ПИСЬМА К ДЖЕЙН ОСТИН

Дорогая Джейн!

Начала она. Ева печатала одной рукой, потому что вторая в это же самое время пыталась стянуть узкие, клейкие джинсы, насквозь промоченные вечерним дождем и неряшливо забрызганные шинами автомобилей. Как всегда, радость этого обращения, этих двух невероятных слов переполняла мысли и чувства Евы, но (опять же: как всегда) она тут же остановилась, упала на стул, отвела взгляд от экрана, вгрызлась своими острыми зубами (ее зубы: он успел сказать ей сегодня, что у нее самые сексуальные зубы в мире) в деревянное окончание сточенного карандаша и задумалась: что писать дальше?..

Ева, конечно, нисколько не сомневалась, что Джейн (ее Джейн) слышала ее, читала ее письма (разве же имело какое-то значение, что это были электронные письма, и писала она их по-русски?!), но все-таки: восемнадцатый век казался таким далеким!.. Не было в историях Евы и в ее переживаниях никаких завещаний, приданых, богатых и разорившихся имений, настоящих мужчин, любивших ездить на охоту и умевших хорошо держаться на лошади… Не было балов; были только счастливые, исcтупленные клубы, наполненные счастливыми и иcступленными людьми, глотавшими ночь с непринужденным, холеным нервом серийного убийцы… Понимала ли ее Джейн? Понимала ли Джейн про клуб (они познакомились с ним в клубе)? Про трупную энергию клубной музыки (которая скорее слушала тебя, чем ты ее)? Про истошный, электрический эффект экстази (он не настаивал, но она хотела)? Про ее короткую юбку и его ладони на ее плечах, коленях, бедрах?..

Нет (Ева загадочно улыбнулась), вот как раз про плечи и бедра Джейн поймет абсолютно все! Совсем не стоило думать, что женское тело изобрели в двадцатом веке. Не стоило строить никаких иллюзий по поводу первой ночи Лиззи (не говоря уже о всех ее сестрах!) и мистера Дарси, Эммы и мистера Найтли… Честно, широко открыв глаза, не боясь испортить для себя неотразимого, непорочного повествования книг величайшей английской писательницы (ее мнение). И, конечно, Джейн, видевшая так мало и пережившая так много, наверняка поймет, почему сегодня Ева чувствовала себя такой разбитой, озлобленной, потерянной…

Прошло пятнадцать долгих минут, а Ева по-прежнему сидела на стуле, обхватив руками колени и преданно и беспомощно уставившись в экран. Полуголая и нерешительная. Однажды экран на несколько мгновений погас, и Еву охватил такой безумный страх, что она резко и тяжело ударила ладонью по клавиатуре, приведя компьютер в чувства. Так было лучше.

Никто не знал про эти письма, даже он (было страшно представить, что бы он подумал!). Для всех, кто ее знал, Ева была обычной двадцатилетней девушкой (совсем не Энн Эллиот, которой она так хотела себя видеть), доверху набитой телефонами друзей и так мило и непринужденно расклеенной на стенах социальных сетей… Но только в ее жизни был один секрет: Джейн Остин. Человек, которому в любой момент жизни Ева могла написать письмо и рассказать обо всем, что с ней происходило. Дорогая Джейн…

Адрес? Ну конечно! Если бы однажды Ева решила рассказать кому-нибудь о своих письмах к Джейн Остин, ей пришлось бы выслушивать бессмысленные, вымученные отповеди про психоанализ и лекции Юнга, а также долго и нудно объяснять про электронный адрес (он, конечно, попросил бы ее передать мисс Остин, как неприятны ему все персонажи «Мэнсфилд-Парка»!). Люди такие скучные! Ева составила адрес из первых букв названий шести романов Джейн Остин; получилось что-то глупое, но безусловно уникальное, что, однако, имело одно удивительное последствие: ни через секунду, ни на следующее утро к ней не пришло это унылое, надоедливое письмо о том, что адрес неверный, еще раз проверьте, письмо не дошло и т.д. В тот первый раз (два года назад) ее письмо к Джейн Остин не было возвращено. Не было возвращено и через неделю. А через месяц сердце Евы перестало замирать, ожидая холодного, бездушного, электронного отказа. Конечно, ответов тоже не было. Но только Ева была умнее: в двадцать первом веке люди как никогда хорошо научились делать сумасшедшие вещи и при этом не сходить с ума.

Сегодня вечером (это почему-то всегда происходило вечером) Ева писала после долгого перерыва. Последний раз она делала это три месяца назад, после их первой настоящей ссоры. Возможно, именно поэтому сегодняшнее письмо давалось с таким трудом. Разумеется, Ева не была настолько глупой, чтобы пытаться подражать непревзойденному стилю Джейн (а иначе она не смогла бы закончить ни одного письма!). Но сегодня было слишком много мыслей, и все они тысячами детских криков пытались перебить друг друга, вырваться вперед, оказаться в поле экрана раньше других. Господи, ей хотелось сказать и выразить так многое, причем по возможности сделать все это за один лишь щелчок компьютерной мыши!..

Ее зубы? Боже, подумала Ева, какой бред. Нет, этого она точно писать не будет.

Ева посмотрела в окно. Дождь и третий час ночи превращали улицу в какое-то непроницаемое, дьявольское зеркало, но, в конце концов, что было плохого в зеркале, пусть даже таком темном и невнятном? Капли сотнями слепых пальцев бились в стекло, размывали отражение ее лица, но Ева все-таки сумела увидеть, что ее волосы (рыжие, но отражавшиеся тревожным черным) были в ужасном состоянии, даже для закрытой комнаты, в которой была только она одна… Ева резко и с необязательной болью вырвала из волос заколку, встряхнула головой и написала вторую фразу.

Дорогая Джейн!

Сегодня мы расстались.

Еве казалось, что начало не было таким уж плохим. Более того, было что-то эффектное в этом горячном, девичьем драматизме. Хоть Ева и прекрасно понимала, что рассудительная Джейн ни за что бы не позволила кульминации уйти в самое начало книги. Конечно, то, что писала Ева, было всего лишь письмом, но ведь только теперь, с появлением интернета, письмо стало всего лишь письмом. Во времена Остин письма (и тут Ева немного поморщилась, вспомнив переписку Марианны и Уиллоуби) были литературой.

Дальше все путалось. Ева терялась в деталях, которые венами вздувались на ее голове, стучали в висках и не давали думать о письме. В какой-то момент она вспомнила про кофе, который в молчаливой спешке приготовила, когда зашла домой. (В этот раз родители действительно спали и не слышали беспокойного, ночного шепота ее ног...)    

Ева посмотрела на чашку. Это была одна из тех старых, драгоценных чашек, изувеченных нелепыми детскими рисунками, которые так трудно выбросить (потому что тогда вмиг исчезнут и все детские фотографии, рисунки, воспоминания) и к которым возвращаешься вновь и вновь. Горячая ладонь Евы прикоснулась к холодным стенкам дешевого фарфора. Безумно хотелось пить, но разве существует в мире вещь более отвратительная, чем холодный кофе?.. Еву передернуло от одной мысли, и она со стремительной небрежностью расстегнула блузку.

Но все началось с такой мелочи!

- Вы можете сделать глинтвейн без лимона? Можете? Хорошо. Мне, пожалуйста, с лимоном.

Вначале все это казалось довольно забавным и даже остроумным, но сегодня у Евы было слишком плохое настроение, и его цинизм казался жестоким и необязательным. Она многое могла ему простить, но только не сегодня. Стоило ли упоминать об этом? Ева всегда старалась писать только правду в своих письмах к Джейн Остин, но сегодня правда казалось если не пошлой, то по крайней мере ничтожной. В своих мыслях Ева постоянно возвращалась к любимым эпизодам пяти романов (она слегка недолюбливала «Нортенгерское Аббатство»), где жили, дышали и говорили настоящие люди. Их ссоры были вызваны изменами, а не глинтвейном.  

Чтобы не уснуть и чтобы хотя бы на время заглушить в голове сбивчивые голоса остиновских слез, оправданий и признаний в любви (несчастный мистер Коллинз!), Ева надела наушники и включила громкую музыку. Хорошо, что Джейн и ее персонажи не могли слышать этих звуков, от которых в одно мгновение выцвели и растрескались бы все клавиши на фортепиано Фрэнка Черчилла… 

Когда Ева отняла от головы наушники, она тут же почувствовала, как все вернулось. Словно все это время кто-то изо всех сил держал дверь; и вот теперь резко отпустил – так, что ветер мог ощутить теперь всю свою власть надо всем, что происходило (или не происходило) в комнате. Книги раскрывались, одежда разлеталась по разным углам, а занавески казались игрушечными парусами, попавшими в настоящий шторм… Ева видела его лицо, слышала его голос, содрогалась от его удалявшегося силуэта. Их тяжелые слова и их бессмысленные упреки: но только в пять утра все это теряло силу и свое значение. Так, что Еву хватило только на подпись.

Дорогая Джейн!

Сегодня мы расстались.

Ева.

Ева проснулась от холода и какого-то настойчивого шума. Было уже светло. Тот утренний, вымученный свет, в котором нет ни усилия, ни воображения, ни чувства юмора. Вынужденный свет: он был за окном только оттого, что был определенный порядок, и к вечеру нельзя было перейти без дурацких предисловий. Отдаленно и нехотя осознавая, что в дверь стучат, Ева приподняла голову. Она лежала на застеленной кровати и она была совершенно голая. Немного болело горло.

- Ева, ты еще спишь? – голос матери.

- Да, мам, но я скоро встану. – С утра голос Евы казался хриплым, прокуренным, но, по крайней мере, голос был. Голос не пропал. – Я буду завтракать позже.

- Что с твоим голосом? Ты не заболела?

Ева начинала немного злиться. Сначала все эти ночные кошмары, теперь это.

- Нет, мама, все в порядке. Это после сна.

Когда шаги матери затерялись в посторонних звуках комнаты и квартиры, Ева вскочила с кровати и, не одеваясь, побежала к компьютеру. Через несколько мгновений она увидела, что на ее почтовом ящике было одно новое сообщение, и малодушно закрыла глаза. А когда открыла, все было кончено: холодный, бездушный, электронный отказ. Ее письмо к Джейн Остин не дошло, как, конечно, не доходили все остальные письма. Автоматические извещения, которые Ева удаляла, как правило, в следующую же секунду, пропадали навсегда. Но только вчера она не успела: вчера было уже слишком поздно, вчера ей было все равно, вчера так хотелось спать…

Ева выключила компьютер, взяла со стола «айфон», медленно подошла к окну, расправила занавески (она была совсем не против того, что ее могли увидеть в таком виде) и начала пролистывать список контактов. Где-то там, в начале, в середине, а может быть, в самом конце, должен был быть его номер…