ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Как же хотелось спать. Чтобы не война, не революция, но просто сон. Он зажигал свет, пил воду, мял в руках газету, заново перечитывал вчерашние статьи. Все это он знал наизусть, до ряби в глазах. И всякий раз его взгляд, искалеченный бессонницей, натыкался на список имен на последней странице. Имена ни о чем не говорили ему. О существовании этих людей он даже не догадывался. Возможно, кто-то из них однажды заговорил с ним на улице, кто-то громко отпил чай в вагоне поезда, кто-то лежал перед ним под общим наркозом. Это были небрежные некрологи: имя, возраст, место, время. Иногда указывалась причина, как послесловие или, хуже того, как знак препинания. Иногда было одно только имя, как в безжалостной военной сводке.

«Андрей Владимирович Трофимов. 53 года. Скончался вчера ночью на углу Вознесенской и Парковой. Сердечный приступ».  

Где-то в другом конце комнаты пробили часы. Холодный колокольный звон прошел от его головы до пальцев ног, задев по пути каждый сосуд и каждый сустав его тела. Одиннадцать часов? Или это полночь? Беззубая, прожорливая полночь?.. Он в панике выключил свет и закрыл глаза. И увидел Варю, которая завтра утром должна была вернуться домой. Он увидел ее в тот момент, как она прохаживается по безлюдной утренней платформе, пропитанной снегом и тоской. Ее лицо, морозное и вместе с тем такое теплое и домашнее. Варины глаза, необъяснимо черные и большие, растопили его неловкость уже в первый месяц знакомства. И затем, когда он приглашал ее в театр, когда делал предложение… И вот наконец она улыбается, тонкая рука в белой перчатке полуподнимается в полуприветствии. Он медленно и неповоротливо, спотыкаясь о ровный асфальт, бежит к ней.

Это сон?

Нет, это был не сон. Еще нет. Завтра Илья Сергеевич должен был проснуться в пять утра и ехать на вокзал встречать Варю. Хотя, возможно, это было уже сегодня (он малодушно не посмотрел на часы), и тогда времени было еще меньше. Угрюмый извозчик даже не посмотрит в его сторону, и он свернется где-то в углу, и будет нехотя переживать то ужасное обломовское ощущение, между сном, холодом и реальностью. Ну а что, если этой ночью с ним вдруг что-то случится? И на платформе к Варе подбежит веснушчатый мальчик со стопкой газет, и она откроет последнюю страницу… И лицо ее побледнеет, и она что-нибудь вскрикнет. Крепкий вокзальный служащий подхватит ее обморок, повесит на плече и унесет в свою комнату. Предложит невкусный сахарный чай. Нет, невозможно. Даже если случится худшее (а он, как врач, знал, что худшее случается), у них не будет времени узнать об этом и опубликовать его имя. Из окна снова потянуло морозным ветром.

Итак, что еще он мог придумать? Мысли больше не разлетались в его голове безумным снежным потоком, теперь они все срослись в один стремительный вихрь. Он думал о газетных списках и мысленно вставлял в них свое имя. Типографские чернила отстучат эти две холодные строчки, и кто-то обязательно прочитает. Пусть даже тот самый веснушчатый мальчик с железнодорожного вокзала. От скуки или от тоски он посмотрит на последнюю страницу и увидит незнакомые имена. Пробежит взглядом и даже не заметит. Ну а кто заметит? Вот вопрос. Илья Сергеевич в который раз включил свет и перечитал:

«Андрей Владимирович Трофимов. 53 года. Скончался вчера ночью на углу Вознесенской и Парковой. Сердечный приступ».

Варя. Он представил себе ее лицо, ее глаза, ее слезы, и его передернуло. Убитая горем Варя – это худшее, что могло случиться с ним, пусть и после смерти. И его даже не будет рядом, чтобы успокоить ее. Денис. Денис, наверное, не поймет, хотя бабушка попытается объяснить. Затем, со временем, он ощутит эту пустоту, которой раньше не было. Почувствует, что в комнате холодно, и одеяло слетело в сторону или совсем на пол. Родители… Да и вообще родственники. Нет, об этом думать не хотелось. Куда проще было представлять коллег из больницы. Степан Егорович закроется в кабинете и запишет что-нибудь в своем таинственном блокноте. Аркадий Филиппович слегка поморщится, болезненно схватит себя за бороду и посмотрит в пол. Сергей. Реакцию Сергея было представить труднее всего. Как многие молодые люди его поколения, он казался совершенно неэмоциональным. Ну а что Лиза? Лиза девушка нервная, сердобольная. Наверное, вспомнит дырку в его больничном халате и сразу расплачется.

Пациенты тоже. Школьные товарищи. Но что люди малознакомые и даже случайные? Что подумают они, едва встреченные в магазине, в поезде или по дороге домой? Кажется, о чем-то похожем говорила ему та странная женщина с растрепанными волосами, когда лежала на операционном столе, держала его за руку и так пристально смотрела в его глаза. Она поступила ночью, во время смены Степана Егоровича. «Внутреннее кровотечение», обреченно сказал он. «Язва двенадцатиперстной кишки». Она смотрела на него безумным взглядом, и говорила при этом так ровно и тихо. Говорила уверенно, словно готовилась к этому полжизни. Говорила о том, что всегда мечтала увидеть знакомых ей людей после смерти. Глаза, выражения лиц. Мало ли что пациенты говорят в такие минуты, но он тогда испугался и едва не рассказал об этом Варе, за ужином… Она потеряла слишком много крови и умерла, оставив после себя эти безумные глаза, эти растрепанные волосы, эту костлявую ладонь и эти странные слова о собственной смерти. Илья Сергеевич выключил свет, заглушив тем самым тяжелый грудной вздох.

Андрей, например, этот сутулый молчаливый человек, вечно стоявший в их дворе. Иногда он убирал снег, а иногда просто смотрел по сторонам. Словно искал что-то, но даже не надеялся найти. И всякий раз, когда Илья Сергеевич выходил из подъезда, Андрей выглядывал на него из-за дерева, из-за какого-нибудь заснеженного куста. Андрей всегда с ним здоровался – робко, почтительно, издалека, словно выуживая слова из-под речной корки льда. Илья Сергеевич тоже говорил свое грубое, семичасовое, но бодрое «доброе утро», и тяжело переступал через двор на улицу. Было жаль его видеть, пятидесятилетнего и такого беспомощного. Как он жил? Где он жил? Порой Илья Сергеевич думал об этих вопросах до самой двери больницы, а порой представлял его лежащим на одной из больничных коек. Андрей... Что случится, когда он узнает? Когда не увидит знакомое румяное лицо врача, когда не поздоровается с ним рано утром? Расскажет жене, уличной собаке или просто высморкается в рукав и продолжит мести двор?

Илья Сергеевич перевернулся на другой бок, где его поджидал сон. Беспокойный, неуступчивый, скоротечный, но все-таки сон.

Окно на пятом этаже продолжало гореть. Оно вообще вело себя странно этим вечером: то гасло, то загоралось вновь. Какое-то беспокойство внутри квартиры, и в сердце его тоже забралась неясная тревога. Бесцеремонно, в тяжелых черных сапогах... Но что его сапоги? Худые, промерзлые. Их давно было пора чинить, но не было ни денег, ни сил.  

Он знал всех, кто жил в этом доме. Знал, например, что беспокойное окно на пятом этаже было спальней врача Ильи Сергеевича Фролова, который остался в квартире один по причине того, что жена, Варвара Петровна, уехала отвозить сына в деревню к бабушке. Андрей не подслушивал, но обо всем знал. Возможно, в квартире Ильи Сергеевича происходило теперь что-то ужасное. С ним случился приступ или у него была другая женщина. Андрей с чувством подковырнул носком сапога плотный бугор снег и задумался о Кате. Она ждала его дома и наверняка волновалась. У Кати давно появились эти странные подозрения, о которых она, правда, никогда не говорила вслух.

Сегодня он придет домой позже обычного. Катя проснется и все опять закончится сценой, от которой он устанет еще больше, чем от заснеженных дворов этого города. Он вернется домой позже из-за того, что свет в окне на пятом этаже все еще горел, а больше всего на свете Андрей не выносил незаконченность. Между тем время давно перевалило за полночь, а свет то гас, то появлялся вновь. Еще эта метель, которая самым извилистым путем пробиралась во двор, заметая следы и дорогу к подъезду. В этом тоже была незаконченность, и победить ее было так же сложно, как справится с тревогой в окне. Сколько он ни пытался избавиться от текучих потоков снежной пыли, ветер наметал ее снова и снова. А еще этот двор, который так не хотелось покидать, и который был теперь самым теплым местом в городе. Теплее – наверняка теплее, чем комната Андрея в двух улицах отсюда. Его комната пахла простудой и Катиным настроением.

Свет в окне наконец погас более, чем на пятнадцать минут (он не знал, но, кажется, хорошо чувствовал время), и Андрей стряхнул с пальто тяжелый воротник снега и прислонил к дереву метлу. Должно быть, Илья Сергеевич уснул.

И теперь эта тоска. На открытой улице, в плотном окружении метели – тоска. Растопленная сердцем тревога. Андрей шел вперед, но всякий раз было чувство, что метель отбрасывала его назад. Расстояние до дома только увеличивалось, а снег залетал то в уши, то в глаза. Андрей подумал, что хорошо бы купить новую шапку. Такую, чтобы только глаза были видны. Но сначала сапоги… Завтра утром он поговорит об этом с Катей, если только она уже встанет и захочет его слушать. Андрей вставал в пять утра, а это значило, что на сон ему оставалось совсем мало. Ничего, он привык.

Он только не привык к этой метели, но к ней, как к зубной боли, привыкнуть было нельзя… Сколько он прошел? Из-за снега, липкого, свисавшего с ресниц, Андрей не узнавал этих мест. Он представлял, что должен подходить к Вознесенской улице, но уверенности не было. Тоска усыпляла, гипнотизировала его, и все чаще хотелось остановиться и никуда уже больше не идти. И в груди какая-то словно боль, но еще далекая и совсем тупая. Как боль в горле в самом начале простуды.

Фонари, казалось, не светили, но отбрасывали тень и лишь изредка стреляли одинокой полоской света. В лицо, в спину. Вокруг совсем не было людей, и от этого становилось еще тоскливее. Один угрюмый голос, выхваченный из морозного ветра, мог бы рассеять его тоску и сделать путь домой более легким и быстрым. Но голоса не была, не было даже воя собаки, которую то ли выгнали из дома, то ли не впустили назад.

И тогда послышались голоса, голоса отовсюду. Не редкие, не случайные голоса с улиц или городских дворов, но что-то ровное и стройное. Хор. Далекий хор, вырывавшийся из самых глубин метели. Из каждого движения падающего снега. И в этом хоре сотни, тысячи разных языков: английский, французский, немецкий, итальянский... Он не знал этих языков, и даже, наверное, никогда не слышал, но откуда-то взялось это странное ощущение, что он понимает их. Хор завораживал его, еще больше клонил ко сну, и он все пытался понять, откуда… Шея, изрезанная снегом и ветром, не слушалась, и он не мог поднять головы. И только представлял себе небо и звезды. Где-то очень высоко, за миллионы километров отсюда. Андрей понял, что остановился. Присел на сугроб и что-то как будто вспомнил.

«Как Варвара Петровна?» вдруг спросил Андрей, совершенно неожиданно для самого себя. Это было вчера утром.

«Спасибо, неплохо. Уехала с Денисом к матери. Как поживает ваша жена?» спросил этот полный человек с красным лицом. Врач. Он так редко говорил с ним.

«Все хорошо, спасибо».

Андрей не знал, что еще сказать.

«Простите, я не знаю, как ее зовут».

Андрей замялся, и в голову пришло только одно имя. Старое, полузабытое.

«Катя».

Илья Сергеевич слегка улыбнулся и дружелюбно кивнул в его сторону...

А дальше Андрей словно очнулся. Сугроб начинал казаться теплым, и он даже ощутил какую-то невыносимую легкость. Он знал, что дальше начиналась уже его улица, но также и знал, что никуда больше не пойдет.

Где-то вдалеке снова зазвучал хор. Миллионы стройных голосов, что рвались из ветра, из снега, из неба или просто из его груди.