ОДНАЖДЫ В ГАЛИСИИ

Я часто представлял себе тот момент, когда сброшу веревку вниз. Оливия обхватит ее своими тонкими белыми руками и начнет забираться на балкон. Поначалу ей будет сложно: влажные ладони, тяжелое дыхание, нервная вибрация веревки. И эта мысль – ненужная, как все мысли в середине лета: «Зачем все это? Не проще спуститься вниз и вернуться в отель?» Но дальше появится уверенность, и вскоре я увижу ее лицо, немного покрасневшее, охваченное близостью… Я представлял все это даже в те дни, когда Оливии еще не было. И не могло быть. А был только разбитый аквариум, который суетливо мельтешил сгустками полуживых рыб. Потому что именно так все началось.

Мне шесть лет, и я всего лишь пытаюсь встряхнуть их, заставить выползти из тины и водорослей на свет, в поле моего детского зрения. Однако неосторожная рука смахивает аквариум на пол, выдавая меня резким, убийственным ударом брызг и стекла. Вокруг меня мокрые осколки, горячие слезы и сердитая суета родителей. И я замечаю картину. Тут же, в этой комнате, в пяти метрах от меня. Картина застревает во мне. Она держит и никуда не отпускает. Суета тряпок и причитаний матери увядает на фоне ярко-желтых подсолнухов, и даже слезы тают при виде дома и кривой песочной тропинки. Дом покрыт трещинами, которые напоминают изгибы плюща или скопление вен на стареющей коже. Отвисшая челюсть балкона. Италия? Аргентина? Мадагаскар? Я теряюсь. Я теряюсь в этой картине.

Так, что когда через несколько дней новый аквариум водружен на старый комод, я больше не пытаюсь гипнотизировать его взглядом (и ведь никогда, никогда ничего не происходило; они не ели друг друга и лишь изредка бились в стекло), я снимаю ее со стены и преступно переношу в свою комнату. Отец говорит, что это старая картина, купленная им в галерее в то время, когда он был еще студентом. «Испания», говорит он, возвращая картину на прежнее место. Правда, он забыл название и не помнит инициалов. И, конечно, не знает, кто те двое, что стоят на балконе и тревожно вглядываются в глаза художника. Мне интересно, кто они, и почему оказались на балконе заброшенного дома. Мне интересно, существовали ли они на самом деле, или художник сымпровизировал их скукой или переизбытком воображения. Но я нисколько не сомневаюсь в ослепительном блеске подсолнухов. Их нельзя выдумать. Как нельзя выдумать этот балкон, знающий так многое. Испания, тем временем, вовсе не кажется мне бесконечной.

Но я взрослею. Теперь все, что казалось маленьким в детстве, становится необъятным и необъяснимым. Все, что виделось огромным, позже стягивается до размера складки, линии, одной единственной точки. И когда несколько лет спустя факультет археологии отправляет меня на раскопки в Испанию, я вдруг вспоминаю картину и пытаюсь найти то место. Но его нет, хоть я вновь и вновь вглядываюсь в карту и пытаюсь описать его местным жителям. Они смеются надо мной и говорят, что таких мест тут слишком много. Мириам не понимает меня и все не перестает спрашивать, что я пытаюсь найти. Или понять. Но я не могу объяснить ей этот навязчивый образ детства, эту безумную идею. Я могу объяснить разбитый аквариум и даже описать красоту подсолнухов, но не более того. Мириам кажется убедительной, и в глубине южной Каталонии мы продолжаем копаться в истории, вырывая то кости, то посуду, то старинные монеты.

Затем я вновь забываю о картине, но лишь на время. Порой я думаю о ней, когда просыпаюсь ночью и смотрю на голые стены своего дома. Но затем я засыпаю, и наутро не остается даже воспоминаний. Я иду на работу, встречаю людей, вижусь с Оливией. Именно она, Оливия, та самая Оливия, однажды заговаривает об инициалах. К этому времени отца уже нет, и картина оказывается в моем доме, вдыхает в него запах прошлого и детской памяти. Оливия не смеется надо мной, и порой мы смотрим на нее лежа на кровати. Изучая их лица и пытаясь понять, что именно они переживали на том испанском балконе полвека назад. Она говорит про какую-то разгадку, к которой я неизбежно приближаюсь. Она также неплохо разбирается в искусстве и после нескольких недель в пыльных залах местной библиотеки находит имя художника. О нем почти ничего не известно: краткая биография разбавлена несколькими названиями картин и городов. Он умер пять лет назад, и мы не сможем больше поговорить с ним. Я часто думаю о том, почему не узнал Оливию раньше, почему она не была со мной десять лет назад на раскопках в Каталонии. Теперь мы наконец находим то, что искали. Последние годы жизни художник провел в деревне в Галисии, где и создал большую часть своих картин.

Другие его работы переданы тем же цветом, что и моя картина, сохраняют то же сочетание импрессионизма с реализмом, но ничто в них меня не трогает. И порой я начинаю сомневаться: стоит нам ехать или нет. Есть разочарования, которых не пережить. Мы реже говорим о картине, но все же негласно планируем поездку в Испанию в середине лета. Оливию интересуют подсолнухи с их сочными, вздернутыми вверх головами; ее интерес искренен и связан скорее с любовью к искусству. Мой интерес необъясним и выражен скорее в этом старом, выпяченном балконе с его заброшенной историей. Выхваченной в один миг малоизвестным художником.

И тем не менее, кто-то пытается его купить. Старый друг Оливии, старинный коллекционер, которого я поначалу ревную, а затем ненавижу. Он приходит к нам на ужин и приносит бутылку андалузского вина. Я показываю ему дом, заполненный рисунками Оливии и моими находками за последние годы. Но он замечает лишь картину и даже предлагает деньги. Двадцать тысяч, тридцать тысяч, пока Оливия не зовет нас ужинать. Он знает имя художника, он был с ним знаком. Он знает название картины: «Однажды в Галисии». Я говорю, что картина не продается и хочу выбросить его из окна. Оливия успокаивает меня вином и разговорами о работе. Кто-то упоминает Галисию, и он рассказывает нам о той самой деревне, где жил художник. Андалузское вино расслабляет меня, и вот мы уже говорим о необычной технике, сочетавшей реализм с работами поздних импрессионистов. Он добивался этого с помощью фотографии, он срисовывал кадр массивными мазками в стиле Гогена или Сезанна.

Мы оставляем картину дома (Оливия зачем-то говорит, что, возможно, забыла запереть дверь на ключ), потому что знаем все наизусть. Описать эту картину здесь, в этом коротком рассказе, невозможно, как невозможно описать действие, давно ставшее привычкой. В поезде с видами на Кантабрию она все повторяет, что мы приближаемся к какой-то тайне, и от этого мне становится немного не по себе. В отеле жарко, пот стекает с ее носа и щек, мои пальцы застревают в ее волосах, и я не хочу больше ждать ни минуты. Она говорит, что это должно быть совсем близко. Я обматываю веревку вокруг пояса, и мы берем велосипеды. Глядя на ее спину, слегка прикрытую бледно-розовым платьем, я думаю о том, зачем она здесь. Я не хочу, чтобы она видела во мне паука, придумавшего правила игры и тянущего ее в свою сеть. Но тогда она оборачивается ко мне, и я вдруг понимаю, что все в порядке. Срываясь вниз по запыленному солнцем склону, я думаю о том, что все это даст ей, мне, нам обоим.

Когда мы оказываемся на месте, то бросаем велосипеды на дороге и притупленными шагами идем по тропинке по направлению к дому. Сначала быстро, но затем все медленнее – как любовники, променявшие страсть на наслаждение. Я смотрю по сторонам и понимаю, что все здесь точно так, как на картине. Ничего не изменилось. И более того, у меня такое ощущение, что за полсотни лет здесь не было ни одного человека. Я болезненно кусаю губы, словно пытаясь убедиться в том, что не сплю.

Я подал ей руку, и вот наконец Оливия оказалась здесь, на балконе. Конечно, она могла последовать за мной и зайти точно так же, как зашел я: через дверь и подвальный запах бродячих собак. Но мы оба согласились на это.

Дом был заброшен. Он был покрыт трещинами, напоминавшими изгибы плюща или скопление вен на стареющей коже. И этот балкон, помнивший тысячи историй тех, кто стоял на нем. Мы не решались уходить. Тревожно глядя перед собой, глядя на подсолнухи, мы словно чего-то ждали. К тому же здесь так легко дышалось. Оливия спросила меня, что я понял и что почувствовал, но я не успел ответить: вспышка рассекла летний день на западе Галисии, и щелчок фотоаппарата осветил и оглушил нас. Как оглушил когда-то шестилетнего мальчика резкий удар упавшего на пол аквариума. И он в панике посмотрел на первое, что попалось ему на глаза. 

Я облегченно вздыхаю. Оливия устало улыбается и говорит, что нам пора спускаться.