своими крайними сроками, она уже не смотрела часами
на белый холст, пытаясь обнаружить в нем друга, врага или, может быть, и того и
другого. Она просто взяла карандаш и стала рисовать их расставание: не отдавая
себе в этом отчета, но постоянно мучаясь точностью передачи пространств и фигур…
- Они любят друг друга, – сказал он. – Мне кажется, ты
отлично передала цвет.
Ей так хотелось закричать. Или даже не закричать – завыть.
Слезами залить этот проклятый холст, чтобы на нем осталось только одно большое,
глупое (или наоборот – умное) белое пятно. Но этого не было. Были пятна. И
пятен было очень, слишком много.
Когда они вышли из студии, все вокруг было залито дождем. За
весь день она так ни разу и не вышла из студии; картина не пускала ее увидеть
эти капли, не давала даже услышать их настойчивый, истошный шепот.
Дождь продолжал идти и теперь. Они пересекали площадь,
говоря о чем-то приятном и необязательном, и ей вдруг показалось, что капли не
касаются ее. Ни ее головы, ни ее плеч, ни ее ног. Что они падают всюду: на
траву, на асфальт площади, на крыши магазинов, на него. Но только ее они не
трогают. Ей стало не по себе. И еще: ей стало невыносимо грустно. Да, наверное,
она немного завидовала: матери, которая все еще верила во все эти вопросы и
ответы; брату, который наверняка знал, зачем ему деньги и что он собирался с
ними сделать; подруге, которая сегодня расскажет и которая завтра забудет…
Тем временем они продолжали идти через площадь, немного
согнувшись от дождя и холодного ноябрьского ветра.
