В темном зале кинотеатра кто-то положил ладонь на мою руку. Я не шелохнулся. Я сделал вид, что захвачен фильмом. Польским артхаусом, из которого я пытался вытянуть фразы и сцены для своей разгромной рецензии. В глубине отеля, ночью, после банкета... И все-таки чья-то ладонь. На моей правой руке.
Все происходило быстро, и только холодное мышление, сточенное математикой фраз и физикой сюжетов, позволяло ощущать эту сцену в замедленной съемке. В действительности прошла секунда, затем еще одна. Справа сидел Анри К., режиссер, мировая знаменитость (мы познакомились полчаса назад, перед показом), со своей молодой женой. Возможно, ошиблась она, перепутала в темноте мою руку с рукой своего мужа? Но нет, справа от меня сидел именно Анри К. Я вдруг отчетливо вспомнил, как до начала фильма говорил с ним об этом польском гении, которого все считали вторым Кислевским. Значит, все-таки он? Перепутал со своей женой? Молодой актрисой, которая собиралась сняться в новом фильме Соррентино?.. Или.
Или. Я не мог допустить этого "или".
Тем временем, ладонь режиссера лежала на моей правой руке в течение восьми секунд, и из холодной превратилась в мягкую, затем теплую. Что я должен был делать? Резко одернуть руку и тем самым оскорбить режиссера, мировую знаменитость? Убрать его руку? Отбросить, оттащить в сторону? Еще хуже. Но оставить. Оставить все, как есть, разве это не было худшим из вариантов? Ведь после того, как режиссер поймет ошибку, все будет выглядеть глупо. Если не двусмысленно.
Я сделал вид, что поперхнулся. Сдавленно, тихо, чтобы никого не смутить и не вызвать раздражение. Режиссера, пожилой дамы слева с ее чрезмерно ванильным ароматом и всех остальных людей в кинозале. Сценаристов, критиков, любовников, жен. Ничего не изменилось: ладонь по-прежнему лежала на моей руке. Так привычно и так уверенно, где-то между локтем и запястьем, пока сомнительный сюжет ускользал все дальше... Я не выдержал и слегка приподнял руку. Ладонь исчезла. Я попытался вернуться к фильму.
Ни третий бокал шампанского, ни безумный банкет в стиле знаменитой сцены из фильма Вайды, не давали забыть недавний эпизод. Как раз наоборот. Мелодия едва знакомого польского вальса все время возвращала меня назад, и полупьяный французский критик отшатнулся от моего молчания. Я направился к выходу.
"Что с вами?" спросил Анри К., преградив мне путь двумя бокалами шампанского. "Вы бледны. Вам настолько не понравилось?"
Передо мной стояли Анри К. со своей итальянской женой. Мне хотелось убежать, отвернуться, утонуть в бокале. Но я только смотрел в пол, смущенный сценой в кинотеатре и тем, как поспешно я покинул зал два часа назад. Вспоминая слова Питера о том, что в мире великого искусства есть вещи, которые нужно просто принять.
"Что же вы все-таки подумали о фильме?" спросила Паола, разрезав меня платьем и своим вопросом. Заставив меня поднять глаза.
"О фильме?.. Ах, да. По-моему, ужасно", сказал я.
Анри К., допивая бокал шампанского, внезапно засиял и кивнул согласием. Я пристально посмотрел на него. Неужели случайность? Случайность длинною в двадцать секунд?
"А мне понравилось", сказала Паола. "Думаю, он победит". И удалилась в другой конец зала, вероятно, в поисках режиссера.
Мы остались одни и начали говорить о польской музыке, о лучших фестивалях и даже о съемках его нового фильма. О том, наверное, о чем должны были говорить. Так, что однажды я почувствовал легкость, и великий Анри К. на прощание потрепал меня по плечу. Сказав напоследок, что третий день кинофестиваля - самая скучная вещь на свете.
В своем номере я кинулся за рецензию, а затем, едва дописав ее, в холодную кровать. Засыпая, я, возможно, так и не вспомнил о том, что забыл позвонить Карен.
Анри К. был прав. Все, что видишь на третий день фестиваля, кажется если не плохим, то по крайней мере ненужным. Лишний кинематограф, который заставляет к черту забыть объективность и начать бросаться яркими впечатлениями, разбавленными прошлым опытом, прошлыми фильмами и яхтами на берегу. Я пил тяжелое Каберне и писал рецензии на террасах случайных кафе. И ничто не говорило мне о том, что после вечернего показа я вновь увижу Анри К., а он узнает мое лицо.
Он стоял на крыльце кинотеатра. Он был один. Казалось, он кого-то ждал, и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы он ждал меня.
"Паола ушла. Ей стало плохо, и я вызвал такси".
Я сказал, что мне очень жаль, но едва не сорвался, когда уже со ступенек и в потоке оживленных разговоров о последнем фильме, Анри К. сказал, что ждет друзей, и не хочу ли я сходить с ними в неплохой ресторан неподалеку. Паолы не будет, а столик забронирован на пять человек. А затем, увидев мой взгляд, но не дождавшись ответа, он сказал, что отлично все понимает, и пожал мою руку. И я отчего-то подумал, что это была та самая ладонь.
Вымучив из себя рецензию, я позвонил встревоженной Карен, уже около полуночи, и рассказал о двух последних днях. Она рассказала о детях. О вчерашней грозе. О собаке, которую на днях переехала машина. Я слушал и все шептал "как жаль, как жаль", так и не упомянув эпизод в кинотеатре.
Лицо Анри К. на крыльце вчерашнего кинотеатра было ночным образом, с которым я проснулся. Толстая оправа очков, слегка запотевших уличными французскими фонарями, скрывала неясную тревогу. Обиду. Волосы, выброшенные на широкий лоб. Черный костюм и белая рубашка, по привычке расстегнутая в конце жаркого фестивального дня. Так легко было забыть, что его первый фильм я посмотрел, когда мне было шестнадцать лет. Около полуночи ко мне пришла подруга, с этой старой видеокассетой со стертой пленкой. Посмотрев, мы отмотали фильм назад и посмотрели еще раз. Была середина лета, и к тому времени сквозь светло-зеленые занавески моей комнаты начало просачиваться солнце.
Я пришел в случайное кафе и просидел на террасе до трех часов - до того самого времени, когда начинался новый фильм. Я три раза заказывал кофе, но Анри К. так и не появился. Мне подумалось, что у Анри К. не было причин быть здесь, но меня душила вина за вчерашний отказ.
Уже поздно вечером, после сеанса, я встретил знакомого из одного американского издания. Нам обоим понравился фильм, и мой знакомый заметил, что циничная концовка напомнила ему последние вещи Анри К. "Кстати, он здесь. С новой женой. Никому ни слова не говорит про свой новый фильм". Я сказал, что пару дней назад мы оказались рядом в кинотеатре. "Жаль", ответил он. "Жаль, что я не был на твоем месте. Я бы его разговорил".
Назавтра моя голова напоминала пол монтажной комнаты. Ненужные голоса, музыка, обрывки слов. Шведский сидр и миллион небритых мужчин, игравших на укулеле. Кажется, я провел прошлую ночь в скандинавском баре. То ли один, то ли с тем американским журналистом, чье имя я так и не вспомнил.
Я вышел из отеля раньше обычного и зашел в кафе за углом. Позавтракал по-французски: кофе и сладкое. Казалось, я не помнил почти ничего из того, что происходило в последнее время. Не помнил до тех самых пор, пока не увидел перед собой спину завтракающего Анри К. Он обернулся и поднял бокал вверх. Я подумал, что это было необычно. Во-первых, он обернулся. Во-вторых, он узнал меня. В-третьих, соломенная шляпа. Он сидел на дальнем конце террасы, сидел в одиночестве, и раскатистым покачиванием бокала приглашал меня присоединиться. Не было смысла отказываться. И не было причин.
"Доброе утро", сказал я. "Вы один? А где Паола?"
"Она вернулась в Рим", сказал он, подвигая ко мне огромные испанские оливки. Солнечные, словно вымоченные в дожде. "Я думаю, ей здесь скучно. Так что я один".
"Да", сказал я, пытаясь представить, почему он оказался в этом кафе. Дело в том, что Анри К. не мог оставаться в этом дешевом отеле. "Вы один".
Он заказал мне бокал того же тосканского вина, что пил сам. Было одиннадцать утро, но после вчерашней ночи я не мог отказаться.
Я хотел извиниться за то, что в тот вечер не смог присоединиться к нему и его друзьям, но подумал, что он вряд ли вспомнит об этом. Я спросил, почему в последний момент он все-таки отказался быть в жюри фестиваля. При этом я знал, что однажды должен буду задать совсем другой вопрос. Но я просто не мог представить, что сделаю это так скоро. Хотя, возможно, я забыл о том, что делает белое вино, выпитое до полудня. Как оно замедляет время, расставляет паузы, вырывает слова.
"Анри, я хотел вас спросить. Два дня назад, в кинотеатре, вы видимо ошиблись".
"Да?" Я совершенно не мог прочесть его лица. От солнечного блика очков до глубоких южных морщин - его лицо казалось совершенно неприступным. Я чувствовал себя глупо. Я расстегнул верхнюю пуговицу и не знал, стоит ли мне продолжать. В конце концов, я рисковал его расположением. Возможно, чем-то большим.
"Странная вещь. Кто-то положил ладонь на мою руку".
"Да?"
"На мою правую руку".
"Это интересно".
Он посмотрел на часы.
"Послушайте", сказал он. "У меня сейчас важный разговор. Если вам будут нужны рекомендации... Для журналиста это важно. Если вам нужно будет интервью, со мной или с кем-то из моих представителей, вот мой номер".
Новый фестивальный день пролетел в тумане сцен, сюжетных пробелов и чьих-то безумных нарядов. Я почти ни с кем не разговаривал. Я смотрел фильмы, писал статьи и в сотый раз перечитывал карточку Анри К., пытаясь разобрать имя и номер телефона. И только изредка ловил то чувство, ради которого ездишь на кинофестиваль. Чувство причастности. Чувство, что каким-то нелепым образом все это - твоя заслуга. Или если не заслуга, то по крайней мере ты имеешь право на пьяных сценаристов, молодых актрис и арабских шейхов. На мир с режиссерами. На время ты можешь представить, что владеешь ими. Твое слово против их сцен. И даже если бог на их стороне (а бог на их стороне, девять из десяти раз), то у тебя всегда есть шанс. Но это чувство пропадало так же быстро, как появлялось. И я снова видел бесконечные террасы центральной площади, на которых не было свободных мест.
На этот раз мы говорили с Карен не больше двух минут, после чего я долго простоял в душе, вслушиваясь в горячую струю воды. Я уснул под черно-белый фильм про Джеймса Бонда, так и не дописав новую рецензию.
В кафе его не было, и я отправился гулять по городу. Я хотел заблудиться и пропустить все новые показы, но всякий раз узкие улицы с потерянными глазами заблудившихся туристов выплевывали меня на центральную площадь. И возвращали странное, болезненное чувство восхищения. Фигурой Анри К, например, который сидел в самом центре террасы, положив руки на каменные края огромной вазы, и оживленно разговаривал с группой молодых актеров.
Два дня я не видел его, хотя пару раз проходил мимо той самой площади в центре города, с той самой террасой и с той самой каменной вазой. Мне было интересно, узнает ли он мое лицо. Голос. Пиджак. Походку. Пару раз мне даже удавалось найти столик и заказать бледный и невкусный Совиньон Блан.
Кажется, именно с этим вином я сидел вечером в субботу, после финальных показов и в окружении бессонных официантов, развязнее которых в конце фестивальной недели не было никого. Я положил на стол карточку с номером Анри К. и подумал, что завтра последний день фестиваля.
Меня не интересовало интервью с Анри К. Оно могло интересовать Питера или того американского журналиста, но совершенно не интересовало меня. Я позвонил с неясной надеждой на то, что он не ответит, или что я услышу голос Паолы или (еще лучше) голос совершенно случайного человека. Но этого не случилось. Это был Анри К. Как я и предполагал, он не узнал мой голос. Кажется, у меня ушла минута на то, чтобы объяснить, кто я, и что я звоню по поводу интервью (утром я отправил сообщение в газету о том, что собираюсь взять интервью о новом фильме Анри К., и Питер ответил миллионом восклицательных знаков).
Назавтра мы сидели на балконе и пили то самое тосканское вино, что я впервые попробовал на террасе кафе несколько дней назад. Оказалось, Анри К. пил только его. Теперь он сидел во все той же соломенной шляпе и глядел на бесконечный вид вечернего города. Польский фильм, который мы смотрели в тот день в кинотеатре, победил. Теперь, когда неделя фестиваля прошла, мы говорили о том, что в конце концов фильм был не таким уж плохим.
"Вальс", сказал я. "Вальс, который играет в самом начале и в самом конце фильма. Мне он понравился".
"Шопен", сказал Анри К.
Мы сидели на плетеных стульях, которые Паола в день приезда купила в местном антикварном магазине. Это была квартира Анри К. Квартира, в которой он проводил не больше двух недель в году. Огромные белые пространства, схваченные редкой дорогой мебелью в прованском стиле и огромными репродукциями картин, стоившими, наверное, дороже оригиналов. В центре огромного зала, прямо за нашими спинами, стоял мольберт. Здесь Анри К. рисовал свои абстрактные сюжеты. Войдя, я сказал, что мне понравилось. Теперь, на балконе, вино охладило нервы, и я совершенно забыл содержание картины. И еще я заметил интересную вещь. В квартире Анри К. была стеклянная перегородка между кухней и ванной комнатой.
Разумеется, мы говорили про кино. Анри К. сказал, что не любил диктофонов, но позволил мне делать заметки. В ходе нашего разговора, который длился уже больше часа, и меня все больше захватывало происходящее. Мы заговорили о тайных съемках его нового фильма. Когда вино закончилось, он сходил за новой бутылкой.
"Красное вино? Нет. Я всегда верил Джойсу, который сказал однажды, что пить красное вино, - это все равно, что пить мясо. По-моему, очень точно. А белое... все равно, что пить звезды".
Я записал это.
Тяжелых пауз не было. Он был режиссером, а я был журналистом. И только в конце, когда мы выходили, Анри К. попросил остаться еще на несколько минут. Он сказал, что хочет найти для меня тот самый вальс Шопена, что звучал в фильме. И только теперь я увидел, что в комнате стоял огромный проигрыватель, из которого совсем скоро стал доносится шипящий, потрескавшийся звук пластинки.
"Не хотите станцевать? На прощание?"
Это было так естественно. После двух бутылок вина, после всех фильмов и сцен, после всех вопросов, острых или незаданных, это было самой естественной вещью в мире. Он начал тихонько раскачиваться, и я стал понемногу вспоминать эти движения. А через несколько секунд я выхватил из темноты две белые ладони, едва не опрокинув мольберт со знаменитым натюрмортом какого-то голландца то ли конца 17, то ли начала 18 века.
