ТАНЕЦ

Танцы начинались в полночь. Сначала появлялись птицы, затем появлялись люди. Город был старым, потрескавшимся. Каждая трещина была историей, давно рассказанной в романах девятнадцатого века или в самых первых черно-белых фотографиях. Однако теперь, в полночь, за секунду до появления людей, оставалось только вглядываться полусонными глазами в стены города, заполненные ненаписанными картинами давно умерших художников. В колонны, на которые опирались полупьяные поэты, а также кафе, в которых сидели прокуренные музыканты. Но их больше не было, ни поэтов, ни музыкантов, ни художников. Их не было днем, и тем более их не было ночью. Ночью были птицы, разрывавшие кроваво-острыми клювами мешки с мусором и выпускавшие его с ветром по холодным темным улицам.

Катя пронзительно посмотрела мне в глаза, как делают испуганные дети, и прикрыла уши руками. Каждый новый крик был ночным взрывом, ударом ножа в подворотне. Порой крик казался воплем младенца. Или кошки, истошно раздираемой на части стаей голодных собак.

«Это птицы», сказал я, пытаясь успокоить то ли Катю, то ли самого себя. Ее уши были закрыты холодными ладонями, и она ничего не слышала. К тому же вряд ли я мог ее успокоить или хоть как-нибудь утешить. В конце концов, даже если она услышит меня и поверит в то, что это были птицы, а вовсе не горящие в огне младенцы, сможет ли это облегчить ее мучения? Заставит ли ее сердце биться медленнее? В этих птицах не было страха, они так здорово научились тебя ненавидеть. Они ходили по улицам, вырывали из рук еду, зависали в нескольких сантиметрах от твоей головы.

И кричали. Кричали снова и снова. Птиц могла приглушить лишь музыка, которая появлялась вслед за парами и игралась одним и тем же оркестром. Живым, но каким-то обреченно живым. Тем, что играл на тонущем корабле быстрые вальсы и фокстрот, тревожа тебя наигранной быстротой.

И все-таки Катя не верила мне. У нее были основания не верить. Да и кто мог поверить в то, что из тишины темной улицы, на которой мы теперь стояли, появятся люди и начнут танцевать?.. Причем появятся так ненавязчиво, так буднично. Заглянут друг другу в глаза, возьмутся за руки и начнут танцевать. И может быть, кому-то не хватит пары, и он подойдет к тебе, слегка склонит голову, протянет руки и тоже закружит в старомодном вальсе. Катя не верила во все это, и теперь всматривалась в пустынную улицу, за несколько мгновений до полуночи. Но я знал, что она сможет, что у нее получится. И думал о том, что отпущу ее танцевать – если она захочет.

«Смотри», сказал я, услышав церковные часы.

Я все никак не мог уловить этот момент, когда они появляются. Но вот уже птицы недовольно расходятся, нехотя взлетая в воздух или просто поворачивая за угол. И то ли из трещин, то ли из ставней полуоткрытых ночных окон на тротуар спускаются музыканты. В оркестре пять человек, однако их лиц я не вижу. Я вижу инструменты: виолончель, три скрипки, контрабас. Как всегда, я ожидаю, что Катя посмотрит в их сторону, полусонно вздохнет и скажет, что нам пора идти домой, но я чувствую, как кровь прильнула к ее ледяным ладоням. Ее глаза горят, она оживленно шепчет слова: «Не может быть, не может быть…». Этот голос, я почти его узнаю. И улыбаюсь, как маньяк, который впускает кого-то в свой кошмар. И еще я немного расстроен оттого, что не смогу уже отмотать все назад и увидеть, как именно они появились. Наверное, все это бред и самообман, но я уверен, что в следующий раз мне удастся увидеть этот момент. Если он еще когда-нибудь будет, этот следующий раз. Но пока я думаю лишь о Кате. Да, она увидела их. Ее глаза ожили, а в ладонях загорелись вены.  

Мимо пролетела пара, задев нас холодным воздухом. Катя потянула меня за рукав, приглашая танцевать, но я не могу. Кажется, я умел когда-то, но не теперь. К тому же мне нельзя, не с ней, я не должен. Я могу лишь наблюдать со стороны. Таковы правила. Я отпускаю ее руку, и в ту же секунду она забывает меня. Мое имя, мой голос и цвет моих глаз. Я все еще помню, но едва, потому что захвачен движением пар и звуками оркестра. Прошло много лет, но все по-прежнему настолько невероятно, что я готов поверить в то, что ничего этого не происходит. В то, что музыкальные инструменты вырезаны из картона, а пары – не более, чем марионетки, которыми управляет чья-то невидимая рука… Но вот Катю кто-то подхватывает, и толпа танцующих (я вновь и вновь сбиваюсь со счета) уверенно проглатывает ее.

Я остаюсь один. Вслушиваюсь в мелодию, пытаюсь узнать и восстановить то, чего не достает. Время проносится танцем, галопом, свистом вечерних платьев, и я знаю, что совсем скоро пробьется утро, и все закончится. Я устал, я вытираю со лба холодный пот бессонной ночи, и тогда музыканты начинают играть вальс. Удивительно, как легко я могу угадать его, и как легко могу закрыть глаза и почувствовать ее руки в своих. Похоже, ей снова не хватило пары. Ее бесцветные руки поначалу безжизненны, но потихоньку они наливаются краской и неопределенным желанием. Это танец, ради которого я был здесь, и ради которого я завтра выключу телефон. Чтобы забыться и чтобы не отвечать на вопрос, куда мы ходили прошлой ночью. И где она теперь. (Она? Я почти забыл.) На ближайшие пять минут этих вопросов все равно не будет, потому что в ближайшие пять минут мы танцуем вальс. Старомодный вальс. Вальс девятнадцатого века. Я не знаю ее имени, но мне хватает движений... Я пытаюсь не открыть глаз, пытаюсь забрать все из последнего и самого важного танца этой ночи.

На пустынных утренних улицах не было никого. Все спали, и город осторожно сбрасывал с себя всю тяжесть голосов, шагов и колес автомобилей. Даже история не имела над ним власти. И тем более она не имела власти над тобой, безнадежно сонным, опустошенным, оглушенным, счастливым. Ты шел домой, продолжал идти, среди потрескавшихся стен, забытых историй, а также туристов, которых тоже не было. А если и был где-то случайный прохожий, сошедший с ума или проигравший все деньги в казино, то на фоне утреннего воздуха он просвечивался так, что, казалось, не существовал вовсе. 

Ты входил в дом, не раздеваясь ложился спать. Где-то в груди полутонами угасали звуки музыки и постепенно в мышцах таяли движения танца. Ты засыпал, и где-то над твоей головой, где-то на подоконнике (которого ты почти не видел, потому что перестал смотреть в окно), на тебя смотрела черно-белая фотография той, что пригласила тебя на танец несколько часов назад. А затем исчезла. Так же быстро и непринужденно, как появилась. Вместе с оркестром. Вместе с парами. Вместе с птицами. Вместе с кем-то еще. Исчезла так запросто, так спокойно и так естественно. Как привидение. Как ночное привидение.