ХРУСТ ЯБЛОКА

Первое, о чем я подумал, когда Ада начала есть яблоко, был кинотеатр. Тот самый, где показывали фильмы Вуди Аллена, и где после начала сеанса могли пропустить без билета. Седой, язвенного вида старик не пропускал, а дородные женщины средних лет останавливали на полпути в кассу и с наигранной строгостью кивали в сторону закрытых дверей. В тот первый вечер мы опоздали, и нам достались худшие места, приглушенные лишними голосами и терпким, пивным запахом последних рядов. И еще был этот хруст яблока, из-за которого я терял нить диалогов Аллена и Китон. Я все не мог свыкнуться с мыслью, что два часа назад я едва представлял ее лицо, и вот теперь мы сидели на вечернем сеансе, смотрели комедию Аллена, и Ада так запросто и так громко ела яблоко. А потом, когда мы выходили из кинотеатра, она сказала, что это был ее новый любимый фильм. Я неопределенно улыбнулся, с ветром глотая ее темно-коричневые волосы, взлохмаченные высоким сиденьем кинотеатра, и ее порывистую походку, владевшую всеми тротуарами и улицами города. Я держал ее руку, так неожиданно для самого себя, и едва успевал за ее движениями. Город казался лабиринтом.

Не оборачиваясь, я прислушался к звукам из соседней комнаты: я не знал, как ей это удавалось, но Ада ела яблоки с мучительной сексуальной недосказанностью. Я мог закрыть глаза, но не мог оторваться от звуков и образов, и словно вновь видел ее слегка вздернутый профиль, глотавший экран кинотеатра так, словно это был текст, который навсегда исчезал с каждым новым кадром.

Хруст яблока. Порой все, что можно услышать, – это грубый шаг кожаных сапог, прессующих мягкий зимний снег. Причем все шаги одинаковые, и делаются они с одним методичным интервалом: вплоть до огрызка или ледяного асфальта. Но когда это делала Ада, звук постоянно менялся, играя твоим вниманием и твоими сбитыми с толку мыслями. Звук владел тобой и разгорался внутри глубоким, грудным глотком старого виски. В какие-то моменты я выхватывал из темноты кинозала ее профиль, но делал это украдкой и задерживал взгляд лишь на мгновение: она могла посмотреть на меня, глупо улыбнуться, посчитать мой взгляд упреком и выбросить яблоко. Куда-нибудь, навсегда. И я не сохраню его как память, не засушу книжной полкой или солнечным подоконником, и не буду показывать детям. Теперь же я просто закрыл глаза: прямо за моей спиной, в соседней комнате, Ада продолжала есть яблоко. Я посмотрел на часы, зная наверняка, что все это займет ровно пять минут. Ада ела яблоки медленно, словно компенсируя тем самым быстроту своих движений и слов. Кажется, через неделю мы были уже в Праге...

Мне не нужно было видеть, я знал все наизусть. Вначале была тишина. Теплое дыхание: Ада дышала на яблоко, смягчая корку и словно подготавливая яблоко к температуре своего тела. Она играла с ним. Это была самая непосредственная часть, и я особенно любил ее. Легкость и простота – то, что так хорошо удавалось Аде. Всегда, даже в тот дурацкий и пасмурный вечер, через три дня после фильма Вуди Аллена, когда она повела меня знакомиться со своим отцом. В ее коротких, бесстрастных описаниях я видел худшее для себя: он поведет меня в свой гараж, попросит лечь под машину, затем заведет абстрактный разговор о политике… Я ждал всего, что угодно, но Ада купила имбирное пиво, и мы провели весь вечер втроем, за столом, с выключенным телевизором, говоря о футболе – о котором ни я, ни тем более Ада не знали совсем ничего. Но все казалось естественным, словно я хорошо знал семью, и Ада была моей старой школьной подругой, которой я однажды должен буду сделать предложение.

Первый укус; мне всегда казалось, что в этот момент зубы Ады раскалывали какую-то тайну. И непременно тайну обо мне: о том, например, что на следующий день я пошел на фильм во второй раз, только теперь без нее. Или про тот вечер в Праге, через неделю, когда она оставила нетронутым свой вишневый штрудель и бросила меня в каком-то уличном кафе, и я вспомнил адрес Вероники, старой чешской подруги. Но и в самой Аде была тысяча секретов: так, она всегда избегала моих вопросов о семье и о том, например, почему так не любила, когда ей дарят цветы. Мой первый букет был выброшен наутро или в тот же вечер, и поначалу я думал, что это все. Что завтра Ада улетит от меня, в окно, навсегда, в другой город. Секреты Ады сияли той бешеной быстротой слов и движений, ее секреты влекли меня (эти ненавистные секреты тех, кого ты любишь), и особенно я чувствовал это в редкие моменты, когда она вдруг делалась серьезной и подолгу смотрела перед собой. Порой я произносил ее имя или касался ее плеч, но Ада не отзывалась. И тогда я в очередной раз проигрывал в голове хруст яблока. Но все-таки: сколько энергии, сколько страсти и скрытого желания было в этом первом укусе. Сколько тайны. И сколько нежности. Зубы проникали в мякоть медленно, но уверенно; я слышал это теперь и едва сдерживал себя: мне так хотелось обернуться.

Но мог обернуться лишь не поворачивая головы и лишь на тот первый вечер, после киносеанса, когда мы вбежали в ее дом и не раздумывая бросились в ее комнату. «Отца нет, – прошептала она. – Отца не будет до утра». 

А затем звука было уже недостаточно: появлялся сок. Тонкие струйки яблочного сока осторожно стекали по губам и подбородку Ады. Я сходил с ума, пытался отвлечься и думать о другом. Но не мог. И продолжал видеть все это благодаря мерцанию киноэкрана, и хотел не видеть, и не мог не смотреть. И если в тот первый раз думал о том, что так пошло, что знаю ее всего два часа и что поцелуй на последнем ряду кинотеатра – это не поцелуй вовсе, то всякий раз, когда это происходило после, год или даже неделю спустя, я терял самообладание, бросал все, что делал, и исступленно выхватывал у нее книгу или этот серьезный взгляд в пустоту.

Сделав первый укус, Ада начинала есть яблоко медленнее, словно боясь упустить вкус. Временами она могла подолгу держать его во рту, не жуя и не глотая. Но я знал, что паузы, которые делала Ада, были обманчивыми. Так, мы могли молча идти по морозной улице, стачивавшей щеки причудливой наждачной бумагой, спасаться теплыми перчатками и мыслями о скором горячем чае у меня или у нее дома (в зависимости от того, чей в этот момент был ближе), а затем Ада вдруг сверкала глазами и опасным желанием, и тянула меня к новым подворотням, к новым лабиринтам. Тем, где она гуляла когда-то в школе, с друзьями. Тем, которые мне непременно надо было увидеть. Поначалу я боялся этого блеска и этой быстроты, но равно и восхищался ими. Да и что я мог сказать? Несмело напомнить про чай? Малодушно намекнуть на воспаление легких?.. И так же внезапно выжидательность в действиях Ады обрывалась, и она набрасывалась на яблоко с маниакальным остервенением человека, который ничего не ел дни, а может быть, месяцы.

В эти секунды мне казалось, что весь остальной мир переставал существовать. Имело значение лишь одно это яблоко. Повесть Толстого (Ада особенно любила «Крейцерову сонату», которую той же ночью она прочла мне полностью, потому что было жаркое лето, в ночном воздухе бесчинствовали насекомые, и спать совсем не хотелось), вид за окном или тот самый фильм Вуди Аллена были всего лишь фоном. По крайней мере, так мне казалось. Я сам казался фоном, особенно в те первые дни, когда в телефонной трубке появлялся незнакомый голос, или она говорила, что ей плохо и что на вечер пятницы у нее другие планы. Я хотел ей верить, но сотни тысяч мужских имен продолжали оседать в моей голове пылью или исписанными черновиками. Их число росло.

А затем были новые паузы, новые порывы: я был вконец измучен, когда в ладони Ады оказался лишь крошечный огрызок яблока. Но мне нравился даже этот огрызок. Есть люди, которые оставляют после себя семечки, а есть такие, которые съедают даже их, медленно разжевывая и медленно глотая. Но в ладони Ады лежал огрызок, который она бросила под сиденье. Эффектно и непринужденно, так, как это делают в английских кинотеатрах. В ту секунду мне было трудно признаться себе, что фильм Вуди Аллена уже давно перестал меня интересовать.

Наутро Ада быстро собрала меня, набросила пальто и поцеловала у двери: скоро должен был вернуться отец.

Я открыл глаза. Был легкий озноб, и все тело напряглось: словно в любую секунду я готов был разразиться смехом, истерикой, криком. Но ничего не произошло; точнее, оглушенной змеей наружу выполз усталый, мрачный зевок. Я посмотрел на часы: было десять вечера. Я поднялся со стула (зачем вообще я сидел на кухне все это время?) и медленно пошел в комнату. Ада успела уснуть. Мне казалось, что сегодня после укола она была спокойнее. На этот раз молодой врач впервые не сказал ничего плохого. «Ваша жена держится молодцом. Все эти яблоки… И знаете, в ваши годы вам нужно самому научиться делать уколы. Это просто». Я улыбнулся. Моя улыбка означала «нет». Я боюсь, я не смогу. Вы видели мои руки? Они постоянно дрожат. Врач махнул рукой: он придет завтра, в то же время. 

Ада спала; ее дыхание было горячим и сбивчивым: но это было лучше, чем слушать  тишину. Я провел ладонью по ее волосам; седина казалась почти черной на фоне белой подушки. А перед тем, как выключить свет, я увидел яблоко, которое Ада по-прежнему ела перед сном. «Все эти яблоки…». Точнее, я увидел огрызок. Не большой, не маленький: какой-то обычный. Похожий на все, что угодно, он неприметно лежал на тумбочке, рядом с телефоном и недопитой водой. Мне отчего-то показалось, что это был тот самый огрызок, который тогда, в кинотеатре, я так и не сохранил. И даже не увидел. А сегодня вечером я подошел к тумбочке, поднял его и, выходя из комнаты, выключил за собой свет.