Беатрис? Это
раньше она жила в Париже. Это раньше она засыпала и просыпалась в доме на
бульваре Сен-Мишель, в той его части, о которой пел Питер Сарстедт под
аккомпанемент французского аккордеона. А теперь я вижу ее в баре в центре
Барселоны, где она сидит в этой тесной леопардовой блузке и пьет джин с
вермутом. И каждый вечер она спрашивает пожилого бармена в белом пиджаке,
достаточно ли холодным будет коктейль. Бармен, который давно уже не робеет ее
французского (Беатрис так и не разменялась на испанский, горячо ненавидимый ею
за грубую провинциальность), указывает на огромную железную чашу на барной
стойке и жестом просит ее дотронуться. Она касается всеми пальцами - и тут же
отводит руку. Чаша совершенно ледяная, но Беатрис не успокаивается, пока не
делает первый глоток. Однако и теперь ей кажется, что бокал теплый, и голубой
лондонский джин с драгоценным названием не был остужен в полной мере.
В той мере, к
которой она привыкла в 60-е и 70-е годы, когда вечеринки затягивались до утра,
и любой парижский ресторан знал марку ее любимого шампанского. Ходили слухи,
что на одну из тех вечеринок приходил Сальвадор Дали, который был так захвачен
ее последней ролью, что приехал в Париж и напросился быть гостем. А позднее
даже изобразил Беатрис на своей картине, впоследствии подаренной ей.
Она давно уже не
пьет шампанского, хотя в этом баре наверняка найдется любимая марка с бордовой
этикеткой и черным изображением эдельвейса. Она пьет Dry Martini, и мне
кажется, что дело во французском вермуте и в слегка цветочном вкусе, которые возвращают
ее на бульвар Сен-Мишель. И потом - я думаю, ей нравится видеть этих
лоснящихся, начищенных барменов, учтиво не предлагающих ей огромных испанских
оливок или коктейль недели. Они, должно быть, напоминают тех прежних
официантов, которые задирали нос перед всеми, кроме нее. А здесь, как и в
Париже, было перед кем задирать нос: в бар набивались художники, бизнесмены,
члены каталонского парламента. В глубоких красных креслах, за ее спиной, они
громко о чем-то говорили, но Беатрис по привычке не понимала того, что не было
ей интересно.
И сколько их было
в ее жизни, этих политиков и архитекторов. С одними она спала, других водила за
нос. Ее флирт не был просчитан, не был жесток, и оттого прощался даже теми
несчастными, которые маниакально предавали ради нее собственных жен. Ее брак с
бизнесменом Марселем Гюзо был построен на разврате и самых пошлых адюльтерах, и
многим тогда казалось, что Гюзо просто нравилось появляться в ее обществе два
или три раза в неделю. Нравилось бывать на этих вечеринках, нравилось видеть
подлинную картину Дали на стене собственной квартиры с размашистой подписью
"для Беатрис". Нравилось, наконец, что она все это время носила его
кольцо.
Правда, затем был
развод, такой же бессмысленный, как и сам брак, и он отписал ей сумму, которую
все называли только шепотом. Роллс-ройс, красивый и совершенно ненужный ввиду
ее неспособности водить, и квартира на верхушке Монмартра. Беатрис тратила
небрежно, не слушая советов друзей и бесконечно подсылаемых к ней юристов. Так,
у нее была эта глупая привычка, свойственная Сартру - оставлять чаевых в два
раза больше, чем размер счета. Но только кто мог тогда предположить, что
однажды чаевых не станет вовсе, и картину Дали придется продать безымянному
коллекционеру из Мексики?
Но только все это
будущее, которого еще можно было избежать. Роли она в то время выбирала сама,
потому что могла себе это позволить, и потому что настало время изучить
фильмографию и понять, как мало в ней стоящих ролей. И потому теперь была одна
картина за год, за два года, в затем и за пять лет. Пока я и вовсе не потерял
ее из виду. Пока все это не растворилось во времени, словно вместо оливки на
дно бокала был брошен светло-зеленый шарик льда.
И вот теперь я
вижу ее в баре недалеко от станции Жирона. Ее губы безобразно красные, а не в
меру тесные черные брюки распирают некогда красивые французские ноги. Ее волосы
настоящие, но они тяжело склеены лаком и выглядят как парик. Мне любопытно,
догадываются ли бармены, политики и художники, кто именно сидит за барной
стойкой, и как скоро в дверь бара войдет какой-нибудь бывший любовник и в
глухом сигаретном голосе (почти мужском) и в терзающих лицо морщинах узнает
прошлую страсть. И если узнает, то что будет делать дальше? Купит ей бокал Dry Martini, а затем еще один? Выслушает французские
проклятия по поводу теплого коктейля? Дождется, пока бар не закроется и она
истерически пьяной не выйдет на улицу? Закажет ей такси и будет надеяться, что
дверь крошечной квартиры на северной окраине Барселоны не захлопнется перед
самым его носом?
Тем временем, я
снова иду по темным улицам, нервно оглядываюсь по сторонам и ищу черно-желтый
автомобиль, который заберет меня домой. В ночное время такси почти невозможно
отыскать, и все же я знаю, что даже завтра не стану говорить тому, первому,
чтобы стоял у ее подъезда и несколько секунд дожидался моего очередного
поражения.
