ЧЕРДАК С ИГРУШКАМИ

Я запрокинул руку за голову, провел внешней частью согретой ладони по прохладным шероховатостям обоев и задумался. Удивительное, замечательное преимущество возраста: думать в тот момент, когда думаешь. Когда-то раньше, когда мне казалось, что мир так и застынет ледяным дворцом и никогда уже не выпустит горячей девичьей ладони из моей, когда было так легко оставаться на одном месте даже когда первые раскаты грома уже зачинали грозу, я, конечно, еще тогда решил, что без труда что-нибудь придумаю. Однажды. Однажды, когда придет время, а ребенок с сонным любопытством будет крохотно и преданно жаться к моей тяжелой руке, временами переспрашивая и осторожно поглядывая на меня. Придумаю, обязательно придумаю: сюжет всегда один.

Но вот теперь мой взгляд упрямо застрял на осенней ветке яблони, свисавшей с крыши дома и почти упиравшейся в оконное стекло. Ветка то и дело нервно хлопала по окну, игрушка в порывах ветра. Серо-зеленые листья, тяжелые от дождя, готовы были слететь в любую секунду. Глядя на дерево теперь, ни за что нельзя было представить, что оно, окоченевшее, сморщенное ветром, еще месяца полтора назад могло сбрасывать на землю какие-то плоды. Было тоскливо; тоска язвительно щекотала меня соломенно-светлыми волосами Максима, с нетерпением вздернувшего ко мне голову. А я смотрел на вид за окном и вдруг с сожалением понимал: мне удавалось теперь сосредоточиться на том, что так болезненно ускользало от меня в детстве, в кабинете зубного врача. Усаживая меня в неприятно удобное кресло, мать говорила мне считать все листья на деревьях в окне, но меня хватало ненадолго; мой взгляд застревал еще на проводах, перетянутых до деревьев, под птицами. Отчего-то я вспомнил об этом, осознав, что теперь я лежал на прохладной послеобеденной кровати и смотрел на эти листья как заколдованный. И, словно поэт, интуитивно разглядевший на афише рифму, нащупывал под собой странную мягкость и чувствовал, что вполне мог бы теперь заснуть, – хоть был совсем еще день, день единственного воскресенья, а я лежал здесь, чтобы рассказать сказку пятилетнему сыну. Но вместо этого я слушал ветер. В зависимости от того, где я находился и что при этом испытывал, ветер мог значить и причинять разное. В данный момент он гулко шипел мне какую-то колыбельную. Ветер убаюкивал меня, но не моего Максима. Ветер мог петь, баллады, оды и даже заутренние, но он никогда не рассказывал сказок.

«И она, в очередной раз влетев на ветку дерева, с огромным трудом выскочила прямо из-под рук мальчика…»

Я с некоторым удивлением заметил, что продолжал рассказывать сказку. Мой голос, давно, казалось, уснувший, продолжал мерно гудеть в комнате, как любимая муха. Но только я мучился почти с каждым новым предложением, выпуская из себя пар и делая паузы, местами слишком долгие паузы. И только когда воображение натыкалось на какой-нибудь стандартный прием из пыльной детской книжки, я говорил быстро и уверенно. Но в большинстве случаев я вертелся, как уж. Была середина октября, дул сильный ветер, и каждый новый порыв отзывался не только хрустом ветки о стекло, но также и многоточием в моей сказке. Ко мне тянулась встревоженная голова сына, и я, чувствуя невинный детский гнев, торопился с очередной какой-нибудь глупостью. По крайне мере, мне казалось, что непременно глупостью.

Вначале я, конечно, рассказывал то, что, как мускульный навык старого атлета, возвращалось из детства. Пушкин, братья Гримм, Андерсен, народные сказки. Но через месяц я начал выбиваться из сил: сказки заканчивались, заканчивались золотые рыбки, девочки со спичками и горшочки с кашей. Я стал сочинять все это сам, временами сгорая от напряжения и даже, когда Катя (меня немного раздражало, что она никогда не рассказывала Максиму никаких историй) лежала рядом и деликатно молчала, стыда. Мне казалось, что сказки у меня не получались. Истории выходили надуманными, однообразными, неинтересными. Наверное, я уделял излишнее внимание повествованию, деталям и тому, что понравилось бы мне самому. Но все-таки внутри томилась совершенно измотанная надежда, уверенность в том, что Максиму нравилось меня слушать. По крайней мере, слушал он внимательно и ни разу еще не заснул, как засыпал несколько раз (возможно, по моей вине) во время сказки про колобка, когда-то давно, в детстве, моей любимой. Максим слушал с беззвучным почтением, и я мог просиять от счастья, когда он переспрашивал у меня имя какого-нибудь героя. Хоть я, сам едва помнивший и давно научившийся в такие минуты думать о жене и о работе, а еще о сотне других вещей, не раз вынужден был сменить имя героя, а иногда и самого этого героя.

Еще я делал серии. Сегодня, например, я рассказывал свою новую вариацию (все сказки – вариации) на историю про сову, которая спала по ночам, потому что хотела найти друзей днем, когда все играли и бегали и веселились. Но я запутался: насочинял кучу ненужных деталей и вот теперь, глядя на ветку яблони за окном, приходил к выводу, что нащупал совершенно ясный тупик. Сказка уже должна была заканчиваться, да и Максим в это время обычно начинал сонно ворочаться, но я все продолжал на чем-то настаивать. Сначала сова рассорилась со своей совиной семьей, убежала (то есть улетела) в один город, затем в другой; она хотела играть вместе с детьми, радовать их, но те ничего не знали о совах и пытались ее поймать, вырвать из нее перья, посадить в клетку. Я не знал, зачем так все запутывал. И Максим, по-моему, начинал раздраженно шевелиться, нервно и устало тереться о меня ногами. Я вдруг подумал, что обманывал его всеми этими историями. Как смешно: сказка – это обман. Разве не обманываем мы своих детей сказками, заставляя их чему-то поверить и отчего-то заснуть? Сказка – это обман, потому что там полно правды. Но я с любопытством замечал, что говорю, говорю, как заводной. Да, Максиму уже пять, и Катя говорила прекратить, но я чувствую странное обязательство. Чувствую долг. В моем детстве не было сказок; или были, но только в книгах.

«Мальчик не знал, куда спрятать сову. Везде ее могли найти родители. Но вдруг он придумал: чердак! Можно спрятать сову на темном чердаке…»

- Папа, что такое «чердак»?

Казалось, голос Максима немного разбудил комнату, сдул с нее хрупкую корку инея.

- Чердак… Ну, это то, что сейчас у нас над головой. – Я запрокинул голову вверх, и Максим сделал то же. Мы оба увидели потолок. – Там, над потолком, есть такое место. Комната. Там темно и много всяких вещей. Так, всякий хлам. У нас там, кстати, много старых маминых игрушек.

- Правда?

- Да.

- Мы сходим туда?

- Сходим. Только после сна. Ладно, слушай дальше.

И я рассказывал дальше.

Пока сказка сгущалась к конфликту (а нужно уже было выбираться на развязку, мораль), я снова стал искать за головой стену. Руки шуршали о небольшие бумажные вздутия. На обоях было много волдырей. Катя давно уже настаивала на том, что я должен что-то с ними сделать. Но что было поделать? Самым простым, и этим я занимался теперь, было надавливать на эти вздутия пальцами. Но действия хватало ненадолго, и вскоре волдыри вскакивали вновь, постепенно разрастаясь, разбухая до прежних размеров. Я приходил к тому выводу, что решение было одно: на выпуклом месте нужно было лезвием сделать два перпендикулярных, пересекающихся надреза. Затем следовало аккуратно нанести клей на обратную сторону образовавшихся квадратов и придавить все это к прежнему участку стены. Но вот только кто мог поручиться, что после всей этой операции не будет виден надрез? Неужели переклеивать обои заново?..

Но вдруг, все еще продолжая свою сказку, я услышал преданный, умиротворенный сап моего Максима. Должно быть, он заснул совсем недавно. Я как раз пришел к тому интересному (мне казалось) моменту, когда сове удалось найти способ перехитрить жестокого мальчика и улететь наконец с чердака. Но все-таки я был рад, что Максим заснул. Наверное, нам обоим надоела эта сказка, и он, ощутив мои художественные страдания, просто решил пожалеть меня. Что ж.

Некоторое время я, собирая телом пот, осторожно ворочался рядом с Максимом и туманно, в полусне думал о сказках. Удивительно, но о сказках. О том, что ничто так не образовывает взрослого, как сказка. Дети? Дети развлекаются, а от настоящего образования нельзя получить удовольствия. Это заблуждение считать, что дети учатся на сказках. Ну разве что в очень далекой перспективе. А взрослые? Те, кто еще рассказывают своим детям перед сном истории? Сказка для них – как Библия, только без религии. Ничто так ясно не позволяет разобраться в добре и зле, как сказка. 

И вскоре я тоже заснул, тепло поеживаясь от ветра за окном. Я почти слышал, как листья отрывались от веток и улетали куда-то прочь, в землю. Втаптывались в нее временем, будущим снегом и сегодняшними ногами. Было грустно, тоскливо, но грусть и тоска убаюкивали. И однажды я заснул; как мне показалось, на несколько мгновений. Любопытно: днем снятся сны, которые потом помнятся. Мне снилась Катя, но не переживания о ней, а наше зимнее, шальное знакомство. Ночью, у ледовых замков, в ее городе. В очередном незнакомом городе, куда меня забросило силой или по ошибке, но так надолго.

Но кажется, я спал недолго. Кажется, через несколько секунд я почувствовал какое-то неудобство. В мой сон въедалась неловкость. Отперев тяжелые глаза, я увидел, что это растрепанный своим сном Максим трогал меня за щеку и просил встать. Я попытался прийти в себя, вытереть тревогу с лица.

- Максим? Ты проснулся? Что случилось?

- Ты спишь?

- Максим, мама вернулась? – Катя уехала к родителям и должна была вернуться вечером. Я не знал, который был час, и посмотрел в окно. Было довольно темно, яблоня превратилась в силуэт, но темнело теперь рано. Что можно было сказать?

- Нет. Папа, ты обещал сводить меня на чердак. С игрушками.

- Максииим… – протяжно и устало начал я, закрыв глаза для убедительности, а еще больше от усталости. Но открыв их вновь и поглядев на Максима, я понял, что надо идти. Во-первых сила убеждения здесь не работала, а во-вторых… В чем я мог убедить?

От возбуждения Максим едва не проломал ступени старой деревянной лестницы, упиравшейся в чердак. Я сделал ему замечание, но скорее просто так, по инерции. В действительности мне было приятно его волнение, потому что мог хорошо представить самого себя идущим теперь наверх. Но только не теперь, не сейчас и не в настоящий момент, а когда-то давно, когда казалось, что мир так и застынет…

Я надавил на дверь, и та пыльно распахнулась скрипом и сыростью. У меня немного закружилась голова. Но не от спертости воздуха. Создавалось немного странное ощущение, как от переизбытка лесного кислорода, которого здесь на самом деле было не так уж много.

Максим c растерянным восхищением смотрел по сторонам. Нет нужды описывать внутренности чердака. Это был дом Кати, моей жены, но теперь мне отчего-то казалось, что чердак этот принадлежал как раз мне (все чердаки так одинаковы). Я подумал, что стоило сводить сюда Максима раньше, а иначе ведь можно всегда опоздать. Настороженно поглядывая на сына, я осмотрелся. И действительно, этот чердак здорово напомнил мне тот, который был в доме из моего детства. Прознав про него из смутного взрослого разговора о ремонте, я вначале проигнорировал услышанное. Но через год или два младший брат взахлеб рассказал мне о тех невероятных вещах, игрушках, которые там валялись в страшном количестве. Затем мы долго просили, умоляли отвести нас туда. Но нас уверенно убеждали, что там только хлам и что там нет ничего интересного. И вот однажды ночью мы наконец взломали дверь и пробрались туда, в темноте, опасаясь болезненного лица матери, крыс и гнилых досок. Но я был разочарован. Я увидел лишь горы старых, ненужных вещей, стопки и клочья газет и каких-то тетрадей, а также игрушки. Брат так настаивал на игрушках, но теперь мне было скучно. Возможно, я просто открыл чердак слишком поздно.

И тогда, и теперь: бардак, груды хлама. Было по-осеннему, по-простудному прохладно, но Максим, казалось, этого не замечал. Его, как когда-то моего брата, восхищало все, что он здесь видел. Во всем замечая тайну, которая, наверное, и действительно жила здесь, он открывал сундуки, подбирал наиболее яркие открытки, но все больше смотрел на игрушки, которых здесь было так много. Игрушки, как часовые, стояли на вещах и придавали угрюмому чердаку атмосферу причудливости, сказочности. Игрушки на чердаке представлялись мне какими-то взрослыми, мудрыми, но в моих глазах не было детской ясности. Катя еще три года назад просила меня убраться здесь, навести наконец порядок во всей этой «куче», но я, словно страдая от излишней сентиментальности, хотел оставить все как было. Но она права, из этого могла бы выйти комната; может, не одна. Но с чего здесь было начинать? Я посмотрел на Максима, тормошившего измятую годами и детскими руками плюшевую сову.

- Папа, а чем закончилась сказка?

- Сказка?

- Да, которую ты мне рассказывал.

Недолго думая, изобретательно делая из завязки конфликт, я сходу выпалил конец. Ведь он сидит в каждом из нас; сюжет всегда один. 

«Устав от своих приключений, сова поняла, что не нужно пытаться быть человеком или другим каким-нибудь зверем. Они и не могли ее принять. Нужно просто попытаться быть совой. И она вернулась в лес, к семье, и с тех пор спит днем, как и все совы. Нашла много замечательных, веселых друзей и жила долго-долго. Жила долго и счастливо».

Максим деловым, хозяйским движением вернул сову на место и взялся за что-то другое.

- Пойдем, Максим, – сказал я. – Пора идти. Здесь холодно. По-моему, я слышал гром. Пойдем, а то будет гроза.

- Нет, пап, это я ударил ногой ящик. Я хочу здесь. Давай останемся. Я хочу еще.

Я попытался открыть какой-то древний сундук, стоявший рядом, у моих ног, но ржавая крышка не поддавалась. Должно быть, под всем этим чердачным хламом валялся ключ. Но бог с ним, многие тайны не стоят усилий. Я опустился на закрытый сундук и, потирая от зябкости воздуха руки, принялся с теплой тоской следить за радостным возбуждением Максима.

август, 2009