СЕБАСТЬЯН

Я сидел за барной стойкой в тихом центре Мадрида и смотрел на двух японских девушек, которые пили шампанское у окна и держались за руки. На полу, в их спокойных ногах, лежала черная плюшевая игрушка на поводке из красной кожи. Я не мог оторваться от этого вида, и все пытался разгадать его значение. Секреты японцев причудливы, но ужасно притягательны... Правда, в один момент игрушка подняла голову, тоскливо посмотрела на меня и вернулась ко сну.  

Полугреховная тишина в баре усиливала желание остаться здесь еще на пару часов. Время тянулось так же медленно, как глоток третьего коктейля. Что это было? Джин с тоником? Виски Сауэр? Абсент? Я уже не помнил, да и какое это имело значение. Казалось, я не помнил даже того, как оказался на этой улице и зачем-то вслух прочитал название бара на стеклянной двери, которая походила скорее на дверь аптеки или парикмахерской. И вот теперь мой телефон разрядился, и я все равно не хотел возвращаться в шумный отель. Это была очень долгая поездка, слишком долгая, и это был очень долгий август.

Помимо японских девушек и их спящей собаки, тишину бара дополняла испанская пара у окна. Причем всякий раз, когда я оборачивался в их сторону, они смотрели на свои нетронутые бокалы с мартини, и он делал какое-то пространное признание. При этом его губы двигались как в замедленной съемке, но я не слышал ни слова. Казалось, его голос долетал только до нее. По крайней мере, она ни разу не отвлеклась, не переспросила и не перебила его. И потому я вновь занялся изучением шероховатых вздутий, волдырей времени, которые покрывали лакированную барную стойку.

Единственным человеком, производившим звук (помимо Херби Хэнкока, игравшего где-то вдали), был испанец в матросской бандане и с кучей татуировок. Бармен. Минут пять назад он поставил на стойку огромный поднос и принялся расставлять на нем бокалы. Затем он вынимал один из бокалов, ставил его перед собой и делал коктейль бледно-розового цвета. Сахар, лимон, коричневатая настойка. Химическая реакция. Меня увлекала сумбурная красота его движений, он был кем-то между фокусником и осьминогом. И еще я пытался разглядеть его татуировки, состоявшие из волн и непонятных слов. Я подумал - как здорово, что он не играет музыку, потому что это была бы худшая музыка в мире. 

В какой-то момент на подносе оказалось десять совершенно одинаковых бокалов, наполненных совершенно одинаковой розоватой жидкостью. В своей голове и на своем языке я проигрывал вкус. Он напоминал лепестки роз, смоченные в ванильном ликере. Одним словом, я страшно хотел это попробовать. Я только не успел произнести это вслух, поскольку в следующее мгновение стеклянная дверь бара резко открылась, и сюда вошла шумная группа из четырех или пяти испанцев.

Полугреховная тишина растворилась на дне моего коктейля, к тому моменту уже почти бесцветному из-за тяжелого куска льда, и комнату наводнила незнакомая речь. Испанцы сразу направились к барной стойке, к тому самому месту, где их ждал поднос с коктейлями. По пути они бурно смеялись над какой-то шуткой, всегда преувеличенно смешной для всех остальных, слегка задевали столики и благодарили бармена. Казалось, вид коктейлей их страшно обрадовал.

Меня поразило то, с какой легкостью они овладели баром. Их голоса и жесты занимали пространство, а музыка Херби Хэнкока и вовсе перестала существовать. Черная собака проснулась, а молодая пара у окна стала опасливо поглядывать в сторону барной стойки, намереваясь уйти. 

Тем временем, испанцы все прибывали, и я уже насчитал около десяти человек. Они продолжали смеяться и вообще вести себя так, словно знали друг друга полжизни. При этом они здоровались друг с другом долго и оживленно. Так, как здороваются с хорошими друзьями из прошлой жизни. При этом они не притрагивались к коктейлям, смотрели на часы и, казалось, кого-то ждали. У меня все это зрелище вызывало неясную тревогу, и я даже стал подумывать о возвращении в отель. У меня был ранний рейс.

Однако я не успел попросить счет, потому что один из испанцев повернулся ко мне и, судя по интонации, о чем-то спросил. Я сказал, что не знаю испанского. В следующее мгновение все перестали разговаривать, и один из испанцев обратился ко мне на идеальном английском. Я смотрел на его белую рубашку, едва заправленную, застегнутую на две или три пуговицы, и слушал в алкогольном тумане. Его дыхание клубило вечерним Мадридом и рассказами Брендана Биэна. Он объяснял мне, зачем они были здесь. Как я и предполагал, это были друзья, бывшие студенты, которые собирались в этом баре один раз в год. 19 августа. В десять часов. Они пили один и тот же коктейль. О чем-то вспоминали и уходили домой. Я сказал, что все это очень интересно, но я понятия не имею, какое это имеет отношение ко мне. А затем я услышал имя "Себастьян".

Далее они стали поочередно со мной здороваться, представляясь по имени. Некоторые даже упоминали, где работают, и я бы не удивился, если бы кто-нибудь достал визитку и сунул ее в мой карман. В каждом вечере наступает момент, когда ты готов принять все, что угодно. Он может длиться час, минуту или даже мгновение. В такой момент ты можешь вспомнить забытое лицо школьного друга или снова влюбиться в человека, с которым расстался миллион лет назад... Тем временем, вся эта сцена выглядела довольно сумрачно, и я снова пытался вспомнить, не глотал ли этим вечером сахар с электрическим бокалом Мари Майанс.  

Понемногу история прояснялась, хотя я по-прежнему не понимал, зачем они обратились именно ко мне. Когда они наконец заметили мое смущение, они настороженно переглянулись и перестали смеяться. Это был момент внезапного выстрела или момент неудачной шутки во время семейного праздника. Они подняли бокалы, и только теперь я увидел, что один бокал был лишний. Они снова упомянули какого-то Себастьяна, и я повернулся к бармену. У меня было ощущение, что он знает, что происходит, но я не нашел ничего лучше, кроме как спросить его название коктейля. Он сказал, что коктейль называется Черри Экспресс. Тот самый испанец в белой рубашке, врач средних лет, сказал, что впервые они пили его десять лет назад, в год, когда окончили университет. Пили с парнем по имени Себастьян. 

Я сделал то, чего они ждали от меня. Из любопытства, но больше из чувства неизбежности. Тот самый вкус. Да, тот самый вкус, который я представлял себе полчаса назад. Лепестки роз, смоченные в ванильном ликере. 

- Так кто же этот Себастьян? И что с ним случилось? - спросил я, сделав несколько глотков подряд.

Но вместо ответа они стали говорить о прошлом, втягивая меня в истории, о которых я ничего не знал. Они говорили о своем прошлом, а я говорил о своем, и комната бара плыла передо мной теплой алкогольной патокой. Кажется, Себастьян был парнем, который учился вместе с ними. Кажется, он был молодым писателем, который, они не уставали повторять, писал так же хорошо, как Джойс, и так же много, как Толстой. 

Мне нравилось быть там, и я понемногу запоминал их имена. Мы все время говорили по-английски, причем однажды я заметил, что это без труда мог делать каждый из них. Еще я думал, что был в этом баре впервые, но уже хотел вернуться. Правда, совсем скоро они вновь тревожно засмотрелись на часы, и понемногу заговорили про время и про завтрашнее утро. Начали расходиться - так же неожиданно, как пришли. Так, как было негласно оговорено их традицией.

Я заплатил за свои коктейли (Черри Экспресс не был включен в мой счет), и вышел вместе с ними на улицу. Ночную улицу Мадрида, душную ветром позднего лета и завтрашним рейсом. Я хотел попрощаться, но обернулся и посмотрел в стеклянное окно, которое покрывало всю стену бара: 

Молодой человек с белым листком бумаги и бокалом бледно-зеленой жидкости. Он смотрит на шумную группу испанцев, неслышных от стеклянных дверей и уличного движения. Он смотрит на молодую пару в их бесконечном молчаливом разговоре. На двух японских девушек и на маленькую черную игрушку собаки, которая лежит в их ногах. Кажется, он чего-то ждет, этот молодой человек, чего-то ищет в своем бледно-зеленом бокале и в белом листке бумаги. В какой-то момент мне даже кажется, что он находит... В тот самый момент, когда одна из японских девушек задевает ногой мягкую игрушку, и та приподнимает голову. Кажется, на одно только мгновение, чтобы затем снова погрузиться в свой плюшевый, безжизненный сон.

Я оборачиваюсь, но группы испанцев, конечно, уже нет. Испанцы ушли домой. Испанцы растворились в толпе.