НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

посвящается А.

  

Я с нетерпением поглядываю на часы.

Из теплого, вязкого здания театра в дождливую ночь выходят уже последние люди. Редкие люди. Их небольшое число выдает в них нечто такое, что настойчиво требует к себе внимания. И правда: в них всех есть что-то любопытное; какая-то история, какой-то рассказ. Одни хотят немного растянуть особое состояние разнеженности и, возможно, даже некоторой оглушенности; другие боятся резкого холода и пытаются как-то к нему приспособиться еще здесь, внутри; третьи принципиально не любят спешить (тоже, кстати, довольно любопытный случай). Есть здесь также четвертые и пятые. Но все же больше других меня занимает молодая женщина, которая показалась на театральном крыльце (сцена – тоже театральное крыльцо) одной из самых последних. Ей нечем укрыться от неприятного и какого-то беспокойного дождя и, выйдя на темную и постепенно затихающую улицу, она зябко и потерянно вертит головой, словно в надежде увидеть того, кто протянет ей зонт и, возможно, даже что-то большее. Я хорошо подготовился: меня не видно из моего временного укрытия, так что опасности оказаться рядом с ней не существует. Быть слишком близко – чересчур опасно, мы все это знаем, когда находимся на расстоянии. К тому же я за другим: я за историей, за рассказом. Мне кажется, я выбрал правильно (может, все-таки подойти к ней?). Но я всегда выбираю правильно… Черт возьми, что это?! С ней рядом какой-то человек, у человека зонт, человек – мужчина. Но спокойно, спокойно: так надо. Бешено запрыгало сердце: он встретил ее после спектакля. После. Да, я выбрал правильно. Я всегда выбираю правильно. Спешу за ними; за их разговором, за их молчанием. Кто я? Маньяк, Нострадамус. Кто они? Пока не знаю, но скоро… И еще кое-что: я писатель.

Он идет справа от нее и вяло пытается положить свободную от зонта руку на ее левое бедро. Она вяло отнимает его руку: я записываю (запоминаю), пытаюсь ничего не упустить. Главное – не мешать. Если они обернутся, то я знаю что делать: смотреть на часы, поправлять пальто, возиться с зонтом. Но дело не во мне, дело в них. Этих двоих, чей разговор я начинаю уже слышать. Слушать. Лучше всего бег дается в позднее время, - так, по крайней мере, нам кажется. То же и слова: в такое время они очень легко даются тому, кто их слушает. И так просто: вокруг нет ни машин, ни прочих разговоров. Тем не менее, некоторые фразы мне приходится достраивать самому, потому что тревожный слух имеет обыкновение грабить самого себя. Но все, я исчезаю.

- Ты убийца. – Затем она долго молчит: слова даются ей трудно. - Ты убиваешь, медленно и оттого как бы естественно. Еще никогда я не выходила из театра одна. Ты… ты… - Она не назвала его по имени. Случайность?

- Ну успокойся. Я не успел… Как назывался спектакль?

- Скажи, как ты мог так поступить?

- Правда, я не успел. – Они сворачивают на довольно узкую улицу (вот это действительно опасно – для меня). Их шаг? Они идут не слишком быстро для супругов и не слишком медленно для влюбленных. Как-то средне: просто идут.

- Ты мог прийти ко второму акту.

- Ко второму акту? Нет, не мог. Какой тогда вообще смысл?

- А так?

- Либо все, либо уже…

Несколько минут они идут беззвучно, только ее каблуки время от времени гулко ударяют по мокрому асфальту. Теперь они уже оба обозлены друг на друга, и при таком раскладе совершенно не важно, кто больше. Как правило, если виноват один, это скорее приведет к обоюдному разочарованию, чем к перемирию. На обоих театральная одежда (одежда для театра), оба смотрят на лужи, на капли, напрасно их рассекающие.

- «Испытание», так называлась пьеса. – (Я хорошо это знаю. Хоть и не был никогда на спектакле. И я еще раз это повторю: я всегда выбираю правильно. Я о названии.) – Но ведь билеты покупал ты. Ты должен был помнить.

- «Испытание»? – Они не называют имен друг друга. – И ты видела, на какие жертвы люди способны идти? – Разочарование не знает ни стеснений, ни других людей, потому их голоса звучат громко, как-то естественно громко. Или, возможно, просто тишина вокруг такая беззвучная. – Друг ради друга?

- Там не было ничего подобного.

- А ты разве смотрела?

- Нет, не смотрела. Я не могла смотреть… Но откуда ты знаешь, что там происходило?

- Испытание наверняка касалось любви. Любовное испытание. Она ждет его, идет ради него на любые жертвы: на унижение, на убийство. На убийство, слышишь? Возможно, даже на смерть. Вот тебе испытание. А ты, ты разве способна?

- О чем ты?.. – Фонари вокруг не горят, и она резко вздрагивает от какой-то тени, пробежавшей впереди.

- Это, наверное, кошка, - он безучастно пытается вглядеться в дорогу перед собой. Проходит довольно долгая пауза, потому ее следующие слова звучат так громко:

- Но там не было ничего такого. Там была семья, был мальчик, который собирал бабочек.

- Коллекционировал?

- Да.

- Как? Ловил, а затем убивал и засушивал? Кажется, я что-то такое читал.

- Да, ловил, но не убивал. Он любил их, любил страстно. Они умирали сами, он собирал только полуживых. Или уже мертвых.

- И в чем же тогда испытание?

- Однажды…

- Погоди, ты все так хорошо знаешь. Но ведь ты сама сказала, что не смотрела. Не могла.

- Но зачем? Ты сам разве не знаешь? Это ведь так просто.

Но мне необходимо вновь напомнить о себе: в этот самый момент я, увлекшись разговором, не уследил за дорогой, и моя нога зацепилась за край тротуара. Я споткнулся и чуть удержался на ногах. Они резко обернулись, но я по счастью оказался слишком хорошо виден, чтобы вызвать какие-то подозрения. Свет не хранит тайн и не вызывает сомнений. Но вот мы уже снова продолжаем свой путь. Они – свой, а я… я – их. Но это и мой путь. Путь маньяка, путь Нострадамуса (да, да!). Мне кажется, я уже знаю. Знаю все. Но это уже ничего не меняет. Ничего.

Они вступают в открытую часть города, минуют вокзал и теперь идут вдоль железнодорожных путей. Здесь, в этом таком своеобразном, таком молчаливом  месте (какое место может быть более молчаливым, чем железнодорожные пути, по которым не едет поезд?) третий – лишний. Он должен вызывать подозрения. Но он не всегда заметен. И я на всякий случай немного от них отдаляюсь, отчего редких их слов почти уже не улавливаю. Но у меня есть фундамент, и я попытаюсь восстановить дом:

- Испытания. Однажды кто-то был способен на них. Ты не смогла бы.

- Я ненавижу тебя, ненавижу. Ты можешь только мучить меня.

- Вот если бы сейчас здесь ехал поезд… Смогла бы? Ради меня?

- Ненавижу, ненавижу. Поезда нет! Нет! И ты знаешь это! – Они так ни разу и не назвали друг друга по имени. Но имена – не проблема. Я знаю имена. Знаю их имена.

Вскоре они оказываются на площади. На самой ее середине неподвижно стоит какой-то грязный, оборванный бродяга. Теперь я даже радуюсь ему: проходя мимо его бездомной фигуры, я чувствую, что теряюсь в толпе. Но незаметность стала уже не так важна, потому что ничего не изменится. И то, что должно произойти, обязательно произойдет.

- Куда ты меня ведешь? Я хочу домой. – Мимо с огромной скоростью и каким-то зверским дневным гулом проносится пустой полуночный трамвай. «Забавно, - думаю я. – Он мог бы увезти меня домой».

- Подожди, подожди. Ты будешь рада. Это сюрприз. – Я начинаю сходить с ума. Как бы они не услышали грохот, раздающийся в моей груди. – Но в чем же было его испытание? Неужели бабочки?

- Нет. Все остальное для него – испытание.

- Но ты сказала «однажды». – Как это правильно, что он задает свой следующий вопрос так вяло, так бездумно. А она, о Господи: такие аллюзии! Она… Такие сравнения, такие символы. Ах, если бы он знал (не дай бог!), о ком она говорит. Но он, дурак, не понимает, он все еще не понимает: - Что же произошло?

- Он влюбился. Влюбился в женщину. Живую. Была она, и были бабочки. Ты понимаешь?

- Понимаю. – Я едва сдерживаю взрыв совершенно искреннего смеха.

Как я и предполагал, он привел ее к реке.

- Зачем сюда? Я хочу домой. – Я замечаю: у берега стоит лишь одна лодка, о которую размеренно бьется тревожно спящая речная вода. Старик, работающий здесь уже, кажется, с полвека, сигаретой и книгой пытается не дать себе заснуть. Он сидит под небольшим навесом, и дождь его не достает. Над его сгорбленной фигурой висит вывеска, на которой два едва заметных слова: «Речная прогулка».

- Смотри, здесь можно взять лодку напрокат. Ты же не против речной прогулки? Я виноват перед тобой, мне хочется сделать тебе приятное. – Услышав неожиданное движение рядом с собой, старик поднимает голову и отрешенно смотрит на молодую пару, которая так неожиданно выросла перед ним.  

Мысль родилась тут же, у берега: я подхожу ближе. И теперь старик смотрит на нас троих (троих!).

- Вы хотите прокатиться? Вы втроем? – Я чувствую на себе изумленные взгляды. Надеюсь, они не запомнили меня. Но я знаю: разочарование не терпит памяти.

- Вообще-то мы хотели бы вдвоем.

- Я хочу домой, - тихо произносит она. Тихо, но я слышу.

- Но лодка только одна.

- Как одна? Что за шутки.

- Посмотрите сами: лодка одна.

- Но я был здесь вчера, тут их было с десяток. Где остальные?

- Остальные разбились. Ну вы же знаете, не можете не знать. Жуткая гроза, вчера. Был шторм, и уцелела только одна лодка. Я вообще не ожидал, что кто-то сегодня решит прокатиться. Но это хорошая лодка. Так вы берете?

- Подождите секунду. – Он отводит меня в сторону и полувежливо, полуугрожающе: – Извините, но мы все-таки пришли раньше, чем вы. Вам придется подождать здесь. Мы не долго, мы вернемся через полчаса.

Но я не могу уступить - уже слишком поздно:

- Мы пришли одновременно. Я имею точно такое же право, что и вы. – И отчего-то добавляю: - Мне тоже очень хочется прокатиться по реке. Мне нравится эта река, я катаюсь здесь каждую ночь.

- Вы разве не замечаете, что идет дождь?

- Дождь меня не остановит, - говорю я с вызовом (нет, о том, чтобы уступить, не может быть и речи). Он начинает злиться:

- Ну мы с девушкой, понимаете? Она моя жена. Нам надо поговорить. Вы здесь лишний. Это, в конце концов, некрасиво, вам так не кажется?

- Если он хочет, пусть едет, - вот ее слова. Господи, после них я готов броситься ей на грудь! – Раз лодка одна… Ничего страшного.

Он кипит от ненависти, но все-таки соглашается. Мы вдвоем спускаем лодку на воду. Но появляется старик: нужен залог. Оказывается, у нас обоих денег едва хватает на саму прогулку. Я в панике: у меня ничего нет, кроме зонта. Я на мгновение отвожу зонт в сторону, и моя непокрытая голова тут же устремляется под твердые дождевые капли. И все-таки я отдаю зонт. Он не следует за мной: он снимает с безымянного пальца кольцо и протягивает его старику.

- Это очень много, - настороженно проговаривает старик. – Дайте что-нибудь другое, не такое ценное.

- Это все, что я могу вам отдать. Зонт должен остаться у нас. – Кажется, он немного сочувственно глядит на мое опущенное вниз лицо, с которого на размякший берег стекают бесконечные грохочущие капли. – Такой дождь!.. 

Безразличная, отрешенная, она уже в лодке (лодка тоже безразличная, отрешенная – я замечаю). Я прохожу первый, но он отталкивает меня к задней части, а сам занимает центральное место. Там сидит она. Я промок насквозь, потому дождя уже не замечаю. Я замечаю. Они тоже промокли, но все-таки они под зонтом. Это так удивительно.

Сбитый всем произошедшим и моим присутствием, теперь он говорит с ней шепотом и неуклюже. И я почти отрезан от их диалога. Они сидят напротив меня, я смотрю на них в упор. Чтобы слышать слова (я не подслушиваю – я писатель), а еще оттого, что смотреть больше некуда. Интересно, как там мое лицо? Стихия порой творит изысканнейшие вещи. Вспомним ветер, который шлифует грубые скалы…

- Вы не могли бы отвернуться? Так же нельзя! – его слова. Теперь ей: – Мало того, что поехал с нами…

- Оставь его в покое, пусть сидит как сидит. Господи, да на вас лица нет: вы так промокли, - это мне. – Сели бы, что ли, с нами, под зонт.

И из благодарности к ней, из страха перед ним и из деликатности ко всему человечеству, я судорожно произношу:

- Спасибо, все в порядке… Все в порядке…

- Вы уверены?

- Да оставь ты его! Раз не хочет…

Теперь долгая пауза.

Мы уже достаточно далеко отъехали от берега. Я немного (насколько мне позволяет мое мокрое тело) отворачиваюсь в сторону и смотрю за борт. Если не считать сотен тысяч капель, содрогающих воду, река кажется размеренной, умиротворенной.

То ли оттого, что я на них не смотрю, то ли оттого, что наши недавние реплики были моей своеобразной инициацией, говорят они теперь значительно громче. Не громко, но громче.

- Как сегодня работа? – ее голос звучит теперь гораздо добрее и жизнерадостнее. Я краем глаза могу за ней наблюдать.

- Ничего интересного. Как всегда. Теперь, правда, много проблем.

- Не очень устал? – Господи, как вдруг защемило сердце, словно ожидая чего-то страшного, непоправимого. Руками и мыслями я пытаюсь себя успокоить. Руками! – это помогает.

- Нет, я привык… Как ты?

- Хорошо. Правда! Мне так нравится здесь. Хоть и дождь. Здесь красиво. – Я только теперь замечаю, что на дне лодки лежат весла, и только теперь думаю о том, что лодкой никто не управляет. Она плывет сама. Возможно, в этом нет ничего странного, но мне, лишь сейчас осознавшему…

- Рад, что тебе нравится.

- И спектакль. Спектакль был замечательный.

- Правда?

- Мне очень понравилось. – И они оба отчего-то смеются. Я ежусь: кажется, дождь усилился.

- Прости меня, я не должен был задерживаться.

- Прощаю, прощаю, - она с восхищением глядит по сторонам и, конечно, она только разыгрывает легкость и беззаветность (я знаю). На самом же деле… -  Завтра у тебя выходной? – И – о боже! – в этот момент я чуть не ответил ей, что да, да, каждый день…

- Да. Думаю, мы сможем куда-нибудь сходить.

- Да.

- В кино.

- Да.

- Прости меня. Прости. Я так тебя люблю.

- Я тоже. И ты прости. – Где-то невдалеке пролетела какая-то шальная птица. Что делать ей на воле в такой дождь? Что делать ей в воздухе? Я никогда не мог понять птиц: почему не спрятаться где-нибудь под крышей, под навесом?..

- Птица, - задумчиво произносит она, вдруг посерьезнев. Я продолжаю дрожать, ловя каждое ее слово. – Птица, ты слышал?

- Да, - шепотом, но все же произношу я. Наверное, совсем тихо, и она продолжает, так же серьезно и вдумчиво:

- Птица. Так красиво… Так странно…

И вдруг она прыгает… Прыгает – да, да! Неожиданно, молниеносно! Мы оба видим, как ее тело стремительно ускользает за борт, в речную воду. О Господи, Господи! Это сон, неправда, выдумка! Мы вскакиваем со своих мест, и кажется, мое сердце ускользает в воду вместе с ней. Она совсем, совсем не умеет плавать! Он мечется из стороны в сторону, что-то кричит ей, зовет ее. Она настойчиво взмахивает руками, но совсем, совсем не зовет на помощь. Он роняет зонт, и я пытаюсь заставить его взять весло. Он не слышит, не видит, отталкивает меня.

Господи, ведь сон, ведь выдумка! Неправда!

Я едва удерживаюсь на ногах, но тем не менее, сквозь боль и страх, возвращаюсь к нему с намерением вытолкнуть его, вытолкнуть к ней, чтобы он, чтобы он… Я легонько подталкиваю его в спину, он вновь и вновь устраняет меня и каждую мою новую попытку.   

Все, поздно!

Поздно: она уже скрылась, навсегда скрылась под водой. Все. Все. В панике он хватает себя за волосы, но уже поздно, и я ненавижу его. Я проклинаю его. Кажется, уже и вслух.

Проходит сухая, натянутая, как струна, пауза. В такой паузе есть только прошлое и будущее, но в ней нет ни капли настоящего. А затем… он прыгает в воду. Я зажмуриваю глаза, чтобы случайно не последовать за ним. Слышу отчаянный всплеск воды, слышу беспомощную суету, а затем, когда и то и другое проходит, открываю глаза и смотрю куда-то вверх. Там нет ничего: небо, конечно, затянуто тучами (какими-то туманными, постоянными тучами). Я смотрю вниз и не замечаю ничего нового: все то же мутное отсутствие. Все тихо, и туман продолжает усыплять все вокруг.

Наконец я сажусь в центральной части лодки (там, откуда ее проще всего вести), поднимаю с дна весла и начинаю сумбурно, неумело грести в том сомнительном направлении, где, как мне кажется, находится берег. Разумеется, тот, с которого мы отчалили. Будь что будет, но я должен вернуться назад. И я думаю, отчего-то я думаю, что лодка движется правильно. Движениями весел я пытаюсь содрать с души какую-то непонятную горечь, которая ест, ест и не останавливается. Быстрее, быстрее!..

Так и есть.

Так и есть, и вот уже сквозь туман проступают очертания маленького домика и старика, сгорбленного над своей книгой (насколько я успел заметить, это что-то документальное – как всегда). Быстрее, быстрее к берегу!..

Я выхожу из лодки и захватываю с собой раскрытый зонт, оставленный в ней. Подхожу к старику:

- Спасибо.

- Вы?.. А где… А где же та молодая пара, что была с вами? Ведь была, кажется…

- Да, да, вы правы. Но они… они высадились на другом берегу. Там, - я указываю тяжелой от воды рукой в противоположную сторону. Я вижу: старик подозрителен, но ему все равно. – Им нужно было.

- Высадились?.. Но как же их вещи? У меня ведь осталось кольцо молодого человека, - он достает из кармана то самое кольцо. – Должно быть, дорогое.

- Дайте его мне, - говорю не задумываясь. – Я завтра же передам ему. Не беспокойтесь.

- Как? Я не могу.

- Не беспокойтесь, пожалуйста. Они мои друзья. Я хорошо их знаю, - замечаю, что старик уже неуверен в себе.

- В конце концов, раз они не явились…

- Конечно. Давайте, я обязательно отдам. – Я опускаю кольцо в карман пальто, для большей естественности поправляю слипшиеся волосы, протираю промокшие очки, прощаюсь со стариком и начинаю уходить.

- Погодите! – кричит мне в спину старик. – Ваш зонт!

- Нет, спасибо! - вполоборота и не останавливаясь кричу в ответ. – Мне не нужен, оставьте себе!

Больше я не слышу старика. Я скрываюсь из его вида, который теперь наверняка вновь занят дешевым документальным романом. И правда: зачем мне второй зонт? Тем более что этот, кажется, того же цвета.

Я иду и стараюсь не думать: этим всегда можно все нарушить, это всегда может все испортить.    

Пересекаю голую (нищего нет) бесшумную (трамвая нет) площадь, прохожу мимо железнодорожных путей. Кажется, я здесь недавно шел. Я достаю из кармана кольцо, надеваю на палец. Кажется, на безымянный. Кажется? Нет, совершенно определенно: я здесь совсем недавно шел. Только в другом направлении.

Страшный, режущий грохот за спиной: приближается поезд. Нет, хватит, не надо!.. Глаза начинают слезиться. Это нервы; нервы бессонной ночи. Только бы не сделать этого, только бы суметь!.. Но он еще очень далеко, потому у меня хватит времени восстановить дыхание… Хватит, хватит…

Хватает. 

Поезд мчится мимо, ночная прогулка завершена.

Я открываю дверь квартиры, захожу в комнату (предварительно оставив раскрытый зонт сушиться в коридоре) и в бессилии опускаюсь на стул. Стул перед столом, на столе бумага и ручка.

Пока я сбрасываю с себя тяжеленное пальто, я думаю об издателе и его кулаке недельной давности. Теперь у меня есть повод выдохнуть, но для начала надо все же взять со стола ручку, склониться над пока еще чистой бумагой...

Кажется, я спасен.

декабрь, 2007