САНТЬЯГО

Никто не знал, как здесь появилось пианино. Кто его принес и зачем оставил. Никто не знал, когда это случилось. Сто лет назад или, может быть, вчера. Кто играл на нем, и как часто, и сколько раз его приходилось настраивать заново. Однако все это не интересовало ни птиц, ни детей, которые появлялись здесь почти каждый день. Первые влетали в крошечные отверстия в крыше, пробитые градом или дождем. Вторым приходилось пробираться по узкому тоннелю из бетона и битого стекла, досок и ржавых щитов, и только после этого они оказывались в просторной комнате, где однажды был зал ожидания. Дети приходили из соседних домов и проводили здесь все свободное время, в заброшенном здании аэропорта, который не видел ни одного самолета уже несколько десятков лет. Были здесь еще и бездомные, которых, правда, никто не видел, но которые оставляли после себя запах прелых одеял, мочи и плохих зубов.

Пианино было расстроено, и все же удивительным было скорее то, что оно вообще играло. Что светло-коричневая крышка из царапин и потертого лака открывалась. Что одна из педалей по-прежнему опускалась вниз. Что в клавишах, прокисших от сырости, были признаки жизни. Что в звуках, которые выбивали в нем бессвязные детские пальцы, сохранялись обрывки нот и прежних мелодий. Никто из детей не умел играть, но казалось, что если бы среди этих страшных развалин появился настоящий музыкант, пианист из прошлого или настоящего, то сыгранная им пьеса или соната состояла бы из все тех же разрозненных, безнадежно расстроенных нот из глубин разрушенного аэропорта.

И все же зачем его поставили сюда. Если в те времена люди улетали в другие города, в другие страны, то для чего была эта музыка? И кто ее создавал? Пассажиры или персонал аэропорта? Или, быть может, все это проделывали пилоты самолетов, успокаивавшие нервы перед очередным долгим рейсом в Сидней или Куала-Лумпур? Дети ничего не знали о старых пилотах и прежних временах. Однако им нравилось думать, что когда они играли на пианино, том самом, которое стояло здесь в эпоху стюардесс и ночных рейсов, они словно тоже были там. В аэропорту, который все еще не был разрушен, и в котором стояло пианино, игравшее правильные ноты.

Детей было несколько, но почти всегда за пианино сидел толстый мальчик лет двенадцати. Он опускался на деревянный ящик из домашнего чердака и играл так, словно в голове удерживал какую-то мелодию, и хотел воссоздать ее на этом давно погибшем инструменте. Все его тело извивалось в змеиных спазмах, его глаза оставались закрытыми, и он играл что-то эмоциональное, что разлеталось бледными полутонами по старому залу ожидания. Он опускался на деревянный ящик, а по обеим его сторонам садились два его друга, которые небрежно стучали по клавишам с правой и левой стороны. Стучали по всем клавишам, кроме черных, поскольку черные не производили ни звука и могли издавать лишь глухой деревянный хлопок. Удивительным было то, что при всем стремлении сыграть определенную мелодию, толстый мальчик вовсе не был против того, чтобы игра происходила в четыре руки. Также тут были два молчаливых брата в школьных костюмах и их младшая сестра, которую они почему-то брали с собой во все эти вылазки в старый аэропорт. Девочка сидела поодаль, слушала пианино и все время смотрела вверх, туда, где с потолка свисали птицы и летучие мыши. Девочка часто задумывалась над тем, как им удавалось удерживаться наверху и не падать все это время. За что они цеплялись и как долго могли провисеть там?

Именно девочка предложила однажды отправиться на поиски новых комнат в этом бесконечно огромном здании. Однако поднять разрушенные стены и разгрести обломки оказалось непосильной задачей для шести детей, и было решено оставаться здесь. "Скучно", сказала девочка. "Тогда иди играй на улицу", говорили ей, зная, что на улице было нечего делать, там было грязно и тоскливо, и ей будет страшно в сыром тоннеле, и через десять минут она все равно вернется сюда. Вернется и будет сидеть на старом ящике, немного в стороне, слушая глумливые удары клавиш и лишь изредка осмеливаясь попросить поиграть. Однако ей никто не позволял этого делать, лишь изредка ("Нет, давай я, ты все равно не умеешь"), и потому она робко смотрела на заколоченную стальную дверь в другом конце зала. Сколько раз она стучалась о нее плечом, но дверь не поддавалась. "Брось", говорили ей старшие братья. "Там все равно ничего нет".

И все же они пытались. Поначалу это были вялые попытки открыть дверь старой отверткой, ржавой вилкой или ключом от дома, однако ничего не выходило и они бросали. Они так привыкли к тому, что запертые двери не хранят ничего интересного, что перестали пытаться. Как они больше не пытались разобрать завалы камней под сводами внутренней арки аэропорта, которая наверняка вела в другой, больший зал, где однажды происходило что-то крайне важное. Время от времени кто-нибудь (чаще всего это был один из братьев) подходил и начинал вытаскивать камень или кусок бетона, временами к нему подходил кто-нибудь еще, но вскоре такая работа надоедала, и они бросали ее. Возвращались к пианино, которое не отпускало их, но которое не поддавалось толстым, неправильным детским пальцам. У пианистов, говорила девочка, у настоящих пианистов пальцы должны быть тонкими, как спицы.

Трудно сказать, что притягивало сюда этих детей. Что заставляло их оставаться допоздна, когда движения птиц становились все более тревожными, а сквозь отверстия в крыше начинали проступать тусклые ночные звезды. Что заставляло их двигать пианино по огромному залу, когда оно оказывалось под каплями дождя, пробивавшими крышу в самых неожиданных местах. Что заставляло их пытаться играть на нем. И все же каждый вечер они были здесь, говорили о школе, о последних новостях, о родителях и о прошлом. О том, например, куда летали самолеты в те далекие времена. Словно эти разговоры не давали им замерзнуть от вечной сырости, которая сохранялась тут и летом, и зимой. Еще одним способом согреться был футбол, который заставлял их забыть о пианино и гонять по залу оранжевый каучуковый мяч, который нужно было забить в один из деревянных ящиков, принесенных из дома. Еще можно было рисовать мелом, который крошился от сырости и очень быстро обволакивал стены и пол этой комнаты. Дети любили аэропорт еще и за то, что здесь можно было укрыться от снега и дождя, когда вечер только начинался, и совсем не хотелось возвращаться домой.

Единственным, что смущало их, были черные и оттого невидимые летучие мыши, которые свисали с невидимых перегородок застывшими восковыми фигурами, и только изредка просыпались. В такие моменты дети начинали отчаянно теребить волосы, потому что им начинало казаться, что в их волосах ползают насекомые, от которых нужно поскорей избавиться. От вечерних вздрагиваний летучих мышей по коже пробегала холодная рябь, и тело съеживалось в судорогах. Однако они все равно приходили сюда, несмотря на запах, на летучих мышей и на крыс, которые бешено проносились по шершавым углам темного зала. Проносились так, что дети даже не замечали их тел, но видели хвосты длиной в метр или два. Дети никогда не говорили о них, и только замирали, молчали и ждали, когда все это пройдет. Или они вовсе не слышали крыс оттого, что кто-нибудь играл на пианино.

Однажды кто-то из детей принес ноты, найденные в подвале своего дома, и они долго разглядывали слипшиеся страницы с вальсами Шопена. Ставили перед собой на покосившийся пюпитр и делали вид, что играют строго по нотам, паузам и скрипичным ключам, отмеченным на разметке. И почти убеждали себя и друг друга в том, что музыка звучала по-другому, и возникал ритм, и мелодия то замедлялась, то поднималась вверх.

Дети любили представлять, как все это выглядело раньше, в те далекие времена, когда по стенам проступали вибрации взлетающих самолетов, а зал ожидания был набит людьми с чемоданами, зонтами и шляпами, людьми, которые встречали, провожали, возвращались и улетали навсегда. Порой они лишь воображали все это, а порой говорили об этом вслух. Куда, например, они могли улетать? Толстый мальчик, тот, что чаще других сидел за пианино, любил говорить про чилийский город Сантьяго. В его словах было что-то запретное, бесконечно далекое, однако все казалось возможным теперь, годы спустя, в сыром помещении, изгаженном свисавшими с потолка птицами. "Почему Сантьяго?" спросила однажды девочка, и он прекратил играть и начал восторженно и слегка запинаясь говорить про жаркую погоду, красное вино, острые блюда и яркие одежды, хотя все это, конечно, было не так уж важно.

Около десяти часов вечера в здании аэропорта становилось так темно, что начинали просыпаться миллионы летучих мышей. В такие моменты дети доставали фонари (родители не позволяли им брать свечи, боясь пожара, которого, конечно, не могло случиться при такой сырости) и светили на клавиши, под ноги и друг другу в лицо. Было страшно, и хотелось поскорей вернуться домой. Но приходилось ждать, потому что в такое время никто не осмеливался уходить один.

Родители знали, где были их дети. И были не против, если они возвращались не слишком поздно. В конце концов, старый аэропорт находился почти в центре города, и никто не мог представить опасностей, которые могли скрываться за этими вечерними играми. И потому каждый день после работы они готовили обед и горячий чай, а также просили надевать пальто или теплую куртку. Они хорошо знали то, как холодно могло быть внутри, хотя немногие из них решились бы забраться в узкий тоннель и проверить это на себе. Не решились бы из-за усталости, сырости и плохих воспоминаний.

И все же порой детям хотелось исследовать здание полностью и понять, что было за всеми этими арками и проходами, заваленными грудами кирпича и бетона? Что было за той стальной дверью, которая не открывалась? Вероятнее всего, там были новые груды кирпича и бетона, сквозь которые нельзя было ни пройти, ни что-либо увидеть. И все же порой детям начинало надоедать быть здесь, и не хотелось идти на улицу, и не хотелось возвращаться домой. Такие дни были особенно тяжелые. В такие дни толстый мальчик хлопал крышкой пианино и предлагал начать разгребать каменные завалы. Однако вскоре кто-нибудь вновь начинал стучать по клавишам, но только теперь уже отчаянней, быстрей, тревожней.

А потом дети могли не приходить сюда в течение дней и даже недель. Они сидели дома, смотрели в унылые вечерние окна и пытались не думать про старый аэропорт, который понемногу начинал тянуть их назад. И потому они возвращались к птицам, сырости и старому пианино - а еще к новым запахам невидимых бездомных, которые жили тут все то время, что их не было здесь. Бездомных, которые не оставляли после себя никаких видимых следов.

Однажды вернувшись в здание старого аэропорта после очередного перерыва, дети начинали оставаться здесь дольше. До одиннадцати, до полуночи, до тех самых пор, пока родители не начинали бить тревогу, звонить друг другу и даже кричать им с улицы о том, чтобы они скорее возвращались домой. И они возвращались, чтобы завтра вернуться в старое здание и полюбить его с новой силой. Так, словно они впервые были здесь. Так, как это случилось два года назад, когда два брата впервые забрались сюда по узкому тоннелю и затем долго еще расспрашивали родителей о том, что все это значило, и что это было за место. Поначалу братья ничего не говорили об этом месте другим детям, которые жили с ними в одном дворе. Однако им страшно было идти туда вдвоем. И потом тайна становилась слишком большой для них, и вот уже о ней услышала младшая сестра, а затем появился шепот тех немногих, кому они доверяли. И тогда все испытали то чувство нового и неизведанного, о котором так долго мечтали. Это чувство не исчезало со временем и появлялось всякий раз, когда они приходили сюда после перерыва.

После перерыва пианино звучало по-новому, и своим стонущим звуком останавливало щебетание птиц. Отвлекало от желания убирать камни и кирпичи и пытаться понять, что там, за всеми этими завалами. И все же постепенно любопытство брало свое, и однажды кто-то принес тяжелый молоток с деревянной рукояткой, и им удалось-таки открыть ту стальную дверь, за которой, как они и предполагали, была лишь груда стекла и бетона. И еще прямоугольный лист бумаги на полу, светло-синий и сильно истрепанный, на котором уже ничего нельзя было прочесть, но который был, конечно, билетом на самолет. Так, по крайней мере, сказал толстый мальчик, с которым никто никогда не спорил.

Что же касается другой груды камней, той, что загораживала широкий проход в центральной части зала, то она требовала гораздо больше времени и усилий. Поначалу работа казалась бессмысленной: за кирпичом лежал кусок бетона, ржавый щит или очередной кирпич, и кто-нибудь из детей бросал все под ноги, возвращался назад и снова начинал играть на пианино. Кажется, только через месяц или два начались изменения. Сначала были только звуки, приглушенные сыростью и расстоянием, но с каждым разом они приближались, и вот через какое-то время начал пробиваться свет. К тому времени дети настолько увлеклись этим новым тоннелем, что совершенно забыли про дом. Тем временем, родители стояли на улице, по другую сторону бетонной стены, и отчаянно звали их, кричали их имена. Но дети их не слышали, потому что слышали звук самолетов и какие-то громкие и неживые голоса как будто из другого мира. Они ощущали, что последняя груда камней и кирпича вот-вот рухнет, и перед ними откроется что-то невообразимое.

Так и произошло, и вот уже они видели перед собой огромный светлый зал, где, однако, почти не было людей. Был только высокий мужчина в темно-синем костюме, стоявший за стойкой в противоположном конце зала. Он махал им, кричал какие-то слова, но дети были оглушены увиденным, и только все время смотрели на электронный циферблат часов, говоривший им о том, что было далеко за полночь. Еще здесь висело огромное табло, в котором значился один лишь город. Сантьяго. Разумеется, это был Сантьяго, и регистрация на рейс заканчивалась через семь минут. Один из них, кажется, девочка, предложила пройти вперед и обратиться к мужчине в синем костюме. Тому самому, который отчаянно жестикулировал и о чем-то кричал.

Между тем, вокруг продолжали разноситься объявления на их родном языке, которого, однако, они не понимали. Голос звучал как-то по-новому, слишком правильно и бесшовно, не так, как говорили в школе, дома или на улице. У стойки мужчина спросил их, почему они шли так медленно, и понимают ли они, что рейс в Сантьяго сегодня последний. И потом, где были их вещи, и не собрались ли они так далеко без единого чемодана. Они не смогли ответить ни на один его вопрос, и тогда он спросил про билеты. Толстый мальчик посмотрел на остальных и машинально достал тот самый скомканный билет, который был найден в маленькой комнате за стальной дверью. Может быть, он подойдет?

Билет был стерт до сырых белых разводов, на нем ничего нельзя было прочесть, но все же мужчина совершенно спокойно взял его своими тонкими пальцами (тонкими, как у пианиста), поднес к глазам и сказал, что все в порядке, и им нужно спешить на самолет. В его глазах была какая-то тревога, суть которой они не могли, не умели прочесть. Однако дети ощутили ее, это предчувствие чего-то ужасного и разрушительного, что должно было обрушиться на это место ночью или ранним утром. "Сантьяго", сдавленно прошептал толстый мальчик. "Это невероятно". И один из его друзей, этих молчаливых долговязых блондинов, взволнованно посмотрел на него и сказал, что ведь это может быть опасно, ехать вот так запросто, без вещей и без родителей. Два брата стояли в стороне и ждали какого угодно решения, в то время как девочка уже сидела за пианино в другом конце зала.

И она играла, кажется, целую вечность. Ее пальцы бегали по клавишам инструмента так, словно ей приходилось делать это всю жизнь. Или она действительно умела играть? По крайней мере, остальные дети замерли, и даже высокий мужчина в синем костюме на время забыл о том, что последний самолет отправляется через десять минут. Именно он, этот мужчина, этот безликий работник аэропорта, угадывал знакомую мелодию не то вальса Шопена, не то пьесы Бетховена, не то сонаты Филиппа Гласса. Для детей же это были случайные ноты, которые теперь звучали правильно и как-то по-другому, которые заглушали металлический голос громкоговорителя и все то, что происходило с горящим самолетом за окном. Самолетом, который не сможет улететь ни в Сантьяго, ни в какой-либо другой город мира. Потому что стены начинали трескаться, как старая глиняная ваза, и потому что дети и без того прожили в Сантьяго всю свою жизнь.

И все же они опомнились, не то от оглушительного взрыва за окном, не то от судорожного вздрагивания летучей мыши за долгие годы отсюда. Опомнились и стали убегать в ту самую арку, которая привела их сюда. Но только девочка постоянно оглядывалась на пианино, которое все еще не отпускало ее и продолжало вибрировать чем-то прекрасным, чем-то едва узнаваемым в кончиках ее пальцах. Мужчина в синем костюме, который метался из стороны в стороны и не знал, что ему делать, заметил этот взгляд и втащил пианино в арку, которая обвалилась за их спинами грудой камней, не выпустив ни яркого света, ни разрушительных вспышек войны, ни его самого. Так что он так и остался там, этот бесконечно высокий человек в синем костюме.

Дети еще долго не могли произнести ни слова. Они тяжело дышали, когда вновь оказались в помещении старого аэропорта с его крысами, темными углами и запахом сырости и мочи. Пожалуй, единственным, что изменилось, было пианино, которое теперь казалось каким-то другим. Оно словно втянуло в себя часть света из огромного зала, в котором находилось еще минуту назад, и оттого казалось более новым, более раскованным. Все еще не говоря ни слова, дети поставили пианино на прежнее место и затем посмотрели на девочку, взглядом приглашая ее сесть на старый ящик, который все еще валялся под ногами. Во всей этой сцене было что-то торжественное, что отличало ее от всего того, что происходило в здании заброшенного аэропорта в течение двух последних лет. Даже толстый мальчик, тот самый, который едва ли давал возможность другим детям сесть за пианино, отошел на несколько метров назад и с каким-то едва заметным придыханием следил за происходящим.

Никто из детей не знал, чего ожидать, и что именно они услышат, разрозненные звуки или что-нибудь большее. И когда девочка начала играть, они долго еще не могли понять, что именно изменилось. Потому что некоторые черные клавиши по-прежнему стучали холостым хлопком, и одна педаль работала не до конца (вероятно, все это было результатом камней, которые сыпались на них со всех сторон). Но только теперь они слышали что-то новое в этих нотах, звучавших разрозненно, но уже на так случайно. Теперь никто не пытался говорить в то время, как играло пианино. Пока девочка играла, не было ни тревожных птиц, ни летучих мышей, ни крыс с двухметровыми хвостами, ни всего того, что ждало их на улице. Пока она играла, они думали про город Сантьяго и про тот рейс, который упустили. Вероятно, им казалось, что если бы они были немного расторопней, если бы не остановились там, у стойки с человеком в синем костюме, то в последний момент могли бы заскочить в самолет, и он улетел бы на десять минут раньше своего времени. И тогда ничего не случилось бы, и они не стояли бы теперь здесь, в этой темной комнате разрушенного аэропорта города Сантьяго.

Однако все это была неправда. Самолет ни за что не улетел бы раньше обычного, и потому они были здесь, слушали живую игру, а также голоса на улице, которые звали их имена. Потому что вальс был окончен, наступила полночь, летучие мыши проснулись, и настало время уходить.