Открытая клетка одиноко стояла на столе. Ветер, метавшийся по комнате под видом обычного воздуха, незаметно теребил железные прутья. Птицы не было. Были только перья. Она осторожно закрыла дверцу - так осторожно, как не закрывала ее никогда. Хотела выйти из комнаты, или выбежать, или что-нибудь еще, но ее остановила капля крови на краю скатерти. "О Господи", слова скатились по вишневым губам и забрались обратно в горло. Рука потянулась к старому польскому графину, но тот стоял в противоположном конце стола. Или нет - того хуже, он стоял на книжной полке. Почему, черт возьми, почему графин стоял на книжной полке, а не на своем привычном месте в девяти с половиной сантиметрах от края стола? Чья-то небрежная рука поставила его рядом с томиком Камю, в самом центре второй полки слева.
Небрежная рука, вероятно, обтянутая холодной черной перчаткой. Ну конечно же! Ведь нельзя оставлять никаких следов. Капля крови была ошибкой, которую следовало принять за виноградный сок или собственное воспаленное воображение. А еще лучше - стереть. И никто бы никогда не узнал - если бы не она, не ее опыт, не ее любовь... Она вырвала из пыльной челюсти книжной полки томик Камю. Открыла где-то на середине, чтобы не дай бог не открыть в начале, там, где вдумчивой и слегка уже влюбленной рукой было написано несколько слов. Дата и подпись. Ее подпись.
У нее перехватило дыхание оттого, что книга все еще была здесь. Весь этот проклятый супрематизм, он исчез навсегда (и черт с ним!), но рассказы Камю. Дата и подпись. Ее подпись. Все это по-прежнему было здесь. Как злая шутка. Как болезненный порез на кончике пальца от острого края любимой открытки.
Взгляд скользнул вниз по непрочитанным белым страницам, и на полу как будто следы борьбы. Во-первых, стул, который помнил так много звуков и слов (она только не знала, можно ли помнить молчание). Стул казался сморщенным, и ткань была исцарапана в нескольких местах. Чьи-то ногти вцепились в бордовую обивку, надеясь спастись. Но было уже слишком поздно, и в последние секунды в голове пронеслись слова рассказа, который она читала вслух. В этой самой комнате, когда температура поднялась до тридцати девяти, и пол был усыпан холстами и таблетками от кашля.
Рассказ был про гражданскую войну в Испании, и название она давно успела забыть. Возможно, "Смерть художника", что было так жутко и так неуместно в этой комнате со спертым воздухом, невкусным холодным чаем и невыносимым криком птицы. Только сюжет она помнила до сих пор. Или, точнее, одну сцену в самом конце, когда художника ведут на казнь за открытое сопротивление режиму Франсиско Франко. И раздается шесть выстрелов вместо положенных пяти, и повисает нелепое молчание. Художник лежит на земле, в алой рубашкой с невидимыми разводами крови. И пять солдат, каждый из которых имел по одной пуле в своем ружье. И бывший друг художника, теперь офицер армии Франко, опускается на колени к мертвому телу. Тщетно нащупывает пустые карманы в поисках револьвера. Боясь отыскать выстрел, сделанный им самим.
Кажется, наутро наступило облегчение, но уже никогда не было так, как было прежде. Появились посторонние звуки из других комнат дома, проклятый супрематизм, трещины на обоях. И теперь этот черный волос в складках ковра - возможно, с того самого момента, как борьба прекратилась, и голова тяжело коснулась пола.
В дверь постучали, и вскоре показалась круглая голова женщины суровых средних лет. "Вы уже уходите? Простите, но мне нужно убирать комнату". Она вскрикнула что-то безумное, что-то наподобие вопроса, после чего выбежала из комнаты. Вероятно, в последний раз. "Нет", прошептала женщина, на полпути в комнату, с голодной тряпкой в руке. Прошептала ветру или пустой клетке или графину с водой. Или стенам, на которых не осталось ни одной картины с этими чудовищными квадратами и треугольниками. "Да нет же, говорю вам", дыхание женщины сильно отдавало кислым соком винограда. "Он не оставил адреса".
