Я не знаю, когда я умер. Мне всегда казалось, что я умер старым, быть может, даже девяностолетним, и что все мое тело, от ног до головы, этому соответствовало. Но сегодня вечером, одиноко лежа в своей ледяной кровати, я чувствую, что буду старше того дня, той ночи, когда небо всеми своими огнями падало на меня, - такое же, как то, на которое я так часто смотрел с тех пор, как только начались мои падения на этой холодной земле. Просто сегодня вечером я слишком боюсь слушать, как сгниваю, ожидая тревожных пауз в биении сердца, разрывов в стенках кишечника и завершения медленного пульсирования в висках, - этих атак на непоколебимые скелеты, этих блудов с телами. Поэтому я расскажу себе историю, я попробую рассказать себе другую историю, постараюсь успокоить себя, и именно в этой истории я, как мне кажется, буду старым, очень старым, - еще более старым, чем в день, когда упал, упал, и звал на помощь. И она пришла. Возможно ли, что в этой истории я вернусь к жизни? После своей смерти? Нет, со мной этого никогда не случается: я никогда не возвращаюсь к жизни после своей смерти.
Что встряхнуло меня, когда рядом никого не было? Меня выбросили? Нет, рядом никого не было. Я вижу небольшую пещеру, устланную пустыми консервными банками. Но все же мы не в деревне. Возможно, это всего лишь руины, руины какого-то декоративного сооружения, на краю города, в поле, так как поля упираются в самые наши стены, их стены, и ночью коровы лежат в укрытии вала. Я так часто менял свое пристанище за время своего бегства, что уже не могу отличить пещеру от руин. Но город всегда был один, город не менялся. Это правда, что часто во сне ты движешься вперед, мимо домов и фабрик, затемняющих пространство, рядом проезжают трамваи, а под мокрыми от травы ногами внезапно появляются булыжники. Единственный город, который я знаю, - это город моего детства; быть может, я видел и другие, но сам в это не верил. Все, что я говорю, стирается, и в итоге получится, что я не сказал ничего. Был ли я голоден? Выманила ли меня погода? Было облачно и прохладно, но я настаиваю: недостаточно для того, чтобы соблазнить меня. Я не сумел подняться с первой попытки, не сумел и со второй, но когда все же поднялся и оперся о стену, я задумался, смогу ли пойти вперед, я имею в виду вверх, опираясь о стену. Я не мог просто выйти и пойти. Я говорю так, словно все это происходило вчера. Вчера – это на самом деле недавно, но все же недостаточно недавно. Ведь то, о чем я рассказываю сегодня вечером, происходит сегодня вечером, в эту самую минуту. Я больше уже не с убийцами в этой своей кровати ужаса, я в своем отдаленном убежище; мои руки сложены вместе, моя голова наклонена вниз; слабый, бездыханный, спокойный, свободный, и старше, чем я когда-либо буду, если только я не ошибся в вычислениях. И все же, я расскажу всю историю в прошедшем времени, так, словно это миф или старая басня. Просто в этот вечер мне нужен другой год, - год, который станет другим годом, в который я стал тем, кем я был.
Но мало-помалу я вышел и медленными шагами пошел среди деревьев, - ой, взгляни: деревья! Прежние тропинки покрылись путаной растительностью. Я опирался на стволы деревьев, чтобы отдышаться, а затем шел дальше, отталкиваясь при помощи сучьев. От моей последней тропинки не осталось и следа. Это были умирающие дубы, обессмерченные Д’Обинье, и это была всего лишь роща. Она заканчивалась недалеко: об этом мне очень тихо подсказывало легкое, немного рваное зеленое посветление. Да, не имело значения, в какой части этого маленького леса ты находился, - пусть даже в самых глубинах его небогатых тайников, - в любой стороне ты мог видеть сияние этого бледного света, обещавшего Бог знает какую дурацкую вечность. Умри, но не испытывая слишком много боли, немного – вот, чего ты заслуживаешь. Под слепым небом закрой руками свои глаза - и быстро сгнивай, чтобы не сбить с толку ворон. Преимущество утопленника - одно из преимуществ - заключается в том, что крабы добираются до него не скоро. Но вот странная вещь: не успел я наконец выйти из леса, беззаботно пересекши ров, который его окружал, как мною овладели мысли, полные той жестокости, которая выражается улыбкой. Передо мной раскинулось пышное пастбище, быть может, страшно красивое - кому до этого дело - смоченное вечерней росой или недавним дождем. Насколько я знал, за этим лугом лежала тропинка, затем поле и в самом конце крепостные валы, закрывавшие перспективу. Гигантские и рубчатые, они немного выделялись на фоне чуть менее мрачного неба. Они не казались разрушенными, но все же, насколько я знал, таковыми являлись. Вот какой вид открылся мне, но напрасно, потому что я хорошо знал и ненавидел его. Я увидел лысого комедианта в коричневом костюме. Он рассказывал забавную историю о фиаско. Ее суть оставалась мне непонятной. Он употреблял слово улитка или слизень, к радости всех собравшихся. Женщины казались еще более восторженными, чем их спутники, если только это было возможно. Их пронзительный смех словно протыкал аплодисменты и, когда те затихали, прорывался то здесь то там внезапными взрывами, заглушая начало новой истории. Возможно, у них на уме был этот властный пенис, который сидел (кто знает?) рядом с ними и с этого сладкого берега выпускал их радостные крики, направленные в сторону комика, такого таланта. Но именно со мной в этот вечер что-то должно произойти, с моим телом, какое-то мифическое превращение, с этим старым телом, с которым почти никогда ничего не происходило, которое ничего не видело, ничего не любило, ничего не хотело в своем тусклом мирке, ничего, кроме осколков зеркал - плоских, кривых, увеличивающих, уменьшающих - и собственного исчезновения в сумятице своих изображений. Да, все в этот вечер должно произойти как в той истории, которую каждый вечер читал мне отец, когда я был маленьким. Он всегда мог успокоить меня, и год за годом, вечер за вечером, я вновь и вновь вижу тот вечер, который помню довольно смутно за исключением того, что история была о приключениях некоего Джона Брима, или Брина, сына сторожа маяка, сильного пятнадцатилетнего парня - так говорилось в тексте – который ночью, с ножом в зубах, проплыл несколько миль в погоне за акулой- я не помню зачем - наверное, просто из храбрости. Он мог бы просто рассказать мне эту историю: он знал ее наизусть, как и я, - но это не успокоило бы меня, потому он должен был вечер за вечером читать ее мне (или притворяться, что читает), переворачивая страницы и объясняя картинки, на которых уже был изображен я. Вечер за вечером одни и те же картинки, пока я не засыпал у него на плече. Если бы он пропустил хотя бы одно слово, я бы ударил своим маленьким кулачком в его большой живот, выглядывавший между старым кардиганом и незастегнутыми штанами - одеждой, которая расслабляла его после конторских облачений. И теперь меня ожидают все эти декорации, борьба и, быть может, возвращение. Все это для старого – еще более старого, чем мой отец - человека, каким я сегодня вечером являюсь, каким больше не буду никогда. Мелким и твердым шагом, и в то же время хромая, я пересек луг, проделав это как можно лучше. От моей прошлой тропинки не осталось и следа - это было так давно. Маленькие поврежденные стебли вскоре выпрямятся в своем стремлении к воздуху и свету, сломанные же уступят место другим. Я вошел в город через так называемые Пастушьи Ворота, не увидев ничего, кроме первых летучих мышей, похожих на летающие распятия, и не услышав ничего, кроме своих шагов, биения сердца в груди и затем, уже проходя под аркой, крика совы, спокойного и в то же время неистового, крика, который ночью, отвечая, спрашивая сквозь мой маленький лес и другие, что росли поблизости, звучал в моем укрытии, как набат. Чем больше я продвигался в глубину города, тем сильнее меня поражала запущенность его воздуха. Город был зажжен, как обычно, даже ярче обычного, хоть магазины были закрыты. Но свет в витринах все же был - вероятно, с целью привлечь покупателя и заставить его произнести: «Гм, эта вещь мне нравится, к тому же она недорогая. Я приду за ней завтра, если буду жив». Я чуть не сказал: «Господи, сегодня воскресенье». Рядом медленно и бесшумно, словно под водой, проезжали пустые трамваи и автобусы, но их было немного. Я не видел ни одной лошади! На мне было длинное зеленое пальто отца с вельветовым воротником, какие носили автомобилисты в начале века. Только в тот день у пальто не было рукавов, что превращало его в огромную накидку. Но на мне оно все же висело мертвым грузом; оно не грело, а концы его мели землю, или скорее скоблили ее: они стали жесткими, а я сел. Что случится, что могло случиться со мной в этом мертвом месте? Но я чувствовал, что дома были полны людей, настороженно стоящих за занавесками и выглядывающих на улицу, или забравшихся вглубь комнаты и спавших сладким сном. Выше, над своей шляпой, всегда одной и той же, я не тянулся. Я пересек весь город и, проследовав вдоль реки до ее устья, пришел к морю. Я продолжал говорить себе, что вернусь назад, но сам этому не верил. Казалось, лодок, стоявших в порту и привязанных к причалу, было столько же, сколько обычно (словно я имел какое-то представление о том, что было обычно). Но на пристани не было никого, и ничто не предвещало ни прибытия, ни отплытия. Но в один момент все на моих глазах могло волшебным способом перемениться. И тогда загудят люди и всё, что на море; мачты огромных кораблей будут раскачиваться тяжело, мачты же маленьких - легко и игриво; и я настаиваю, что также услышу дикие крики чаек и, возможно, моряков. И, быть может, мне удастся незаметно пробраться на какое-нибудь далеко отплывающее судно и провести там, вдалеке, где солнце и покой, несколько месяцев, возможно даже год или два, до тех пор, пока не умру. Но, возможно, я не уеду так далеко, и тогда все здесь станет представляться довольно печальным, если в этой пресыщенной толпе я не добьюсь встречи, которая бы меня успокоила, или если не переброшусь несколькими словами со штурманом, чтобы слова эти унести в свое убежище и добавить к своей коллекции. В ожидании я сидел на каком-то безверхом шпиле и говорил: «Не в порядке в этот вечер и шпили». И я смотрел на море, вглядываясь за мол, но не замечал ни одного судна. Я мог видеть огни, накрываемые волнами. Также я мог видеть красивые маяки, стоящие на пристани, и те, что были дальше, что сверкали на берегу, на островах, на мысах. Но я не видел знаков, не видел движения, и потому собрался уходить. Развернуться и с грустью уйти из этой мертвой гавани: есть виды, которые требуют странных расставаний. И я просто склонил голову и посмотрел под ноги, - так, как всегда набирал силу, чтобы... как объяснить? не знаю - просто именно от земли, а не от неба, несмотря на его репутацию, исходила помощь в трудные минуты. Я рассеянно (но зачем сосредотачиваться?) глядел на далекий плитняк гавани, туда, где жуткое волнение наиболее опасно – вокруг меня же царили смятение и разрушение. «Я больше не приду сюда», - сказал я. Но когда я, опираясь обеими руками о край шпиля, стал на ноги, я увидел маленького мальчика, державшего за рог козленка. Я снова сел. Без видимого страха или отвращения он молчаливо на меня глядел. Кажется, свет был слабый. Молчание мальчика казалось мне естественным: как старший, разговор должен был начать я. Его одежда была оборвана, а сам он был босой. Завсегдатай этого порта, он подошел посмотреть на какого-то неуклюжего человека, забытого на пристани. Так я думал. Он стоял теперь совсем рядом, изучал меня своими маленькими беспризорными глазами, и теперь у него не могло оставаться сомнений. Но все же он остался стоять. Неужели эта низкая мысль могла принадлежать мне? Я был тронут, ведь в конце концов это было именно тем, за чем я пришел сюда, и, не ожидая ничего от того, что за тем последует, я решил говорить с ним. Я продумал слова и открыл рот, надеясь, что смогу их услышать. Но единственным, что я услышал, был какой-то хрип, непонятный даже мне, знавшему задуманное. Правда, в этом не было ничего особенного: обычная онемелость, вызванная долгим молчанием. Как в лесу, затемняющем ворота в ад. Помнишь ли ты? Я почти забыл. Не выпуская козленка, он подошел ближе и протянул кулек с конфетами, какой можно купить за пенни. Уже по крайней мере лет восемьдесят мне никто не предлагал конфет, и я охотно взял предложенную мне и положил в рот, вспомнив, как делал все это прежде. И от этого я был еще больше тронут, так как за этим сюда и пришел. Конфеты слиплись, и я занялся тем, что стал отклеивать зеленую, которая была на самом верху. Мальчик помог мне, и в какой-то момент его рука коснулась моей. Мгновение спустя, когда он начал уходить, волоча за собой козленка, движением всего своего тела я попросил его остаться. Затем я порывисто зашептал: «Куда ты идешь, мой маленький человек, куда ты идешь со своим козленком?» Не успел я еще произнести эти слова, как стыдливо прикрыл лицо руками. Это были те же слова, которые я пытался произнести некоторое время назад. «Куда ты идешь, мой маленький человек, со своим козленком?» Если бы я мог краснеть, я бы покраснел, но в моих конечностях не было достаточно крови. Если бы в моем кармане лежал пенни, я бы отдал его ему, чтобы он простил меня. Но в моем кармане не лежало ничего похожего на пенни. Ничего, что могло бы принести радость маленькому неудачнику в начале его жизни. Я подозреваю, что в тот день у меня не было ничего, кроме моего камня: я вышел непреднамеренно. Мне суждено было увидеть лишь его черные курчавые волосы, а также красивые изгибы его голых ног, грязных и мускулистых. Еще мне никогда не забыть его тонкой живой руки. Я попытался найти лучшие слова, чтобы сказать ему, но нашел их слишком поздно: он ушел. Не так далеко, но все же далеко. Он также беззаботно ушел и из моей жизни, и ни одна его мысль уже не будет обо мне. Но, быть может, когда он станет старым, он с нежностью или даже завистью достанет из своего детства ту мрачную ночь и, вновь стоя рядом со мной, будет держать за рог козленка. Но у меня есть сомнения. Бедные, дорогие, глупые создания, как бы вы могли помочь мне! «Чем занимается твой отец?» - вот какой вопрос я должен был ему задать. Вскоре они были уже пятном, которое я по незнанию вполне мог бы принять за кентавра. Я собирался было найти навоз козленка, взять в руку пригоршню этих скоро стынущих и твердеющих шариков, понюхать или даже попробовать их на вкус, но нет, это не могло помочь мне в этот вечер. Я говорю «этот вечер», так, словно каждый раз это был один и тот же вечер, но было ли их два? Я пошел, надеясь вернуться как можно скорее, но не с пустыми руками. Я повторял, что больше никогда не приду сюда. Ноги болели, и каждый шаг хотел быть последним, но благодаря взглядам, которые я украдкой бросал на окна, я увидел огромный цилиндр, словно на роликах проехавший по асфальту рядом со мной. Должно быть, я на самом деле двигался быстро, так как обогнал не одного пешехода. Передо мной шли люди, и я, которого без труда обходили калеки, легко их обгонял и вскоре за своей спиной слышал их удалявшиеся шаги. И все же каждый шаг хотел быть последним. Так что когда я пришел на площадь, которую не заметил идя в обратном направлении, я решил зайти в собор, вырисовывавшийся на ее дальнем конце, и, как в средние века, спрятаться в его пространстве. Я сказал собор, но, возможно, я ошибаюсь. Я не уверен. Но могу сказать точно, что в этой истории, которая стремится быть последней, мне было бы неприятно укрыться в обычной церкви. Я обратил внимание на саксонское чередование колонн. Пленительный эффект, но он не пленил меня. В ярко освещенном нефе не было никого. Я прошел по нему несколько раз, но так никого и не увидел. Возможно, они прятались под местами для хора или скрывались за колоннами, словно дятлы за стволами деревьев. Внезапно и без предварительного рокота рядом со мной громко заиграл орган. Я поднялся с циновки, на которой лежал перед алтарем, и поспешил в дальний конец нефа, словно собираясь уйти. Но это был боковой проход, и дверь, в которую я вошел, не была выходом. Поэтому вместо того, чтобы вернуться в ночь, я оказался внизу винтовой лестницы, по которой начал подниматься так быстро, как только мог. В этот момент я не думал о своем сердце: я поднимался так, словно меня преследовал кровожадный маньяк. Тяжело дыша, я взбирался по этой непонятно как освещенной лестнице (быть может, свет исходил из щелей). Я поднялся на самый верх, до выступавшего портика, огражденного от пустоты циничным парапетом и окружавшего гладкую круглую стену, которая завершалась маленьким куполом, покрытым свинцом или медью. Ну и ну! Должно быть, люди приходили сюда насладиться видом; те, которые падают, умирают в полете. Прислонившись к стене, я начал идти по кругу, по часовой стрелке. Но не успел я сделать несколько шагов, как увидел человека, очень осторожно шедшего в другом направлении. Как мне хотелось толкнуть его, или чтобы он толкнул меня. Секунду он глядел на меня своими дикими глазами, а затем, не осмелившись вынудить меня идти рядом с парапетом и вполне справедливо полагая, что я не оторвусь от стены только чтобы оказать ему любезность, резко повернулся ко мне спиной, или скорее головой (его спина была приклеена к стене), и направился в сторону, откуда пришел. Вскоре я мог видеть лишь его руку, но через мгновение исчезла и она. Все, что я запомнил, - это два пылающих глаза, выглядывающих из-под клетчатой кепки. В какой кошмар я провалился? Моя шляпа сорвалась, но благодаря резинке не улетела далеко. Я повернул голову к лестнице и посмотрел. Ничего. Затем появилась маленькая девочка, а за ней державший ее за руку мужчина. Они оба прижимались к стене. Он подтолкнул ее к лестнице и исчез следом, но затем повернулся и поднял на меня лицо, которое заставило меня отшатнуться. Я мог видеть только его голову, выглядывавшую над верхней ступенькой. Когда они исчезли, я позвал. Я быстро обошел портик по кругу: никого. На горизонте, там, где встречаются небо, море, равнины и горы, я увидел несколько низко висящих звезд. Нет, то были не огни, разжигаемые людьми или вспыхивающие сами по себе. Все, достаточно. Когда я вернулся на улицу, я попытался отыскать на небе то место, где находятся созвездия Медведиц. Если бы я встретил кого-нибудь, то остановил бы его и спросил, и меня не остановила бы даже самая неприятная внешность. Тронув свою шляпу, я бы сказал: «Простите, ваша честь, Пастушьи Ворота, ради всего святого». Я было подумал, что не смогу пойти дальше, но не успел еще импульс добежать до моих ног, как я уже шел, причем, как это ни странно, довольно быстро. Я не возвращался с пустыми руками, не совсем: я нес с собой фактическое подтверждение того, что был еще жив для этого мира, а также и для того, в определенном смысле. Но я платил за это. Я бы скорее провел ночь в соборе, на циновке, перед алтарем. Я бы был в пути при первом свете, или они нашли бы меня растянувшимся в смертном оцепенении- неподдельный телесный предмет под печальным источником стольких надежд - и поместили меня в вечерние газеты. Но внезапно я уже спускался по широкой улице, немного мне знакомой, но по которой я не пошел бы ни за что в жизни. Вскоре я понял, что шел вниз, потому развернулся и отправился в обратную сторону. Просто я боялся, что если буду идти вниз, то вернусь к морю, куда обещал больше никогда не возвращаться. Когда я говорю «развернулся», я имею в виду повернулся широким полукругом, не останавливаясь, так как опасался, что если остановлюсь, то не смогу начать сначала. Да, я боялся и этого. В этот вечер я тоже не осмелюсь остановиться. Меня все больше и больше поражал контраст между ярко освещенными улицами и их мертвой атмосферой. Не сказать, чтобы это расстраивало меня, нет, но я все говорю об этом. Чтобы успокоить себя. Не сказать, чтобы на улице никого не было, нет, я бы этого не сказал: я заметил несколько мужских и женских фигур, немного странных, но не более обычного. Я не имел представления который был час, - я знал лишь то, что была ночь. Но та вероятность, что было три или четыре часа утра, была равна той, что было десять или одиннадцать вечера. Несомненно, все зависело от того, обращал ли ты внимание на малое количество пешеходов или на необычайно яркий свет, исходивший от уличных фонарей и светофоров. Нельзя было не обратить внимание на одно из двух, если только ты не был сумасшедшим. Не было ни одной машины, но время от времени медленно проносился тихий и пустой свет городского транспорта. У меня нет большого желания выискивать несоответствия - никто не заставляет вести внутренний монолог - но мне ничего не остается, кроме как сделать следующие замечания. Все существа, которых я видел, шли по одному и были словно растворены в себе. Возможно, в этом нет ничего необычного, но что-то заставляло меня думать обратное. Единственной парой были двое сцепившихся мужчин, скрестивших ноги. Я увидел только одного велосипедиста! Он двигался в ту же сторону, что и я. Вдруг я понял, что все, включая городской транспорт, двигалось в ту же сторону, что и я. Он медленно крутил педали на середине улицы, читая при этом газету, которую обеими руками держал перед глазами. Не отрываясь от газеты, он спорадически звонил в свой колокольчик. Я глядел на него до тех пор, пока он не превратился лишь в точку на горизонте. Неожиданно какая-то девушка – вероятно, легкого поведения - растрепанная, в небрежном платье, пронеслась через улицу, словно кролик. Вот все, что мне хотелось отметить. Но вот еще одна странность: я не чувствовал боли, даже в ногах. Слабость. Хороший ночной кошмар и банка сардин вернули бы меня в чувства. Моя тень – одна из моих теней – пролетела передо мной, уменьшилась и, проскользнув под ногами, пошла за мной, как и полагается тени. Такой уровень неясности казался мне чрезвычайным. Но вдруг перед собой я увидел человека, идущего по той же стороне и в ту же сторону, что и я. Наверное, чтобы я не забыл. Между нами было значительное расстояние (по крайней мере, шагов семьдесят), и я, боясь, что он уйдет, ускорился и передвигался теперь словно на роликах. «Это не я, - подумалось мне, - но нужно пользоваться случаем». Через мгновение я находился уже в каких-то десяти шагах от него, отчего сбавил скорость, чтобы не налететь на него и усилить тем самым отвращение, которое я вызываю даже в самом своем умильном и раболепном отношении к другим. И секунду спустя, скромно идя в шаг с ним: «Простите, ваша честь, Пастушьи Ворота, ради всего святого!» Вблизи он казался вполне нормальным, за исключением уже чувствуемого внутреннего увядания. Я сделал несколько шагов вперед, обернулся, съежился и, дотронувшись до своей шляпы, сказал: «Точное время, умоляю!» Меня словно не существовало. Но как быть с конфетой? «Спички!» - закричал я. Теперь мне сложно понять, почему я не преградил ему путь. Я просто не мог, вот и все. Я не мог до него дотронуться. Увидев каменную плиту на краю тротуара, я сел на нее и сложил ноги пистолетом. Должно быть, я задремал, так как следующее, что я увидел, - это сидящего рядом со мной мужчину. Я все еще глядел на него, когда он открыл глаза и, посмотрев на меня, совершенно искренне отпрянул назад, словно видел впервые. «Откуда вы появились?» - спросил он. Меня сильно поразило то, что ко мне так скоро обратились вновь. «Что с вами?» Я старался выглядеть так, словно со мной все обстояло точно так же, как с ним. «Простите, ваша честь, точное время, ради всего святого!» Он сказал какое-то время. Я помню, что оно ничего не значило и меня не успокоило. Но какое время могло? О нет, я знаю, я знаю, будет такое время, которое сможет. Но теперь? «Что вы сказали?» - спросил он. К сожалению, ничего. Но я выкрутился из этого, спросив, поможет ли он найти мне дорогу, которую я потерял. «Нет, - сказал он, - я не здешний. И если я сижу на этой плите, то только потому, что гостиницы переполнены и не могут принять меня - я не могу знать точно. Но расскажите мне историю своей жизни, и мы посмотрим». «Моей жизни!» - закричал я. «А что, - сказал он, - такую... не знаю, как сказать». Некоторое время он думал, пытаясь, наверное, понять какую. В конце концов он с раздражением продолжил: «Ну же, любой это знает». Он легонько ударил меня в ребра. «Не нужно подробностей, - сказал он, - только самое главное, самое главное». Но я молчал, и тогда он сказал: «Давайте я расскажу вам свою, и вы поймете, о чем я». Его рассказ был четок и лаконичен - только факты, без комментариев. «Вот это я и называю жизнью, - сказал он. - Теперь вы понимаете?» Его рассказ был неплох и местами напоминал сказку. «Но эта Паулина, - спросил я, - вы все еще с ней?» «Да, - ответил он, - но я собираюсь уйти от нее и жить с другой, более молодой и пухленькой». «Наверное, вы много путешествуете», - сказал я. «О да, очень много», - сказал он. Постепенно возвращались слова, а также способность делать их слышимыми. «Конечно, все это для вас уже в прошлом, - сказал я и спросил: Вы не думаете провести некоторое время рядом с нами?» Это предложение показалось мне особенно удачным. «Надеюсь, мой вопрос не покажется грубым, - сказал он, - но сколько вам лет?» «Не знаю», - ответил я. «Не знаете!» - закричал он. «Нет, точно не знаю», - сказал я. «Вы часто думаете о бедрах, - спросил он, - о влагалищах и окружностях?» Я не понимал. «Конечно, эрекций уже не случается», - сказал он. «Эрекций?» - спросил я. «Пенис, - сказал он, - вы знаете, что такое пенис, - там, между ног?» «А, это», - сказал я. «Он расширяется, удлиняется, твердеет и поднимается, - сказал он, - не так ли?» Я согласился, хоть использовал бы другие слова. «Вот это мы и называем эрекцией», - сказал он. После чего задумался, а затем воскликнул: «Невероятно! Не так ли?» «Довольно странно», - сказал я. «Ну вот», - сказал он. «Но что будет с ней?» - спросил я. «С кем?» - спросил он. «С Паулиной», - сказал я. «Она будет стареть, - ответил он со спокойной уверенностью, - вначале медленно, а потом все быстрее; будет кое-как изворачиваться, ощущая боль и горечь». Я не видел полностью лица, но все же тщетно на него смотрел: оно оставалось покрытым кожей вместо того, чтобы стать белым и казаться выдолбленным, словно долотом. Ничего не изменилось. На самом деле, мне никогда не удавались обсуждения. Я мечтал о нежной люцерне, на которую наступил бы надетым на руку ботинком, и об укрытии в лесу, вдалеке от этого ужасного света. «Что значит ваша ухмылка?» - спросил он. У него на коленях лежала большая черная сумка, как, должно быть, у повивальной бабки. Она была набита сверкающими склянками. Я спросил его, одинаковы ли они. «О нет, - сказал он, - на любой вкус». Он достал одну и протянул мне, сказав: «Один и шесть». Что он хотел? Продать ее мне? Держась этого предположения, я сказал ему, что у меня не было денег. «Нет денег!» - закричал он. Внезапно его рука опустилась на заднюю часть моей шеи, и крепкие пальцы сжались. Толчок и поворот – и я оказался напротив него. Но вместо того, чтобы убить меня, он начал ласково шептать слова, от которых я обмяк, и голова моя упала ему на колено. Контраст между сладким голосом и пальцами, касавшимися моей шеи, был огромен. Но постепенно и то и другое соединилось в разрушительной надежде, если так можно сказать. Но мне можно, ибо в этот вечер ничего определенного я потерять не могу. И если я достиг этой точки (в своей истории), и при этом все осталось как прежде - ведь если бы что-то поменялось, я бы об этом знал - то факт остается фактом: я достиг ее (что важно), и при этом все осталось как прежде (что тоже важно). И все же не стоит спешить. Нет, пусть все пропадает медленно, так, как пропадают на лестнице шаги любимой, которая не может любить и больше никогда не вернется, что подтверждают и ее шаги: она не может любить и больше никогда не вернется. Неожиданно он оттолкнул меня и снова показал мне склянку. «Забирайте все» - сказал он. Не может быть, чтобы это было все то же «все». «Хотите?» - спросил он. Нет, но, чтобы не злить его, я сказал «да». Он предложил обмен. «Дайте мне свою шляпу», - сказал он. Я отказался. «Какой бред!» - воскликнул он. «У меня ничего нет», - сказал я. «Посмотрите в карманах», - сказал он. «У меня ничего нет, - сказал я. - Я вышел без ничего». «Дайте мне шнурок», - сказал он. Я отказался. Долгое молчание. «Тогда поцелуйте меня», - наконец сказал он. Я знал о поцелуях. «Вы можете снять шляпу?» - спросил он. Я снял. «Наденьте, - сказал он, - с ней вы выглядите лучше». Я снова надел. «Ну же, - сказал он, - поцелуйте меня, и мы покончим с этим». Интересно, приходило ли ему в голову, что я мог отказать ему? Но нет, поцелуй не шнурок ботинка, и он, должно быть, видел, что мое лицо еще не растеряло всю страсть. «Ну же», - сказал он. Я вытер рот в том месте, где был сгусток волос, и приблизил его к нему. «Одну секунду», - сказал он. Мой рот оставался на месте. «Вы знаете, что такое поцелуй?» - спросил он. «Да, да», - ответил я. «Не хочу показаться грубым, - сказал он, - но когда вы делали это в последний раз?» «Довольно давно, - сказал я, - но я смогу». Он снял свою шляпу, котелок, и дотронулся до середины своего лба. «Туда, - сказал он, - и только туда». У него были благородные брови, белые и высокие. Закрыв глаза, он наклонился вперед. «Быстрее», - сказал он. Я поджал губы, как учила меня мать, и приложил их к тому месту, на которое он указал. «Достаточно», - сказал он. Он поднес руку ко лбу, но жест свой прервал, надев шляпу. Я отвернулся и посмотрел на противоположную сторону улицы. Только тогда я заметил, что мы сидели напротив скотобойни. «Вот, - сказал он, - забирайте». Я совсем забыл. Он поднялся. Стоя, он казался довольно низким. «Услуга за услугу», - широко улыбаясь, сказал он. Его зубы сверкали. Я слушал, как удалялись его шаги. Как можно понять, что останется? Но это конец. Но, может быть, я грезил, может, и сейчас грежу? Нет, нет, ни то ни другое, потому что грезы – это ничто, это шутка и, что хуже всего, довольно значительная. Я сказал: «Останься здесь до рассвета, спи до тех пор, пока не погаснут фонари, и улицы не вернутся к жизни». Но я поднялся и пошел. Мои боли вернулись, но вернулись непокорными, что не позволяло мне завернуться в них. Но я сказал: «Понемногу ты приходишь в себя». Уже по одной моей походке, медленной, жесткой, на каждом шаге решающей двигательную проблему, меня можно было снова узнать, если только кто-нибудь знал меня раньше. Я перешел через дорогу и остановился перед скотобойней. Грубые парусиновые занавески в бело-синюю – цвета девы Марии – полоску, висевшие за решеткой, были запачканы большими розовыми разводами. Занавески не совсем сходились посередине, потому сквозь щель я мог видеть тусклые туши выпотрошенных лошадей, свисавшие с крюков вниз головой. Я держался стен, ища тени. Страшно подумать, что через мгновение все будет кончено, и нужно будет начинать сначала. И городские часы (что с ними было не так?), ужас которых висел даже в моем лесу, сверху обрушились на меня? Что еще? Ах, да, мои приобретения. Я постарался думать о Паулине, но она ускользнула от меня; на секунду показалась, а затем исчезла, словно та девушка на улице. Итак, я, обтянутый своей прежней кожей, шел при кошмарно ярком свете. Я стремился к выходу и вновь и вновь проходил мимо них, тяжело дыша и всегда бросаясь туда, где никого не было. Мне все же удалось мельком посмотреть на девушку - достаточно, чтобы разглядеть ее немного лучше, чем раньше: на ней было что-то наподобие дамской шляпки, а в руке она сжимала книгу, должно быть, обычный молитвенник. Я постарался увидеть ее улыбку, но она не улыбнулась и вскоре исчезла, сбежав вниз по ступенькам и так и не показав мне свое лицо. Я был вынужден остановиться. Вначале ничего, но понемногу из дома, на который я опирался, стало исходить что-то наподобие тяжелого шепота. Он некоторое время поднимался вверх, а затем зависал в воздухе. Это напомнило мне, что в домах было много людей, осажденных, хотя нет – я не могу знать. Когда я отошел, чтобы посмотреть на окна, я сквозь ставни, занавески и муслины видел, что во многих комнатах горел свет. Свет казался настолько тусклым из-за освещения, разлитого по бульвару, что если бы не было известно настоящей причины, то могло показаться, что все спали. Звук не был продолжительным: он прерывался паузами, вызванными, должно быть, оцепенением. Я было подумал о том, чтобы позвонить в дверь и попросить крыши до утра. Но внезапно я снова был в пути. Но понемногу темнота медленным обмороком падала на меня. Я видел сотни ярких цветов, увядавших в изысканном каскаде бледнеющих тонов. Идя вдоль фасадов зданий, я наслаждался постепенным цветением квадратов и прямоугольников, створок и оконных переплетов, желтых, зеленых, розовых – в зависимости от занавесок и штор. Я находил это прекрасным. Затем, перед тем, как упасть, - вначале на колени, как какое-нибудь рогатое животное, а затем на лицо, - я оказался в толпе. Я не потерял сознание, ибо когда я потеряю сознание, это будет уже навсегда. Они не обращали на меня внимания, но все же старались не наступать на меня - любезность, которая должна была тронуть меня, ведь именно за этим я и пришел. Со мной все было в порядке: пресыщенный тьмой, спокойный, я лежал у ног смертных, на самом дне серости рассвета (если это был рассвет). Но реальность – я слишком устал, чтобы подбирать слова– была вскоре восстановлена, толпа исчезла, свет возвратился, и мне не нужно было поднимать голову с земли, чтобы понять: я вновь был во все той же ослепляющей пустоте. Я сказал: «Оставайся здесь, на этом любезном или по крайней мере безразличном камне, не открывай глаза, подожди до утра». Но я снова был на ногах и снова на дороге, которая была не моей; я шел вверх по бульвару. Слава Богу, он не ожидал меня, бедный старый Брим, или Брин. Я сказал: «Море на востоке, значит, я должен идти на запад – налево от севера». Но напрасно я безо всякой надежды поднял глаза к небу, ища созвездия Медведиц. Просто свет, в который я вошел, затемнял звезды и только намекал на то, что они были. Но я сомневался в этом, помня про облака.
No comments:
Post a Comment