ПОСЛЕ РЕПЕТИЦИИ

Хлопья были крупными и таяли уже на лету. Они опадали одной сплошной волной, полупрозрачной паутиной покрывая растопыренный воротник пальто, чехол для гитары, длинные черные волосы и слегка накрашенные ресницы. Мокрый снег: ноябрьский, ненужный.

Музыкант переходил через мост, изогнуто и широко пересекавший реку. Как майский жук гигантских размеров, в кармане беспокойно гудел телефон. Но выходя из подвала некоторое время назад, музыкант забросил его слишком глубоко и теперь не слышал. На мосту оставался лишь один торговец картинами (все остальные разбежались при виде снега), который согревался сигаретой и огромной широкополой шляпой. Картины были скрыты снегом, но музыкант был здесь тысячу раз и все помнил. Бледные лесные пейзажи, безликие портреты и однообразные пародии на французских импрессионистов, которые продавались лучше всего. Торговец картинами смотрел на музыканта и представлял себе это черное пальто и это склоненное стихией лицо как часть чьей-нибудь ненаписанной картины. Музыкант тоже думал об этом человеке, по привычке ему знакомом. Но думал неопределенно, без каких-либо чувств. Он переходил через мост медленно, потому что никуда не спешил.

Так многое изменилось за этот вечер. С тех пор, как он вбежал в подвал, сорвал с себя пальто и сыграл новую мелодию. Черт возьми, у него было так много идей: закончить импровизацией, добавить четвертый куплет, избавиться от проклятого барабанного соло. Но он не видел их лиц, полуслепых и подвальных, не воспринимавших ничего из того, что он говорил. Они не хотели ничего менять. Они не хотели даже быть там; выслушивать его бред и в нервном страхе ожидать завтрашнего вечера. Их пределом был бар по эту сторону реки, прокуренный потом и пивом и пьяными лицами, которые даже не пытались тебя услышать и крикливо заказывали что-нибудь смутное и малопонятное.

Концерта не будет. Он все еще отгонял эту мысль, но она продолжала липнуть к одежде и к волосам вперемешку с дождем и снегом. Раньше было по-другому.  За два дня до концерта появлялся человек, которому вообще было все равно: что за музыку они будут играть, как отыграют. Он говорил им, что билеты не раскуплены, зал закрывается на ремонт, приезжает кто-нибудь в тысячу раз более значимый, чем они. И всякий раз это был удар, от которого они не могли оправиться. Они шли к этому слишком долго, и разочарование не оставляло сил на новые попытки. Они прощались, расходились, подолгу не отвечали на звонки. Теперь они отказались сами, от настоящей сцены в настоящем зале. В другой части города. «Это не то, это не наше, это не мы». Он выбежал из подвала не оборачиваясь, зная, что больше не вернется.

В слякоти под ногами и в мокром осеннем холоде звук губной гармошки напоминал запах летней травы или свежего хлеба. Он прислушался, всмотрелся в пленку снега перед собой. У края моста был чей-то силуэт, одинокий и едва различимый. В конце ноября все люди кажутся одинаковыми, поэтому он ускорил шаг и подошел ближе. Появилось совершенно бессмысленное, детское желание узнать, кто играет в такую погоду. Так, ты порой оглядываешься в толпе на человека, рассказывающего кому-то о бабочках или, например, об Австралии. Ты заглянешь в его лицо, нацепишь на непрочный крючок памяти, а потом забудешь навсегда. Но желание обернуться, посмотреть – оно сильнее тебя.

Разумеется, лица он не узнал. Как не узнал и мелодии. Правда, он хорошо понимал, что уличная музыка теряется, если никого нет рядом. Если улицы пусты. Их глаза нашли друг друга, на мгновение или на тысячную долю одного аккорда. Сколько ему было? Четырнадцать, пятнадцать? В его шляпе были стыдливо разбросаны мятые бумажки и несколько сигарет. Именно сигареты вернули воспоминание о том времени, когда он играл в холодном метро и надеялся на то, что его услышат. Ему кидали деньги, сигареты, окурки. Порой он находил номера телефонов, которые неизменно обрывались длинным, холодным гудком.

Подросток продолжал играть мелодию (возможно, сочиненную им самим), и музыкант начинал чувствовать себя неловко. В любой галерее найдется картина, которая смутит своим присутствием; взглядом младенца или сценой разврата. Он почувствовал это теперь, на мосту: его не должно было быть здесь. Музыкант достал из кармана конверт с деньгами, холодными пальцами отцепил половину и осторожно опустил в шляпу. И, не дожидаясь реакции (которой вполне могло не быть), поспешил покинуть мост и оказаться на другой стороне реки, в другой части города.

Домой идти не хотелось, и он решил зайти в бар. У него оставалась вторая часть гонорара (который завтра же потребуют вернуть), и ему хотелось истратить ее в самом дорогом баре города. Это был один из тех баров, что, подобно запаху в приемной дантиста, отпугивают названием или даже дверью. Внутри было накурено; сигаретный дым сводил с ума, извивался и стекал со стен, потолка и даже пола. Он пытался найти свободный столик, но вглядываться было так же сложно, как сквозь мокрый снег на улице. Людей было много. И это были другие люди. Они носили другие прически и пили другие напитки и говорили другими словами. И они даже не заметили, как он оказался среди них. Он нашел место за барной стойкой и заказал первое, что попалось на глаза. Мысли путались, и он не совсем понимал, что происходит. Он мог только наблюдать.   

Он пил коктейли, один за другим, при этом тщательно разжевывая лед, чтобы не опьянеть. В желудке мешались вкусы, так же хаотично, как голоса вокруг, а также обрывки импровизаций завтрашнего концерта. На мгновение он успевал забыть, что концерта не будет, но чей-то взгляд в дальнем конце бара возвращал его в то будущее, которое ждало его теперь. Без группы, без репетиций, без разъездов. Сквозь дым собственной сигареты (он курил без пауз, одну за другой, потому что не было привычки) он смог рассмотреть лицо девушки в углу бара. Его немного смутили очки. Круглые, солнцезащитные, в этот холодный вечер. Девушка разговаривала с подругой и каждую минуту поворачивалась в его сторону, словно желая о чем-то спросить или начать разговор.

А затем, однажды, она оказалась перед ним.

«Можно у вас сигарету?»

Он заглянул в пачку.

«Простите, но у меня кончились».

Пауза. Казалось, он был расстроен еще больше, чем она.

«Не повезло», сказала девушка, после чего развернулась и ушла к своему столику.  

Было два часа ночи, и в баре почти никого не осталось. Голова тяжело кружилась. Пепельница казалась шляпой, окурки напоминали сигареты. Резкий, ночной звук саксофона напомнил ему о том, что некоторое время назад, после репетиции, он услышал губную гармошку. И увидел подростка, который играл на ней… Оставив на столе конверт с деньгами, музыкант забросил на плечи гитару и выбежал из бара.

На улице было по-зимнему тепло. Уютно. Холод не вытерпел ночи и отступил. Музыкант спешил к мосту, где пять или шесть часов назад случилось что-то безумное, и он увидел то, что не мог увидеть никто и никогда. Джин, виски, ром, все это убило импровизации в его голове, оставив лишь одну мелодию. Одну мысль. Там, на мосту, в пятнадцать лет, сидел он сам. 

Он должен был рассказать, объяснить, предупредить. Но он опоздал. Было два часа ночи, и на мосту никого не было. На мосту было так тихо, что сквозь туман и дыхание, сбитое бегом, он смог расслышать наконец звонок телефона. Он слегка улыбнулся, бледно и незаметно. И рука застряла на полпути – то ли в желании найти, то ли в стремлении увернуться.