Вечер с режиссерами

Трюффо лежал на столе. Его поза казалась мне странной: он лежал на животе, лицом вниз. Причем лежал совершенно неподвижно. Я даже подумал: дышит ли он? На мгновение мне показалось, что немного дернулось его правое плечо, обернутое в стильный черный пиджак. В остальном Трюффо всем своим видом показывал, что ему все равно. Что ж, тем лучше.

Слева от Трюффо лежал Феллини, справа – Бунюэль. Я на секунду закрыл глаза, чтобы запомнить последовательность. Это было необязательно, но я все же не мог отказать настойчивому внутреннему желанию. Внутри я был еще совсем ребенком. Я зачем-то запоминал расположение: Феллини, Трюффо, Бунюэль. На бледно-желтом фоне кухонной скатерти их фигуры казались сочными, выразительными.

Трудно было сказать, был ли я действительно голоден. Думаю, да, но это был голод, о котором не помнишь. Он существует отдельно от тебя, по своим правилам и законам. Он не беспокоит слабостью или болью в животе.

Сегодня вечером я решил не изобретать и не выдумывать. Хотел я того или нет, но передо мной была довольно четкая последовательность,  и не было никакого смысла начинать с Бунюэля. Потому я осторожно, двумя пальцами приподнял Феллини со стола и уверенным, привычным уже движением поместил между зубами. Я сжал зубы, но легонько – вовсе не для того, чтобы в первое же мгновение раскусить туловище Федерико Феллини. Я всего-навсего хотел ощутить во рту этот упругий, соблазнительный сгусток. Повертев его еще немного горячим, томящимся кончиком языка, я наконец сжал зубы и принялся медленно пережевывать. Я отлично понимал, что впереди вся ночь, и мне некуда спешить, но все-таки Феллини я проглотил довольно быстро.

Для Трюффо мне понадобились нож и вилка, для Бунюэля –специи и немного белого вина. Трюффо был жестковат, но только поначалу, и черт возьми, это стоило того. Послевкусие было нежным, слегка расслабляющим. Трюффо был как вечерний секс или как утренняя сигарета. Мне нравился эффект, особенно теперь, когда удушливый, пыльный запах сна начинал уже стучаться в мои глаза и в мое сознание.

После того, как со стола исчез и Луис Бунюэль, я понял, что голод действительно был. Но теперь я ощущал лишь легкую, веселую сытость, которая, однако, требовала продолжения. Я стряхнул крошки со скатерти и медленно подошел к холодильнику.

Как всегда, мои глаза разбегались, а мысли безобразно путались. Все они были здесь, на дверце и на полках – от Орсона Уэллса до Альфреда Хичкока. Я поднимал их, одного за другим, встряхивал и принюхивался, но никак не мог услышать того единственного, правильного звука. Оттенка. Полутона. Перелива. Это начинало меня злить, и в какой-то момент я схватил одинокую, крепкую фигуру Стэнли Кубрика… Я проглотил его за считанные мгновения.   

Эффект был отвратительным: к горлу тут же подступила тяжесть, сменившаяся вскоре легкой тошнотой. Лицо сделалось бледным, в глазах потемнело. Кубрик!.. Мне так много о нем говорили, и вот теперь я с ненавистью смотрел в потолок и запивал острую боль в животе водой и тремя таблетками парацетамола.

Немного успокоившись, я вернулся к холодильнику, достал Андрея Тарковского и вышел из кухни. Это был долгий день, и мне страшно хотелось спать…

В спальне было темно. Бергман и Антониони, которых я положил на ночной столик еще две недели назад, продолжали томиться рядом с моей кроватью. В скором времени они должны будут испортиться (или, не дай бог, растаять или зачерстветь), и тогда мне придется их выбросить. Но только я об этом не думал. Я спал, и мне снились сны, о которых наутро, за завтраком, я, пожалуй, ничего не вспомню.