SOFT SUMMER RAIN

I looked at Mirah, who was sitting not three metres away from me. The distance could occasionally get even shorter than that, but that’s if I tilted my head forward a little, or if Mirah cared to look in my direction for a second or two. Not necessarily me – just the general direction inhabited by moaning ladies and handsome gentlemen loosening their ties. However, at that instant everything was fixed, frozen. Precisely three metres, I knew I could not be wrong. Mirah’s immaculately trimmed profile made her look like some Egyptian queen from an ancient coin or a black-and white picture of Virginia Woolf from a book sleeve. She was just so perfect. I liked that, and could stare at that profile for ages, waiting for it to turn into a majestic full face eyeing me with surprise, delight, contempt. I thought I could take anything from her as long as I didn’t have to make the first move.

However, that was not to happen, not then, because Mirah was watching Trev. I could say ‘looking at Trev’, but that would be misleading. Much to my irritation, this was full-on ‘watching’. Her pupils, flaring up and flickering down, were literally erupting in sensual joy. Which was horribly wrong, because this was a rough equivalent of a Snow White staring at a dwarf and undressing him with her eyes. Trev was indeed a sexless dwarf, and my only explanation was that if Mirah raised her head from the desk, opened her eyes and looked into the distance in front of her, she was bound to bump into this strange little idiot who seemed to be constantly buttoning up his shirt. I had to wonder how he managed that, with only a small handful of buttons at his disposal. You just knew he never changed it, it stayed the same black shirt every single day of his miserable little life. And Mirah, she… she couldn’t really, could she?..

Trev was blind to Mirah’s attention, and good for him. Mirah’s gigantic eyelashes would have been enough to give him the biggest boner of his life (still awfully small, of course). One that could render a few of those lower buttons quite useless. Trev looked like an office clerk, and he knew his limits, so he stared at Jorg’s Adam’s apple. For all his shortcomings, Trev had one hell of a stare. His stare was vivid, visceral, and if only Jorg knew he was not the only gay man in the room, he would have torn apart his purple V-neck sweater and let Trev’s tiny fingers run all over his well-lotioned, well-shaved chest. Admittedly, though, Jorg had his doubts about whether he was gay or not. Yes, he no longer felt attracted to pretty girls or women (well, those who were officially considered pretty), but during his constant soul-searching Jorg always took ‘no’ for an answer. “Am I gay? No”. It was not a well-known fact, but a week ago he reread the pages describing Leopold Bloom’s experience on the beach and successfully tossed himself off to a rather dolled-up and very approximate image of Vajda taking a bath.

And that’s why Trev’s stare was ruthlessly rebuffed by Jorg. In particular, Jorg’s Adam’s apple. And some Adam’s apple it was; not especially big in size, it looked powerful due to its constant twitching, twisting, twerking. It had nothing to do with Trev the midget though: it was directed at Vajda, Jorg’s last and only chance at salvation. At staying a normal man, one whose genitals could not be considered an effrontery towards the Eastern world. Vajda, who should have considered anyone’s attention a good sign because her plainness was causing panic attacks on buses all around the town, was hopelessly misguided and, having read most of D.H. Lawrence, was currently setting her standard as high as Xen. And there was nothing like lust or seduction in her eyes, it was brutal, hardcore self-confidence. She was looking at his smug hair, at the side part, thinking he got it all wrong and that the Ivy League bullshit would have to go the day he overcomes his shyness and starts sleeping with her.

Xen! Apollo, Casanova and Henry VIII all rolled into one. What did he know about a demented Polish immigrant trying to get into his pants. What did he care. Xen’s gaze was firmly fixed on Helam’s crotch carefully exposed at the other end of the room. My God, he could see it all. And he could picture even more. And what he could picture now, he could fuck tonight. Not just that: there was all this equipment in his garage that was begging to be used on something as shameless and delicious as that. Everything was starting to click into gear, get structured into a tight plan that would begin with an hour long and perfectly innocent combo of cunninlingus and fellatio and then climax with a sixty-nine and then lead to a logical denouement of him tying her to the huge bed in the attic. The smell of dust, the creaky sound, the rubble of broken toys – the cheap sluts just love it. He could smell them a mile away. Eyes not blinking for one tiny second, Xen thought of the possibilities. Henry Miller would have blushed to pieces. The possibilities were endless.

All the lip-licking and all the leg-spreading, Helam knew she would be noticed. Some girls think baring your neck and stroking your hair is all it takes. God! Poor lambs. At some point, just to be on the safe side, she took a pencil from the desk and started tonguing and sucking in it in a way that was almost loud. To her inner ear, it sounded like a forest brook washing over soft pebbles. But mostly it gave off carnal vibrations, not something you could hear in Samuel Beckett’s play. To her inner eye, it seemed like someone was ogling her, and she would have been flattered to know it was Xen, but she herself had long got her eyes set on Fark. Fark, a stoop-shouldered mannequin of a man who was basically here today, gone tomorrow. His sneering grin was directed at anyone fixated on just one gender. Fark liked sex and despised gender. So whichever way it happened, it always worked. It just caused terrible anxiety – the fact that humans were such bloody ignorant apes.

So while Fark’s eyes were supposed to close in on me (to complete the perfect combination), they were instead rolling all over the place like children’s toy train gone mad. And only stopped, and got calm, and found their prey (too late, too late) the moment the door opened and Sarah came in. With a big American smile, with a folder full of research, with a huge black projector. We turned to her, all eight of us. Clearly the moment was lost forever.

“Sorry”, she said. “I’m late. Straight off the plane from San Francisco. Mark and Eric, right? Could you help me with this thing? It’s heavy”. She looked at her watch. “Gosh, just kept you waiting, didn’t I? The coffee break shouldn’t have been this long. Speaking of which, where’s coffee?..”

I looked at the conference programme carefully printed out in front of me. This was the last presentation; Sarah Peterson, professor, University of San Francisco. We met half a year ago in Geneva, where she gave the world's first lecture on The Original of Laura. Presently, the coffee break over, I spread out blank sheets of future notes around the desk and prepared to listen. We all did, shaking off something fleeting and undesirable and smiling to ourselves in solemn anticipation. It was hot, really stuffy in the room now, and I loosened my tie – just a little.

Outside, it was a clear blue sky. Then clouds came. Then soft summer rain.

ХРУСТ ЯБЛОКА

Первое, о чем я подумал, когда Ада начала есть яблоко, был кинотеатр. Тот самый, где показывали фильмы Вуди Аллена, и где после начала сеанса могли пропустить без билета. Седой, язвенного вида старик не пропускал, а дородные женщины средних лет останавливали на полпути в кассу и с наигранной строгостью кивали в сторону закрытых дверей. В тот первый вечер мы опоздали, и нам достались худшие места, приглушенные лишними голосами и терпким, пивным запахом последних рядов. И еще был этот хруст яблока, из-за которого я терял нить диалогов Аллена и Китон. Я все не мог свыкнуться с мыслью, что два часа назад я едва представлял ее лицо, и вот теперь мы сидели на вечернем сеансе, смотрели комедию Аллена, и Ада так запросто и так громко ела яблоко. А потом, когда мы выходили из кинотеатра, она сказала, что это был ее новый любимый фильм. Я неопределенно улыбнулся, с ветром глотая ее темно-коричневые волосы, взлохмаченные высоким сиденьем кинотеатра, и ее порывистую походку, владевшую всеми тротуарами и улицами города. Я держал ее руку, так неожиданно для самого себя, и едва успевал за ее движениями. Город казался лабиринтом.

Не оборачиваясь, я прислушался к звукам из соседней комнаты: я не знал, как ей это удавалось, но Ада ела яблоки с мучительной сексуальной недосказанностью. Я мог закрыть глаза, но не мог оторваться от звуков и образов, и словно вновь видел ее слегка вздернутый профиль, глотавший экран кинотеатра так, словно это был текст, который навсегда исчезал с каждым новым кадром.

Хруст яблока. Порой все, что можно услышать, – это грубый шаг кожаных сапог, прессующих мягкий зимний снег. Причем все шаги одинаковые, и делаются они с одним методичным интервалом: вплоть до огрызка или ледяного асфальта. Но когда это делала Ада, звук постоянно менялся, играя твоим вниманием и твоими сбитыми с толку мыслями. Звук владел тобой и разгорался внутри глубоким, грудным глотком старого виски. В какие-то моменты я выхватывал из темноты кинозала ее профиль, но делал это украдкой и задерживал взгляд лишь на мгновение: она могла посмотреть на меня, глупо улыбнуться, посчитать мой взгляд упреком и выбросить яблоко. Куда-нибудь, навсегда. И я не сохраню его как память, не засушу книжной полкой или солнечным подоконником, и не буду показывать детям. Теперь же я просто закрыл глаза: прямо за моей спиной, в соседней комнате, Ада продолжала есть яблоко. Я посмотрел на часы, зная наверняка, что все это займет ровно пять минут. Ада ела яблоки медленно, словно компенсируя тем самым быстроту своих движений и слов. Кажется, через неделю мы были уже в Праге...

Мне не нужно было видеть, я знал все наизусть. Вначале была тишина. Теплое дыхание: Ада дышала на яблоко, смягчая корку и словно подготавливая яблоко к температуре своего тела. Она играла с ним. Это была самая непосредственная часть, и я особенно любил ее. Легкость и простота – то, что так хорошо удавалось Аде. Всегда, даже в тот дурацкий и пасмурный вечер, через три дня после фильма Вуди Аллена, когда она повела меня знакомиться со своим отцом. В ее коротких, бесстрастных описаниях я видел худшее для себя: он поведет меня в свой гараж, попросит лечь под машину, затем заведет абстрактный разговор о политике… Я ждал всего, что угодно, но Ада купила имбирное пиво, и мы провели весь вечер втроем, за столом, с выключенным телевизором, говоря о футболе – о котором ни я, ни тем более Ада не знали совсем ничего. Но все казалось естественным, словно я хорошо знал семью, и Ада была моей старой школьной подругой, которой я однажды должен буду сделать предложение.

Первый укус; мне всегда казалось, что в этот момент зубы Ады раскалывали какую-то тайну. И непременно тайну обо мне: о том, например, что на следующий день я пошел на фильм во второй раз, только теперь без нее. Или про тот вечер в Праге, через неделю, когда она оставила нетронутым свой вишневый штрудель и бросила меня в каком-то уличном кафе, и я вспомнил адрес Вероники, старой чешской подруги. Но и в самой Аде была тысяча секретов: так, она всегда избегала моих вопросов о семье и о том, например, почему так не любила, когда ей дарят цветы. Мой первый букет был выброшен наутро или в тот же вечер, и поначалу я думал, что это все. Что завтра Ада улетит от меня, в окно, навсегда, в другой город. Секреты Ады сияли той бешеной быстротой слов и движений, ее секреты влекли меня (эти ненавистные секреты тех, кого ты любишь), и особенно я чувствовал это в редкие моменты, когда она вдруг делалась серьезной и подолгу смотрела перед собой. Порой я произносил ее имя или касался ее плеч, но Ада не отзывалась. И тогда я в очередной раз проигрывал в голове хруст яблока. Но все-таки: сколько энергии, сколько страсти и скрытого желания было в этом первом укусе. Сколько тайны. И сколько нежности. Зубы проникали в мякоть медленно, но уверенно; я слышал это теперь и едва сдерживал себя: мне так хотелось обернуться.

Но мог обернуться лишь не поворачивая головы и лишь на тот первый вечер, после киносеанса, когда мы вбежали в ее дом и не раздумывая бросились в ее комнату. «Отца нет, – прошептала она. – Отца не будет до утра». 

А затем звука было уже недостаточно: появлялся сок. Тонкие струйки яблочного сока осторожно стекали по губам и подбородку Ады. Я сходил с ума, пытался отвлечься и думать о другом. Но не мог. И продолжал видеть все это благодаря мерцанию киноэкрана, и хотел не видеть, и не мог не смотреть. И если в тот первый раз думал о том, что так пошло, что знаю ее всего два часа и что поцелуй на последнем ряду кинотеатра – это не поцелуй вовсе, то всякий раз, когда это происходило после, год или даже неделю спустя, я терял самообладание, бросал все, что делал, и исступленно выхватывал у нее книгу или этот серьезный взгляд в пустоту.

Сделав первый укус, Ада начинала есть яблоко медленнее, словно боясь упустить вкус. Временами она могла подолгу держать его во рту, не жуя и не глотая. Но я знал, что паузы, которые делала Ада, были обманчивыми. Так, мы могли молча идти по морозной улице, стачивавшей щеки причудливой наждачной бумагой, спасаться теплыми перчатками и мыслями о скором горячем чае у меня или у нее дома (в зависимости от того, чей в этот момент был ближе), а затем Ада вдруг сверкала глазами и опасным желанием, и тянула меня к новым подворотням, к новым лабиринтам. Тем, где она гуляла когда-то в школе, с друзьями. Тем, которые мне непременно надо было увидеть. Поначалу я боялся этого блеска и этой быстроты, но равно и восхищался ими. Да и что я мог сказать? Несмело напомнить про чай? Малодушно намекнуть на воспаление легких?.. И так же внезапно выжидательность в действиях Ады обрывалась, и она набрасывалась на яблоко с маниакальным остервенением человека, который ничего не ел дни, а может быть, месяцы.

В эти секунды мне казалось, что весь остальной мир переставал существовать. Имело значение лишь одно это яблоко. Повесть Толстого (Ада особенно любила «Крейцерову сонату», которую той же ночью она прочла мне полностью, потому что было жаркое лето, в ночном воздухе бесчинствовали насекомые, и спать совсем не хотелось), вид за окном или тот самый фильм Вуди Аллена были всего лишь фоном. По крайней мере, так мне казалось. Я сам казался фоном, особенно в те первые дни, когда в телефонной трубке появлялся незнакомый голос, или она говорила, что ей плохо и что на вечер пятницы у нее другие планы. Я хотел ей верить, но сотни тысяч мужских имен продолжали оседать в моей голове пылью или исписанными черновиками. Их число росло.

А затем были новые паузы, новые порывы: я был вконец измучен, когда в ладони Ады оказался лишь крошечный огрызок яблока. Но мне нравился даже этот огрызок. Есть люди, которые оставляют после себя семечки, а есть такие, которые съедают даже их, медленно разжевывая и медленно глотая. Но в ладони Ады лежал огрызок, который она бросила под сиденье. Эффектно и непринужденно, так, как это делают в английских кинотеатрах. В ту секунду мне было трудно признаться себе, что фильм Вуди Аллена уже давно перестал меня интересовать.

Наутро Ада быстро собрала меня, набросила пальто и поцеловала у двери: скоро должен был вернуться отец.

Я открыл глаза. Был легкий озноб, и все тело напряглось: словно в любую секунду я готов был разразиться смехом, истерикой, криком. Но ничего не произошло; точнее, оглушенной змеей наружу выполз усталый, мрачный зевок. Я посмотрел на часы: было десять вечера. Я поднялся со стула (зачем вообще я сидел на кухне все это время?) и медленно пошел в комнату. Ада успела уснуть. Мне казалось, что сегодня после укола она была спокойнее. На этот раз молодой врач впервые не сказал ничего плохого. «Ваша жена держится молодцом. Все эти яблоки… И знаете, в ваши годы вам нужно самому научиться делать уколы. Это просто». Я улыбнулся. Моя улыбка означала «нет». Я боюсь, я не смогу. Вы видели мои руки? Они постоянно дрожат. Врач махнул рукой: он придет завтра, в то же время. 

Ада спала; ее дыхание было горячим и сбивчивым: но это было лучше, чем слушать  тишину. Я провел ладонью по ее волосам; седина казалась почти черной на фоне белой подушки. А перед тем, как выключить свет, я увидел яблоко, которое Ада по-прежнему ела перед сном. «Все эти яблоки…». Точнее, я увидел огрызок. Не большой, не маленький: какой-то обычный. Похожий на все, что угодно, он неприметно лежал на тумбочке, рядом с телефоном и недопитой водой. Мне отчего-то показалось, что это был тот самый огрызок, который тогда, в кинотеатре, я так и не сохранил. И даже не увидел. А сегодня вечером я подошел к тумбочке, поднял его и, выходя из комнаты, выключил за собой свет.

FAST CARS

Sensing drama and seeing it, Martin looked out of the window: the wind, pregnant with street garbage, was rubbing its cold grey cheeks against the glass ominously vibrating under his tired gaze. It could happen tonight, he thought. Three hours ago, as he was walking home from work, he saw hundreds of fast cars flying at a speed that lacked any subtlety or style. It was all like a bad dream of an anxious child or a computer game stricken with a deadly virus. But then he saw more. He saw a stray cat passing a grounded crow with neither paying any attention. He saw a neighbourhood swing going up and down with no children or even a slight whiff coming from the sea or from elsewhere. It was that sort of day. The wind and the garbage made it all look like autumn. Which was strange, because it was autumn.

‘He’s a mad sadist’, said Linda, ‘so I’m happy we are all going to die’.

It’s okay, he thought, Linda wasn’t being sarcastic. She was being cynical. ‘Who’s a mad sadist?’ he asked, catching her reflection in the window and turning around. Was it in reference to something? Did she mean God? The hapless TV idiot trying to calm everyone down? Was he the mad sadist? Linda liked that, remembering or dreaming up something and then making bubbles out of thin air.

‘My dentist’, she said, explicitly tonguing the insides of her mouth . ‘It still hurts’.

Linda switched through a few other channels, put her feet up, ‘screw you all’ fashion, and said she would just sit there and observe her husband wasting his breath. The silly tantrum should have angered him, but for the moment Martin had other things on his mind. Besides, there’s so much anger you can deal with when you are running around your house on a Friday evening – drawing blinds, clicking the fridge door, checking if your son’s asleep, handling phone calls and making them.

Presently Martin was screaming ‘shut the freaking door!’ to his dad – the old bastard refused to believe his own eyes and said he would go out in a minute to look for Sandy. Sandy hadn’t returned home. ‘Forget it, stay in!’ Martin was angry because he was trying to do something and everyone was acting silly. But what kind of son was he anyway? Linda’s parents could not be helped: they were in a different part of the country altogether and were meant to look after themselves. But his own dad, alone and defenseless, was not five blocks away. The old man couldn’t hear well, and as he tried to imagine him now, Martin saw half-blind fingers clutching at walls, dusty books and framed pictures crashing on the floor, a spindly figure moving slowly towards the front door. Crying into the storm gathering at the porch: ‘Sandy! Come home, Sandy!” No, his dad wasn’t quite that bad, and being in a different house would hardly raise anyone’s chances, but that way Martin could at least prevent a suicide. As things stood, Sandy must have been lying in the backyard, skull smashed in and looted by ants. And yet his dad kept repeating that old line about how it all was just another sham, and before Martin had a chance to butt in and describe how last week one man had his ear sliced off by a flying trashcan, the phone clicked off. Silence. There was a sick feeling in Martin’s stomach, like he was a kid who’d just eaten a whole bowl of cashews.

So finally it did happen. The phone service was off, though the TV, jittery with noises and distortions, was still panting along like a sick pony.

‘He didn’t believe me’, hesaid, sitting down beside her, blankly looking at the armies of insects on the screen. ‘And now it’s Sandy. She’s gone.’

‘I’m sorry’ said Linda. ‘Well, he’s 72, right?’

‘Jesus, and I can’t even do anything’, he said, happy to feel Linda’s hand on his. ‘You know what he told me a few weeks ago? He said it’s you fucking people’.

‘Well, maybe he’s right. Those fucking people’, Linda nodded, meaning TV. ‘You noticed that they didn’t even bother with warnings this time? They don’t care, they just don’t. And in all these months – have they built one shelter? It’s good I had time to take Harry from school. And then Janet. You know she also wants to quit?’ Scared, she was talking quickly, skipping pauses and making little sense. ‘Well, today she told me everyone’s just obsessed’.

‘Janet? With what?’

‘With death’.

Martin really didn’t want to hear it. About Janet and about everyone else. Janet in particular. Janet who used to be a future actress before she settled for the job as a librarian at a local University. Just like his own wife. She also wants to quit. Martin looked up at the clock and made a mental note. In a few seconds the cruel but idyllic world of the Animal Planet would get black and lose its blinking buzzing, and they would suddenly be reduced to listening to the whooshing noise outside their curtained windows. Seeing the dark shadows belonging to god knows who or what. Hearing various objects poking their crooked fingers at the glass. And indeed, soon the TV died down, and they looked at each other, though not yet in the dark: strangely, the lights were still on. But in the meantime, light was irrelevant; it was all about sounds. Martin and Linda happened to be in a giant aquarium or else they were in a cinema watching a movie where the main character was thrown underwater. The sound effects got muffled, unbearably graphic. Now they were inside that movie, and it was the 5D experience they didn’t pay for or need. Awfully familiar, too, and Martin fully expected his ears to begin bleeding again. In a gesture both mindless and maddening, Linda picked up a book and started to read. The Hunger Games. Martin knew she was afraid, so he pressed her closer to him. Feeling her shivering smallness beating against his arm, his chest, his breath.

The book reminded Martin of his unfinished novel: under the circumstances – shouldn’t he be busting his gut writing it, connecting the dots so firmly patterned in his mind? Again, he thought not, because it was all just a matter of second chapter, page nineteen. And then all those endless revisions, still far away but already making his right hand heavy and stiff. He needed time, he wanted no more of these Fridays getting in the way of his writing and his state of mind.

They heard the first screams. Martin whispered he would go see if Harry was asleep, and stood up. Gently, not to disturb Linda’s intent reading.

It was their mutual, unspoken agreement: Linda drugged him, Martin checked up on him. Harry was asleep. Good. Today, during dinner he was especially fidgety, mentioning a few odd things he had seen during the day. At some point he even asked: ‘Will it be worse, dad? Will it really happen tonight?’ He said no. Of course he said no. Martin wished somebody would say that to him, not so weakly and unconvincingly as the politicians did in their slapdash speeches heartlessly sketched out in front of them. Harry was in fact snoring with some intensity, punctuating the silence and not realizing how happy he was. Martin looked around and felt enveloped by Harry’s room, which darkness rendered even more alien. Through the shadows a hundred observant, postered faces were studying him with sleepy hostility. He was unwelcome, and he had to leave. 

The good thing was that the pills worked fine, though he still felt uncomfortable and doubted that they were doing the right thing. Some lies, it seemed, never turned white no matter what your intentions were or how hard you tried. After all, what if Harry found out that the Calcium so routinely placed near his plate once in a while (not just Fridays: they had to avoid suspicion) wasn’t really Calcium? That in fact it was the reason why he suddenly felt so tired and sleepy at the end of the day and had to abandon his homework, his video games and his parents?

‘How is he?’ asked Linda, immersed in the book that (he suspected) she had already read three or four times.

‘Okay’, he said. ‘Sleeping’.

‘That school’, she said, her left hand suddenly an oversized bookmark, her words again coming out of nowhere. ‘I think we should do something. Mrs. Fleene says it’s those older boys again’.

‘I can come’, he said. ‘Have you got the names? The numbers? We should see their parents’.

‘Mart, you know it’s not just that. There are other things…’

‘Darling’, he said. ‘I know. I know it’s tough, but... it’s tough here too’.

Money again, but then they got distracted. Outside, another object, apparently rather big, hit the window pane, which was as close to shattering the damned thing as it had gotten so far. And then the screams. Screams again. Sometimes Martin thought he could discern Jim, their neighbour, or one of his three sons…

‘It’s okay’, said Linda, who got back to reading. ‘Last time it was exactly like this’.

Last time? Linda seemed too impressionable of late, so Martin decided not to tell her about the cars. He wished she hadn’t said that about last time though. Her words made it sound like a routine thing, which was the one thing it was not. And it was certainly not like that the first day an odd group of talking heads appeared on television with their heavily orchestrated rumours and lies. They were scientists, economists, politicians. Then they appeared again. And again. And each time they assumed a more desperate line, one of more certainty and concern. Martin remembered the Thursday evening they appeared after a two-week absence, and said that tomorrow everyone had to be prepared for the worst. Martin didn’t quite realise how bad the worst was or even what he was supposed to fear, but then they started mentioning the things no one could miss or misinterpret: food, water, locked windows and doors. Later a red-haired scientist, who looked like everyone’s nasty uncle, began telling them about those powerful pills for children. Initially it freaked them out, but hours later it seemed inevitable, if not reasonable. The city went mad that night, and there was even some talk about building underground shelters. The shelters were fist mentioned by the president soon after they’d left their houses on Saturday morning, seeing the empty streets quiet with homeless dogs and motionless air.

That first Friday was the most difficult, though it was hardly any different from today. If anything, and if his memory was to be trusted, the garbage had been flying lower, the screams had been quieter and the wind had seemed no more than a severe storm. Yes, his ears bled, but that was as far as it went. Martin frowned: he resented that ‘last time’. Last time there were no fast cars going off in front of his eyes – making the silent city look like a karting club invaded by unwieldy school kids. No grounded crows or animated swings. So this time, he felt, it could well be it.

‘They did it’, he said, mimicking Linda’s way of starting a conversation. ‘Well, not yet, but Jamie said it could happen on Monday. They haven’t liked my recent reports and I screwed up my last business trip’.

But when Martin turned to Linda, her face, whatever feeling it expressed, got consumed by the darkness that was suddenly falling on them like a fading cinema screen after a movie you either hated or loved. Yes, finally: the plug had been pulled.

Martin kissed Linda, and they woke up. To another day, another morning peering at them with gracious disbelief. When Harry entered the kitchen and headed for his favourite cereals, Martin opened a newspaper and Linda switched on TV. They both felt ashamed and even slightly embarrassed, though it’s not like they had done anything wrong. As Martin half-listened to the latest news report, he thought about how clever the whole thing was: Friday evening. How perfect the timing. Nobody had to go to work on Saturdays. But take a moment and imagine if you did, after a night like that. So how clever, really.

And, his heart racing like one of those fast cars from a hundred yesterdays, Martin realised he was scared of just one thing. He was scared that next time they would really have to do it.

ДВА РАССКАЗА

Он называл ее поминальной едой, потому что ее подавали на поминках. Андрей уже второй раз в жизни был на поминках и второй раз тайком признавался себе, что любил поминальную еду. Все казалось нестерпимо вкусным. Дешевое красное вино горячим глинтвейном расползалось по всему телу, обыкновенный хлеб казался пряным, и даже от пресных зимних овощей веяло каким-то едва уловимым привкусом свежести. Возможно, все дело было в трагизме слов, лиц и голосов, в пустых или нетронутых тарелках, а также в неуместной близости всей этой еды, но все же вновь и вновь Андрей не мог отказать себе в новом глотке и в новом движении вилки. Поминальная еда была безумной чеховской «Сиреной», которую он так любил.

«Андрей, вы помните, как Влад пошел ночью на кладбище?»

Андрей все не мог привыкнуть к этому «вы», которое так старательно отбрасывало его на несколько лет вперед. Все повернулись к Андрею. Андрей малодушно осмотрел свой лучший черный пиджак и улыбнулся – так, немного грустно, как того требовал случай. Конечно, он помнил. Это было семь лет назад, летом, после того, как они большой компанией ходили в старый деревенский кинотеатр смотреть черно-белый фильм ужасов. Идея Влада. Полные надоедливого, но невинного цинизма, они полтора часа смеялись, вырывая из темноты кинозала змеиные взгляды и шипение остальных зрителей, а затем, после окончания сеанса, к ним подошла эта странная девочка в черном пальто и в черном берете. Девочка казалась милой, и немного напоминала какую-нибудь особенно болезненную фантазию Льюиса Кэрролла. Девочка исподлобья посмотрела на всех них и предложила игру – такую же, как в фильме. Ей было неприятно оттого, что они смеялись. Андрей заметил, как вспыхнули глаза у Влада, когда он начал просить, умолять их дослушать девочку до конца. В тот момент все это казалось настолько невероятным, что Андрей и теперь помнил все подробности. Но все ждали его историю, и он начал рассказывать…

Когда он закончил, то опустил голову вниз, а кто-то обратил внимание на жестокую иронию: теперь Влад точно победил. Все разом вздохнули, произнесли еще несколько лишних слов и начали понемногу расходиться. Андрей тоже поднялся, потому что черный пиджак вдруг окрасился в бордовую рубашку, аппетит бесследно исчез и в салфетках больше не было необходимости. Потому что бестактным галопом к горлу подбиралась полночь, и оттягивать дальше было уже нельзя. Промедление: так не похоже на него. Теперь не было времени на ночной фильм Антониони. Не было времени на одну затяжку в морозную январскую форточку. Пора было садиться за стол писать рассказ. 

Впервые в жизни Владу казалось, что он влюбился. По крайней мере, он начал делать странные вещи, и он все больше напоминал себе героев самых предсказуемых фильмов. Всю прошлую неделю Влад тщательно работал над первой частью плана: каждый вечер он заходил в заранее выбранное кафе, чтобы убедиться, что в нужное время там будут свободные столики. Причем те, которые ему нравились: у окна, для двоих. Он не хотел заказывать заранее, потому что официант спросит фамилию, а Вика увидит это глупое, продуманное и безнадежно английское “reserved”. Когда же они наконец встретятся, то пройдут по этой улице – тихой, слегка встревоженной редкими фонарями – и он внезапно обратит ее внимание на кафе за углом. Он не умел дарить цветов, терялся в фольге, запахе и чрезмерных лепестках, но по крайней мере он мог ее приятно удивить. Возможно, она скажет, что ничего не знает об этом кафе, что видит его впервые в жизни. Тем лучше; он процитирует Гинзберга. И тогда они зайдут в это кафе и, конечно, убедятся, насколько оно уютно. Особенно тот столик – у окна, для двоих. Господи, спрашивал он себя снова и снова, я действительно делаю все это?..

Но все получилось. В конце концов, Влад был ничем не хуже героев предсказуемых фильмов, которые большой компанией они так часто смотрели в старом кинотеатре. Скучные, предсказуемые фильмы: всегда идея Андрея.

«Это ужасно, сказал Влад, но мой лучший друг позавчера умер. Так сложно представить…». Он тут же пожалел: стоило ли ему бросать ей это в лицо через пять минут после встречи? В конце концов, она не знала его друга, да и какое ей было дело? Вика выглядела растерянной, но девичье сострадание сдержанно вывалилось наружу, и она все-таки спросила: «Как его звали?» Влад отвел глаза и стал в очередной раз бездумно перебирать глазами меню, надменно косившееся в его карман: слова, цифры, сказочные фотографии блюд. «Андрей», сказал он наконец.

Когда они оба сделали заказ и посмотрели наконец друг другу в глаза, он почувствовал, что теряет уверенность. Это было так на него не похоже. Вчера он мог закурить, осмелеть в алкогольном дыме любимых сигарет (хоть, черт возьми, он бросил), но сегодня он сидел с почти незнакомой ему девушкой в некурящем зале и боялся того, что она испытывает отвращение к сигаретному дыму. Не придумав ничего лучшего, Влад начал говорить. Про любовь к литературе, про сердечный приступ, про белые халаты и про то, как просидел всю ночь в коридоре с невыносимо яркой больничной лампочкой. Он говорил, говорил, говорил…

А когда возвращался домой, вечером, ближе к полуночи (пешком, потому что Вика заказала лазанью и белое вино, а последнее он отдал на чаевые), то повторял про себя: просто так вышло, просто это легло на язык. А еще он думал про рассказ, который нужно было начать писать как можно скорее. Сегодня ночью.

Что такое полдень для людей, которые не спали ни минуты? Светлая ночь? Темное утро? Андрею этот полдень напомнил какую-то вещь Шопена, которую он недавно слушал в филармонии. Маленькая, бесцветная девушка из Варшавской консерватории проворно перебирала клавиши, нежно гладила их, а затем истерично по ним била, словно наказывая, а он все не мог отделаться от сопения старика, сидевшего справа и дрожащими пальцами обхватившего выцветший зеленый берет и одинокую гвоздику, и от того, что вещь эта никак не заканчивалась. Это была красивая вещь, возможно, одна из его лучших, но ложные концовки бились в виски и напоминали без конца кричащих чаек, не дающих насладиться видом моря. Морем была эта маленькая, бесцветная (так он описал ее сестре, купившей билеты для себя, для своего мужа и для него, Андрея) полька, в которой он успел уже разобрать и очаровательно вздернутый нос, и серьезный, непроницаемый взгляд. И только Шопен, которого она играла…

На пианистку Андрей отвлекался еще много раз, когда собирался писать свой рассказ. Отвлекся и теперь, когда открыл форточку и посмотрел на беспросветно затянутое зимнее небо, в котором не было ни складок, ни перспектив весны или хотя бы дождя. Утро было той самой ложной концовкой Шопена, которая мешала насладиться главным: законченным рассказом. Когда он перечитывал его полчаса назад, рассказ хрустел исписанными страницами и незначительными правками, но в общем Андрею нравилось. Правда, уже страшно хотелось спать, отчего он и подошел к окну. Непременно нужно было проснуться, потому что в два часа, в кафе под названием «Гоголь», Андрея будет ждать Влад. (Он, Андрей, как всегда, немного опоздает.) Влад, который разложит на столе измятую кипу исписанной бумаги и наверняка скажет, разглядывая скатерть или кусая ногти, что написал лучший рассказ в своей жизни. Как это было всегда.

Андрея немного передернуло от ледяного воздуха, беспощадно растиравшего его лицо наждачной бумагой, а также от воспоминаний о вчерашних похоронах. Черт возьми, он ведь успел отпеть его, прочесть молитву над его бренным, худощавым телом. Андрей поморщился, а затем без интереса уставился на некрасивых женщин в одинаковых серых пальто, куривших у ателье напротив. Курить не хотелось, и он решил, что будет смотреть до тех пор, пока его лицо будет все это терпеть. Но когда он закрыл наконец форточку, и его щеки, глаза и губы стало на части расхватывать пылающее тепло комнаты, спать захотелось еще больше. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вложить тетрадь с рассказом в рюкзак: постоянно хотелось перечитать.

Андрей пошел на кухню пить кофе. На большее времени уже не было.

Влад считал, что в мире живет всего две группы людей: те, кто делал в детстве самолетики из бумаги и те, кто их не делал. Сам Влад принадлежал ко второй группе, но в полдень, с трудом выбираясь из пледа (он снова спал в одежде, в зале), он думал о тех, чье детство не обошлось без целой кучи изуродованных листков бумаги, тряпичными птицами вылетавших в открытые окна и скучно раздавленных по углам школьных аудиторий. Дело в том, что были те, чьи бумажные самолетики действительно взмывали вверх, а затем восторженно замирали над головами безразличных школьниц; и были те, чьи бумажные самолетики падали тут же, у ног бросавшего. Так вот: по мнению Влада, Андрей принадлежал к этой второй группе неудачников, которые могли лишь изумленно и ревниво наблюдать за тем, как умело первые заламывали крылья, носы и даже пускали в ход ножницы.

И все-таки он был рад, что большинство из сказанного им вчера в кафе было неправдой. Он вообще не мог поверить, что действительно сказал все это. Про больничную лампочку и про белые халаты. Вслух. Девушке, которую видел второй раз в жизни и которую (по всей видимости) никогда больше не увидит.

Влад закончил писать рассказ в семь утра, потому ему удалось поспать. Этот ужасный утренний сон, напоминавший ему слегка приоткрытую дверь его детской комнаты, в которую каждый пытается вставить ногу, руку или даже голову. Сны сыпались на него и сны обрывались. Затем начинались вновь, и так до того самого момента, когда в полдень будильник его телефона не разразился скрежетом саксофона любимого Майлза. Что касается Андрея, то он наверняка написал рассказ еще на прошлой неделе, когда они договорились о времени, о месте и о количестве страниц.

Влад не стал перечитывать рассказ, потому что ему было скучно и хотелось спать. Он просто недочитанной газетой смял его в карман пальто и пошел на кухню завтракать. Вчера он готовил омлет и бросал в него кусочки хлеба. Сегодня? Сегодня он снова будет готовить омлет и бросать в него кусочки хлеба.

«Что ты будешь?» спросил Андрей, который все-таки пришел раньше. Конечно, он хотел спросить, «Как твой рассказ?», но спросил о другом. Он поближе пододвинул остывший зеленый чай (жасмин, это всегда был жасмин) и подумал, что Влад до сих пор не вернул ему прошлогодний долг. Ему было немного стыдно, но он даже отчетливо помнил цифру.

Влад и Андрей сидели напротив друг друга, и внимательные, полуслепые официанты видели в них обычных посетителей. Которые долго говорили и редко заказывали.

Влад сказал, что у него не хватит даже на обед. Он достал из кармана деньги, измятые в чужих руках и карманах, и, подув немного на белые от мороза пальцы, начал пересчитывать. Поморщился. Тем временем, ожидавший все это время официант продолжал падать вперед – словно вниз его тянули раскрытый блокнот и крошечный карандаш. Влад без всякого интереса посмотрел сквозь обеденное меню, сухо и дешево отпечатанное на отдельном белом листке факсимильной бумаги и канцелярской скрепкой прикрепленный к дорогой, основной части. Потом сказал, что тоже возьмет чай. Без жасмина, просто чай. Черный. «Да, спасибо, больше ничего. Это все». Рюкзак Андрея, тряпичным темно-синим котом уткнувшийся в колени хозяина, терся о взгляд Влада в какую бы сторону кафе он ни посмотрел. Черт возьми, подумал Влад, он не брал бы его, если бы не успел написать рассказ.

Андрею было труднее: похотливо выставив бедра, исписанные листки Влада лежали прямо на столе. Причем на верхней странице не было ни слова: конечно, он все просчитал.

Неделю назад, когда они впервые пришли в это кафе под названием «Гоголь», Влад сказал, что бросил курить. Он сказал это как раз в тот момент, когда Андрей доставал очередную сигарету. Возможно, одна эта деталь, эта сигарета, старомодно зажженная спичками (Андрей не мог пользоваться «зажигалкой»), заставила Влада предложить идею двух рассказов. Позже, когда Андрей возвращался домой, он долго об этом думал, и ни за что не поверил бы, если бы узнал, что дело было лишь в одной сигарете. Которую он совершенно случайно достал в тот самый момент, когда Влад говорил, что бросил курить. Идея была простой: у них будет одна неделя, чтобы написать рассказ, и у них будет определенная тема, которую еще предстояло обговорить. Вначале Андрей прищурился удивлением и легкой улыбкой, как делал всегда, когда ему казалось, что собеседник говорит глупости либо сходит с ума. Но было слишком много причин, почему он не мог отказаться или хотя бы возразить, потому он согласился. В конце концов, в этой идее определенно что-то было. Он только настоял на том (докуривая уже свою сигарету – оставляя полтора сантиметра до фильтра), что определенной темы быть не должно. Влад покачал головой, но согласился. И добавил цифру: десять страниц.

Они пожали друг другу руки. Возможно, впервые в жизни, потому что знали друг друга двенадцать лет и вполне могли обходиться без физического контакта.

 «Через неделею, в этом кафе, в два часа, мы принесем друг другу наши рассказы». Теперь особенно: Влад казался Андрею вампиром, почувствовавшим кровь. Бледным и худым Носферату. «Прочитаем их. И все станет понятно».

Андрей смутился, но понял, что значило это «все станет понятно». И все же спросил:

«А если один из нас не успеет?»

Влад не знал, как ответить, потому сказал первое, что пришло в голову:

«Тот проиграет».

Значит, все-таки спор. И они вновь пожалили друг другу руки. Второй раз в жизни, второй раз за вечер.

Десять страниц. Когда перед глазами устало мерцает монитор, десять страниц могут быть всем, чем угодно. Компьютер пережевывает их и превращает в абстракцию; заключает их в поля, шрифт, интервалы и целую кучу других деталей, которые напоминают исполнительных гномов и которые всегда под рукой. Но ни Влад, ни Андрей не думали об этом – оттого, что не могли видеть свои рассказы на экране компьютера. Потому что, объясняли они тем, кто готов был слушать (то есть как правило друг другу и самим себе), в экране не было ничего физического, он не отливался бессонной ночью, сточенными карандашами, списанными чернилами или пролитым кофе. На экране эти рассказы могли быть напечатаны совершенно любым человеком. Простым прохожим или даже привидением. Одним словом, Влад и Андрей всегда считали не в словах, а в страницах. К тому же как можно полюбить абстракцию, которую нельзя было ни потрогать, ни исправить? Потому что как можно исправить то, что ни морально, ни физически тебе не принадлежит?..

«Сколько?» спросил Андрей.

Он осторожно разливал мед на блины. Блины были его завтраком, который приходилось есть в обед. Странно, они сидели в кафе уже больше получаса, но до сих пор не сказали друг другу ничего значимого: ничего о рассказах и ничего о том, как мучительно хотели их прочесть. Но наконец этот вопрос.

«Одиннадцать. Кажется», сказал Влад. «У тебя?»

«У меня двенадцать», ответил Андрей, пытаясь убить в себе тон торжественности, который рвался наружу подобно дотошным официантам или подобно творогу, сочившемуся и нежных краев и уголков теста.

«Твоим почерком?»

В этот момент появилось раздражение. Чай Андрея был холодным (как всегда, он забыл допить его вовремя), а официанты, бездушно предвкушая сотни или даже тысячи вечерних оргий, включили громкую музыку.

«Моим, конечно», ответил Андрей. «Моим обычным почерком».

Он потянулся к рюкзаку, но в последний момент передумал и просто грубым движением согнал его на пол. Рюкзак сполз на пол, смешался с пылью и не издал ни звука.

Влад и Андрей посмотрели друг другу в глаза, но они вполне могли быть в разных кафе: с ними по-прежнему ничего не происходило. А потом они остановили официанта, давно уже выключившего их обоих из игры и мысленно погасившего их столик и их самих, и попросили принести счет.

В университете и за его пределами, Андрей не переставал думать о рассказе Влада. Всякий раз выходил то Буковски, то Сэлинждер. Проблема заключалось в том, что всегда выходило хорошо: остро и истерически правдиво. В этих мыслях было что-то трусливое и даже унизительное, но от них нельзя было отделаться ни с помощью музыки, стачивавшей слух уличным движением и грохотом метро, ни с помощью социальных статусов, обновляемых с такой отчаянной и свирепой преданностью, ни тем более с помощью скучных лекций, которые напоминали ту кошмарную сонливость, при которой никак не удается заснуть.

Это правда: Андрей читал несколько вещей Влада, и всякий раз представлял себе прожженную сигарету, смоченную в виски и дымящую в изысканную, но потрепанную печатную машинку тридцатых годов прошлого века. Однако Влад больше не курил, и на машинку ни за что не нашлось бы денег. Так что это были за вещи? Как правило, неловко связанные серии довольно претенциозных скетчей, вязких и неотразимых, как лесная паутина. Правда, в последний раз все это было месяц или два назад: нехотя; ты не оценишь, но черт с тобой. Все эти прошлые скетчи успели устареть, старели буквально на глазах, особенно тогда, в кафе, когда во взгляде Влада было еще больше уверенности. Возможно, показной, но разве это можно было проверить?.. Да, Андрей помнил: во взгляде играла эта едва заметная дьявольская искра, украденная у маньяка или безумца, стоящего посреди поля и знающего наверняка, что молния ни за что его не тронет. Андрей плохо помнил лица, но хорошо запоминал выражения. Подсмотренные в кафе, в магазинах, в метро… Вот и теперь: взгляд кричал, бунтовал против всего вокруг – даже того удивительного факта, что в недавнем разговоре Влад признался: он не смог бы отличить «Грозу» от «Дворянского гнезда». Тогда Андрей прыснул ухмылкой, но теперь у него не хватало духу: должно быть, должно быть – рассказ был очень хорош.

И тогда Андрей в очередной раз доставал из рюкзака тетрадь и начинал перечитывать все, что написал в течение той безумной ночи. Временами ему все это нравилось, и он жалел, что в кафе они снова молчаливо разругались, как делали часто, и так и не обменялись рассказами. Но временами он был рад этому: потому что написано было грубо, стиль рвался во многих местах, по швам и с треском, и потому что там, где вчера были слова, сюжет, персонажи – сегодня было бог знает что.

Андрей стал больше курить (с момента встречи заканчивалась четвертая пачка), стал все чаще без дела ходить по одинокой квартире и смотреть на некрасивых женщин, стоявших под окнами в одинаковых серых пальто и даже, казалось, не замечавших, что январь был особенно морозный.

Влад часто выходил из дома, особенно теперь, когда вокруг было одновременно так много людей. Все постоянно что-то говорили, о чем-то ругались, и временами Владу казалось, что стены сужаются, а потолок падает вниз. Еще его сильно раздражало то, как глупо они повели себя в кафе, и как страшно ему хотелось увидеть рассказ Андрея. Разумеется, это будет очередная затянутая вариация на бунинские «Темные аллеи», но что было взять с человека, который тайком мастурбировал глядя на красивых француженок из фильмов Трюффо и который был готов заплатить деньги (деньги отца) за полное собрание сочинений Лескова? Владу всегда было трудно сказать что-то определенное о рассказах Андрея, потому что ведь всегда был этот вычурно идеальный стиль, так настойчиво отдававший муками роженицы.

Но теперь? После этой недели? Владу отчего-то казалось, что в манере Андрея, даже в том, как уверенно он разрезал эти проклятые блины, было что-то особенно надменное. Словно он знал, что рассказ удался и не нуждался в чьих-то отзывах или мнениях. Эти холеные пальцы, обхватывавшие вилку, а также эти губы, лоснившиеся медом: воображение Влада рисовало совсем не того человека, который был его лучшим другом еще три года назад, когда один из них (или оба одновременно: так трудно было теперь вспомнить) заговорил о каких-то «вещах», лежавших под кроватью или в столе. Еще месяц назад, когда Андрей сказал это невероятное «я писатель», Влад вспомнил известные слова Хармса. Теперь он уже не знал, что думать.   

В эти дни он ничего не писал. Все чаще он ходил в гости к друзьям в их старомодные квартиры (он думал, что у него было слишком много старомодных друзей), кто-нибудь приносил дешевое, всегда красное вино, а кто-нибудь брал гитару и очень плохо играл что-то русское, свое, приторно философское. Однажды на таком вечере Влад ответил на незнакомый номер. Это была Вика. Вика? Он прикусил губу. Вика сказала, что все знает. Знает что? Что Андрей жив, что он ее обманул и только последний (здесь было слово, которого Влад не ожидал) мог шутить такими вещами. Обреченно и без какого-либо интереса, Андрей попытался оправдаться или хотя бы выяснить, как она узнала, но Вика бросила трубку.

А в какой-то момент, в фойе университета, всегда напоминавшем ему вандализм парижских голубей, Влад увидел Андрея. Этот пиджак и эти очки в толстой черной оправе: Влад не любил, когда их видели рядом.

«Я думаю, нам нужно поговорить. Давай завтра вечером? Там, где обычно?»

«Да», сказал Андрей. «Только я не могу завтра. Сестра пригласила на концерт, в филармонию. Там будут играть…»

«Черт с тобой», сказал Влад. «Позвоню Вике. Пойду без тебя».

Но теперь он знал, что делать. Теперь у него был план.

За день до концерта Андрей, даже в школе не попадавший ни в одну театральную постановку, сделал печальное выражение лица, позвонил сестре и сказал, что заболел и не сможет пойти. Он также громко кашлянул в трубку, чтобы не оставалось сомнений в его насморке, больном горле, простуде. Он вспомнил про зеленый чай с жасмином и про плед, который сестра с мужем подарили ему на прошлое Рождество. Сестра спросила, почему он не мог сказать об этом раньше; он ответил, что не мог знать раньше и стал рассказывать что-то скучное и необязательное про толпы людей в утреннем метро, а также про старого и вечно простуженного лектора по философии. Она не слушала. Андрей хотел поскорее отключить телефон: такие разговоры раздражали его. Во-первых, он начинал напоминать себе истеричного подростка; во-вторых, ему приходилось настаивать на том, чего не было. Не было насморка, не было больного горла. Он не кашлял. Простуды не было. Но почему она не верила? Ведь он так часто болел…

На самом деле, в семь часов вечера, когда должен был начинаться концерт, Андрей надел свое старое пальто, которое надевал лишь изредка и только в магазин или ближайший кинотеатр, и вышел из дому. Идея пришла еще утром, и еще утром, в глубине своего стола, между пыльными рассказами и детскими фотографиями, которые всегда так хочется достать и пересмотреть (но не теперь, не теперь!), он нащупал тот самый ключ. Лет пять или шесть назад, в каком-то глупом подростковом порыве, Влад отдал его Андрею – со словами, что он может приходить когда угодно. Брать что угодно, делать что угодно. Из-за неловкости или забывчивости, ни Андрей, ни Влад никогда не вспоминали о том случае, и вот теперь, когда появилась эта удивительная идея, Андрей бросил ключ в карман пальто и поехал к дому Влада.

Он понимал, что в лучшем случае это все было ошибкой, а в худшем – страшным бредом, но непрочитанный рассказ Влада не выходил из головы. Какие-то незнакомые отрывки появлялись во сне, переплетались с чем-то менее навязчивым и более привычным, судорожно выбивались из телодвижений кассиров, слов героев фильмов и сбивчивых ответов студентов, а когда вчера он сел наконец за стол и написал первый абзац нового рассказа, он смял страницу и сжег тут же, в пепельнице. Андрей думал о рассказе и теперь, когда смотрел на случайных пассажиров безжизненного субботнего метро и мысленно сокрушался, что не может услышать вживую Вторую симфонию Малера, которая в этот самый момент звучала в филармонии.

Конечно, сердце забилось сильней: как-то по-заячьи, так, как оно билось на пятнадцатиминутных переменах школьных лестниц, когда Андрей убегал от мнимых бандитов, убийц, маньяков. Были, конечно, сомнения, но три раза обойдя дом и не заметив света в окнах пятого этажа (возможно, Влад не соврал насчет Вики, а родители уехали на дачу), он подошел к двери. И подумал, что не был здесь уже больше года. Так что теперь ему казалось, что бетонные стены перекрасили в особенно яркий цвет, к ним приклеили ряд балконов, а сам дом увеличили на несколько этажей. Так что теперь не ему самому, а скорее его пальцам пришлось вспоминать четырехзначный код дома, который когда-то он помнил лучше домашнего телефона. Андрею показалось, что для вора он был слишком спокоен, и каким-то странным, извращенным образом это почти оправдывало его. Теперь одно: только бы они не поменяли замок, не спали или не сидели в темноте на кухне, ожидая преступного поворота ключа.

Но и здесь все было просто. На его продолжительный звонок никто не ответил, соседка-старуха (ведь всегда должна быть соседка-старуха) не открыла дверь и не высунула седую голову в коридор, молчаливо интересуясь, и вот он уже бегал по комнате Влада и искал рассказ. Со стороны казалось, что он пытался найти бинты или инсулин для умирающей матери, и что если бы он только вспомнил тот странный рассказ По, где спрятанная вещь лежит на самом видном месте, то тут же увидел бы неряшливую стопку знакомых страниц на столе Влада.

Но он все же нашел ее и, не снимая пальто, начал читать. Уже на первой странице забыв о том, что в любой момент дверь могла открыться, и ему придется объяснять так многое…

Примерно в это же время Влад сидел в квартире Андрея и в третий раз перечитывал рассказ. В животе было это теплое набоковское удовольствие, а нервные пальцы застревали в волосах и недельной щетине. То невыносимое чувство, когда кто-то приносит тебе последний альбом группы, чьи яркие постеры и рецензии развешены по всему городу, а ты надеешься в клочья разорвать всеобщую любовь, унизить дурацкие мелодии и нелепый вокал. Черт возьми, ты даже подготовил слова. Но… тебе нравится. Тебе не просто нравится, ты ждал этого всю жизнь и ты готов увезти этот альбом на необитаемый остров, вместо ножа и веревки.

Но разорвать в клочья? В какой-то момент, где-то ближе к концу рассказа Андрея, Влад остановился на этой мысли.

Влад сделал ключ от квартиры Андрея два года назад, когда в квартире Андрея жил огромный сиамский кот, и Андрею нужно было на несколько дней улететь в Берлин, на очередную свадьбу отца. Сестра с мужем тоже летели в Берлин, потому за котом пришлось присматривать именно Владу. Владу, который любил собак, считал котов довольно бессмысленными существами и который за все эти три или четыре дня провел в квартире Андрея не больше двадцати минут. Уезжая и в очередной раз повторяя, что курить рядом с котом нельзя, что корм лежит в желтом пакете на стуле и что молоко должно почти касаться краев блюдца, Андрей сам попросил Влада сделать ключ. Один ключ может потеряться, к тому же мало ли что может случиться в будущем. После возвращения Андрея, Влад оставил второй ключ у себя, и даже не мог представить, что однажды им воспользуется. Но сегодня вечером, когда в белой рубашке и вельветовом бордовом пиджаке Андрей сидел в филармонии, такой момент настал.

Он не был в этом доме уже почти год, и вначале перепутал этаж. Что-то остановило его в ту последнюю секунду, когда ключ почти уже вошел в замочную скважину. Стоп. Это не та дверь и не тот номер квартиры. К тому же внутри слышался лай собаки, а Андрей ни за что не смог бы оказаться в квартире, где лает собака. Влад поднялся на этаж выше, медленно и мучительно вышагивая каждую ступеньку холодной, неосвещенной лестницы, каждое мгновение сменявшей пустые бутылки на сигаретные окурки на банановую кожуру. Так что было приятно наконец оказаться в квартире, которая всегда (и теперь Влад начинал вспоминать) казалось ему такой теплой и такой огромной.

Синий рюкзак лежал на диване в зале, но тетради там не оказалось. Влад самодовольно прыснул, когда нашел ее у столика на кровати, рядом со старомодными часами и… «Бродягами Дхармы» Керуака. Правда, у Влада не было времени на удивление, к тому же он сам уже второй день читал собрание пьес Чехова, потому он в полутемноте и не раздеваясь опустился на застеленную кровать Андрея и начал читать...

Андрей был бледным и напоминал себе Митю Карамазова, когда рвал на куски страницы с рассказом Влада. Он мог пойти на Густава Малера, он мог остаться в своей квартире и сохранить в себе надежду, что Влад написал очередной дурацкий скетч. Но вот теперь он сделал то, что сделал; он прочитал этот проклятый рассказ (возможно, лучшее, что он прочитал за последние полгода), и уже не мог остановиться.

Причем не смог остановиться даже на всех этих безобразных клочьях, покрывавших стол Влада, компьютер, сточенные карандаши и картонные подставки под пивные кружки, украденные из баров и кафе. Андрей тщательно собрал все куски изорванных страниц и в ладонях понес их в кухню. Он не собирался бросать их в окно, топить в раковине или тем более оставлять в мусорном ящике. Все это должно было исчезнуть навсегда, и Андрею пришло в голову следующее: он съест рассказ Влада. Именно так, глотая и запивая водой. Все до последнего клочка. И вот, давясь кислой водой из-под крана, Андрей стремительно, но нервно и брезгливо глотает весь рассказ Влада, временами забывая даже размочить все это водой или хотя бы прожевать.

Затем ставит чашку на место, еще раз внимательно обходит комнату Влада, выключает свет и выходит из квартиры.

Двенадцать страниц. Владу сделалось плохо на шестой. Еще в школе у него нашли язву, и в тот самый первый раз проглотить зонд так и не удалось. Рвотный рефлекс не пропускал трубку внутрь и всякий раз настойчиво выплевывал, выталкивал ее наружу. Ничего не могли поделать ни руки двух медсестер, ни безжалостный тон молодого врача, говорившего ему, четырнадцатилетнему подростку, что у него может случиться кровоизлияние, и он может умереть. Теперь такой же рефлекс срабатывал и с рассказом Андрея, причем тошнило как от бумаги, вырванной из тетради, так и от ядовитой воды, отдававшей тряпками и канализационными трубами. Но у него не было выбора: если он и мог выбросить тетрадь в мусоропровод, то страницы с самим рассказом Андрея он непременно должен был съесть.

Единственное, что вызывало у Влада сомнения, так это не успел ли Андрей переписать свой рассказ в другую тетрадь или перепечатать в хлипкий электронный документ и разослать по всем конкурсам и редакциям мира. В конце концов, если он так изменился в стиле и содержании своих рассказов, – может, он изменился и в остальном?..

Но через час (концерт в филармонии должен был уже закончиться) Влад все таки проглотил последний обрывок рассказа и, преждевременно держась за живот, стряхнул примятости с кровати Андрея, еще раз изумленно взглянул на книгу Керуака, выключил свет и вышел из квартиры.

Влад и Андрей увиделись только через неделю, на этот раз на крыльце университета. Всю прошедшую неделю они могли лишь надеяться на что-то неопределенное (разумеется, они видели следы и брызги воды, оставленные по всей кухне), проверять социальные страницы друг друга, глотать уголь и другие таблетки для желудка, читать безумные интернет-статьи о парорексии, а также отчаянно пытаться написать рассказ заново. И вот теперь, отводя взгляд в снег или во что-то еще, они договаривались встретиться в том же самом кафе и закончить разговор, который начали две недели назад.

«Гоголь», сказал Андрей, вновь заказав блины с медом и жасминовый чай и вновь мысленно рассуждая над тем, стоит ли вспоминать про старый долг. «Я как-то раньше не думал. Довольно глупое название для кафе. Хотя… Тебе же нравятся его короткие рассказы?»

«Да», сказал Влад, заказывая простой черный чай. «Кстати, как концерт?»

«Ничего», механически ответил Андрей. Было глупо, но что он еще мог сказать? «Моя любимая симфония Малера. Как Вика?»

«Все в порядке. Мы, кстати, расстались».

Кажется, после этого губы обоих искривились в полуулыбке, но, возможно, проходящему мимо официанту просто показалось, и это была всего лишь реакция на пошловатый текст популярной песни, в этот момент игравшей в кафе «Гоголь». Оба хорошо понимали, что их рассказы исчезли и их уже не вернуть, но при этом если один спросит, где сейчас его рассказ, второй спросит то же самое. Так что они все больше молчали: правда казалась слишком сомнительной даже для безумной французской пьесы.

А затем на стол, рядом со стаканом холодного чая, упал клочок бумаги, на котором можно было разобрать слово или даже обрывок фразы, написанной аккуратным, но размашистым почерком. Это случилось после целого часа полувопросов, полуответов и полумолчания, после того, как Андрей все-таки не выдержал и спросил:

«Скажи, тебе понравился рассказ или нет?!»

И тогда из волос молчавшего Влада вылетел этот самый обрывок, в котором Андрей узнал свой рассказ. Оба опустили глаза вниз и не поверили.

«А тебе мой?» спросил Влад.

Молчание. И тогда на стол упал второй обрывок – на этот раз это был обрывок рассказа Влада. Создалось ощущение, что он выпал из уха Андрея. Они посмотрели друг на друга, и Андрей сказал:

«Я не читал». И тогда Влад увидел краешек хорошо знакомой ему страницы, выглядывающий из-под ногтя указательного пальца, которым Андрей стряхивал пепел со своей сигареты.

«Но я тоже не читал», сказал Влад, и тогда обрывки посыпались горлом и даже носом. Казалось, они выпадали даже из глаз, но опять же, все это могло быть очередными домыслами невнимательного официанта, случайно проходившего мимо, чтобы поменять пепельницу на соседнем столике.

«Как тебе название?» спрашивал Влад.

Новый обрывок.

«Как тебе развязка?» спрашивал Андрей.

И снова клочок знакомой страницы, из рукава пиджака или из воротника рубашки.

Они не пытались в них разобраться, они даже не пытались их поднять. Они только продолжали засыпать друг друга вопросами, в то время как обрывки двух рассказов продолжали засыпать их столик. Скрывая под собой чашки, блюдца и даже их самих. Влада и Андрея. Так, что через некоторое время сидевшие в кафе посетители перестали на них оглядываться, а вновь пришедшая пожилая пара недовольно посмотрела на официантов и попросила принести книгу жалоб и предложений. В конце концов, кафе находилось в самом центре города и называлось «Гоголь».

А у вас, сказали они с каким-то старомодным нажимом, «так не прибрано».