SOFT SUMMER RAIN

I looked at Mirah, who was sitting not three metres away from me. The distance could occasionally get even shorter than that, but that’s if I tilted my head forward a little, or if Mirah cared to look in my direction for a second or two. Not necessarily me – just the general direction inhabited by moaning ladies and handsome gentlemen loosening their ties. However, at that instant everything was fixed, frozen. Precisely three metres, I knew I could not be wrong. Mirah’s immaculately trimmed profile made her look like some Egyptian queen from an ancient coin or a black-and white picture of Virginia Woolf from a book sleeve. She was just so perfect. I liked that, and could stare at that profile for ages, waiting for it to turn into a majestic full face eyeing me with surprise, delight, contempt. I thought I could take anything from her as long as I didn’t have to make the first move.

However, that was not to happen, not then, because Mirah was watching Trev. I could say ‘looking at Trev’, but that would be misleading. Much to my irritation, this was full-on ‘watching’. Her pupils, flaring up and flickering down, were literally erupting in sensual joy. Which was horribly wrong, because this was a rough equivalent of a Snow White staring at a dwarf and undressing him with her eyes. Trev was indeed a sexless dwarf, and my only explanation was that if Mirah raised her head from the desk, opened her eyes and looked into the distance in front of her, she was bound to bump into this strange little idiot who seemed to be constantly buttoning up his shirt. I had to wonder how he managed that, with only a small handful of buttons at his disposal. You just knew he never changed it, it stayed the same black shirt every single day of his miserable little life. And Mirah, she… she couldn’t really, could she?..

Trev was blind to Mirah’s attention, and good for him. Mirah’s gigantic eyelashes would have been enough to give him the biggest boner of his life (still awfully small, of course). One that could render a few of those lower buttons quite useless. Trev looked like an office clerk, and he knew his limits, so he stared at Jorg’s Adam’s apple. For all his shortcomings, Trev had one hell of a stare. His stare was vivid, visceral, and if only Jorg knew he was not the only gay man in the room, he would have torn apart his purple V-neck sweater and let Trev’s tiny fingers run all over his well-lotioned, well-shaved chest. Admittedly, though, Jorg had his doubts about whether he was gay or not. Yes, he no longer felt attracted to pretty girls or women (well, those who were officially considered pretty), but during his constant soul-searching Jorg always took ‘no’ for an answer. “Am I gay? No”. It was not a well-known fact, but a week ago he reread the pages describing Leopold Bloom’s experience on the beach and successfully tossed himself off to a rather dolled-up and very approximate image of Vajda taking a bath.

And that’s why Trev’s stare was ruthlessly rebuffed by Jorg. In particular, Jorg’s Adam’s apple. And some Adam’s apple it was; not especially big in size, it looked powerful due to its constant twitching, twisting, twerking. It had nothing to do with Trev the midget though: it was directed at Vajda, Jorg’s last and only chance at salvation. At staying a normal man, one whose genitals could not be considered an effrontery towards the Eastern world. Vajda, who should have considered anyone’s attention a good sign because her plainness was causing panic attacks on buses all around the town, was hopelessly misguided and, having read most of D.H. Lawrence, was currently setting her standard as high as Xen. And there was nothing like lust or seduction in her eyes, it was brutal, hardcore self-confidence. She was looking at his smug hair, at the side part, thinking he got it all wrong and that the Ivy League bullshit would have to go the day he overcomes his shyness and starts sleeping with her.

Xen! Apollo, Casanova and Henry VIII all rolled into one. What did he know about a demented Polish immigrant trying to get into his pants. What did he care. Xen’s gaze was firmly fixed on Helam’s crotch carefully exposed at the other end of the room. My God, he could see it all. And he could picture even more. And what he could picture now, he could fuck tonight. Not just that: there was all this equipment in his garage that was begging to be used on something as shameless and delicious as that. Everything was starting to click into gear, get structured into a tight plan that would begin with an hour long and perfectly innocent combo of cunninlingus and fellatio and then climax with a sixty-nine and then lead to a logical denouement of him tying her to the huge bed in the attic. The smell of dust, the creaky sound, the rubble of broken toys – the cheap sluts just love it. He could smell them a mile away. Eyes not blinking for one tiny second, Xen thought of the possibilities. Henry Miller would have blushed to pieces. The possibilities were endless.

All the lip-licking and all the leg-spreading, Helam knew she would be noticed. Some girls think baring your neck and stroking your hair is all it takes. God! Poor lambs. At some point, just to be on the safe side, she took a pencil from the desk and started tonguing and sucking in it in a way that was almost loud. To her inner ear, it sounded like a forest brook washing over soft pebbles. But mostly it gave off carnal vibrations, not something you could hear in Samuel Beckett’s play. To her inner eye, it seemed like someone was ogling her, and she would have been flattered to know it was Xen, but she herself had long got her eyes set on Fark. Fark, a stoop-shouldered mannequin of a man who was basically here today, gone tomorrow. His sneering grin was directed at anyone fixated on just one gender. Fark liked sex and despised gender. So whichever way it happened, it always worked. It just caused terrible anxiety – the fact that humans were such bloody ignorant apes.

So while Fark’s eyes were supposed to close in on me (to complete the perfect combination), they were instead rolling all over the place like children’s toy train gone mad. And only stopped, and got calm, and found their prey (too late, too late) the moment the door opened and Sarah came in. With a big American smile, with a folder full of research, with a huge black projector. We turned to her, all eight of us. Clearly the moment was lost forever.

“Sorry”, she said. “I’m late. Straight off the plane from San Francisco. Mark and Eric, right? Could you help me with this thing? It’s heavy”. She looked at her watch. “Gosh, just kept you waiting, didn’t I? The coffee break shouldn’t have been this long. Speaking of which, where’s coffee?..”

I looked at the conference programme carefully printed out in front of me. This was the last presentation; Sarah Peterson, professor, University of San Francisco. We met half a year ago in Geneva, where she gave the world's first lecture on The Original of Laura. Presently, the coffee break over, I spread out blank sheets of future notes around the desk and prepared to listen. We all did, shaking off something fleeting and undesirable and smiling to ourselves in solemn anticipation. It was hot, really stuffy in the room now, and I loosened my tie – just a little.

Outside, it was a clear blue sky. Then clouds came. Then soft summer rain.

ХРУСТ ЯБЛОКА

Первое, о чем я подумал, когда Ада начала есть яблоко, был кинотеатр. Тот самый, где показывали фильмы Вуди Аллена, и где после начала сеанса могли пропустить без билета. Седой, язвенного вида старик не пропускал, а дородные женщины средних лет останавливали на полпути в кассу и с наигранной строгостью кивали в сторону закрытых дверей. В тот первый вечер мы опоздали, и нам достались худшие места, приглушенные лишними голосами и терпким, пивным запахом последних рядов. И еще был этот хруст яблока, из-за которого я терял нить диалогов Аллена и Китон. Я все не мог свыкнуться с мыслью, что два часа назад я едва представлял ее лицо, и вот теперь мы сидели на вечернем сеансе, смотрели комедию Аллена, и Ада так запросто и так громко ела яблоко. А потом, когда мы выходили из кинотеатра, она сказала, что это был ее новый любимый фильм. Я неопределенно улыбнулся, с ветром глотая ее темно-коричневые волосы, взлохмаченные высоким сиденьем кинотеатра, и ее порывистую походку, владевшую всеми тротуарами и улицами города. Я держал ее руку, так неожиданно для самого себя, и едва успевал за ее движениями. Город казался лабиринтом.

Не оборачиваясь, я прислушался к звукам из соседней комнаты: я не знал, как ей это удавалось, но Ада ела яблоки с мучительной сексуальной недосказанностью. Я мог закрыть глаза, но не мог оторваться от звуков и образов, и словно вновь видел ее слегка вздернутый профиль, глотавший экран кинотеатра так, словно это был текст, который навсегда исчезал с каждым новым кадром.

Хруст яблока. Порой все, что можно услышать, – это грубый шаг кожаных сапог, прессующих мягкий зимний снег. Причем все шаги одинаковые, и делаются они с одним методичным интервалом: вплоть до огрызка или ледяного асфальта. Но когда это делала Ада, звук постоянно менялся, играя твоим вниманием и твоими сбитыми с толку мыслями. Звук владел тобой и разгорался внутри глубоким, грудным глотком старого виски. В какие-то моменты я выхватывал из темноты кинозала ее профиль, но делал это украдкой и задерживал взгляд лишь на мгновение: она могла посмотреть на меня, глупо улыбнуться, посчитать мой взгляд упреком и выбросить яблоко. Куда-нибудь, навсегда. И я не сохраню его как память, не засушу книжной полкой или солнечным подоконником, и не буду показывать детям. Теперь же я просто закрыл глаза: прямо за моей спиной, в соседней комнате, Ада продолжала есть яблоко. Я посмотрел на часы, зная наверняка, что все это займет ровно пять минут. Ада ела яблоки медленно, словно компенсируя тем самым быстроту своих движений и слов. Кажется, через неделю мы были уже в Праге...

Мне не нужно было видеть, я знал все наизусть. Вначале была тишина. Теплое дыхание: Ада дышала на яблоко, смягчая корку и словно подготавливая яблоко к температуре своего тела. Она играла с ним. Это была самая непосредственная часть, и я особенно любил ее. Легкость и простота – то, что так хорошо удавалось Аде. Всегда, даже в тот дурацкий и пасмурный вечер, через три дня после фильма Вуди Аллена, когда она повела меня знакомиться со своим отцом. В ее коротких, бесстрастных описаниях я видел худшее для себя: он поведет меня в свой гараж, попросит лечь под машину, затем заведет абстрактный разговор о политике… Я ждал всего, что угодно, но Ада купила имбирное пиво, и мы провели весь вечер втроем, за столом, с выключенным телевизором, говоря о футболе – о котором ни я, ни тем более Ада не знали совсем ничего. Но все казалось естественным, словно я хорошо знал семью, и Ада была моей старой школьной подругой, которой я однажды должен буду сделать предложение.

Первый укус; мне всегда казалось, что в этот момент зубы Ады раскалывали какую-то тайну. И непременно тайну обо мне: о том, например, что на следующий день я пошел на фильм во второй раз, только теперь без нее. Или про тот вечер в Праге, через неделю, когда она оставила нетронутым свой вишневый штрудель и бросила меня в каком-то уличном кафе, и я вспомнил адрес Вероники, старой чешской подруги. Но и в самой Аде была тысяча секретов: так, она всегда избегала моих вопросов о семье и о том, например, почему так не любила, когда ей дарят цветы. Мой первый букет был выброшен наутро или в тот же вечер, и поначалу я думал, что это все. Что завтра Ада улетит от меня, в окно, навсегда, в другой город. Секреты Ады сияли той бешеной быстротой слов и движений, ее секреты влекли меня (эти ненавистные секреты тех, кого ты любишь), и особенно я чувствовал это в редкие моменты, когда она вдруг делалась серьезной и подолгу смотрела перед собой. Порой я произносил ее имя или касался ее плеч, но Ада не отзывалась. И тогда я в очередной раз проигрывал в голове хруст яблока. Но все-таки: сколько энергии, сколько страсти и скрытого желания было в этом первом укусе. Сколько тайны. И сколько нежности. Зубы проникали в мякоть медленно, но уверенно; я слышал это теперь и едва сдерживал себя: мне так хотелось обернуться.

Но мог обернуться лишь не поворачивая головы и лишь на тот первый вечер, после киносеанса, когда мы вбежали в ее дом и не раздумывая бросились в ее комнату. «Отца нет, – прошептала она. – Отца не будет до утра». 

А затем звука было уже недостаточно: появлялся сок. Тонкие струйки яблочного сока осторожно стекали по губам и подбородку Ады. Я сходил с ума, пытался отвлечься и думать о другом. Но не мог. И продолжал видеть все это благодаря мерцанию киноэкрана, и хотел не видеть, и не мог не смотреть. И если в тот первый раз думал о том, что так пошло, что знаю ее всего два часа и что поцелуй на последнем ряду кинотеатра – это не поцелуй вовсе, то всякий раз, когда это происходило после, год или даже неделю спустя, я терял самообладание, бросал все, что делал, и исступленно выхватывал у нее книгу или этот серьезный взгляд в пустоту.

Сделав первый укус, Ада начинала есть яблоко медленнее, словно боясь упустить вкус. Временами она могла подолгу держать его во рту, не жуя и не глотая. Но я знал, что паузы, которые делала Ада, были обманчивыми. Так, мы могли молча идти по морозной улице, стачивавшей щеки причудливой наждачной бумагой, спасаться теплыми перчатками и мыслями о скором горячем чае у меня или у нее дома (в зависимости от того, чей в этот момент был ближе), а затем Ада вдруг сверкала глазами и опасным желанием, и тянула меня к новым подворотням, к новым лабиринтам. Тем, где она гуляла когда-то в школе, с друзьями. Тем, которые мне непременно надо было увидеть. Поначалу я боялся этого блеска и этой быстроты, но равно и восхищался ими. Да и что я мог сказать? Несмело напомнить про чай? Малодушно намекнуть на воспаление легких?.. И так же внезапно выжидательность в действиях Ады обрывалась, и она набрасывалась на яблоко с маниакальным остервенением человека, который ничего не ел дни, а может быть, месяцы.

В эти секунды мне казалось, что весь остальной мир переставал существовать. Имело значение лишь одно это яблоко. Повесть Толстого (Ада особенно любила «Крейцерову сонату», которую той же ночью она прочла мне полностью, потому что было жаркое лето, в ночном воздухе бесчинствовали насекомые, и спать совсем не хотелось), вид за окном или тот самый фильм Вуди Аллена были всего лишь фоном. По крайней мере, так мне казалось. Я сам казался фоном, особенно в те первые дни, когда в телефонной трубке появлялся незнакомый голос, или она говорила, что ей плохо и что на вечер пятницы у нее другие планы. Я хотел ей верить, но сотни тысяч мужских имен продолжали оседать в моей голове пылью или исписанными черновиками. Их число росло.

А затем были новые паузы, новые порывы: я был вконец измучен, когда в ладони Ады оказался лишь крошечный огрызок яблока. Но мне нравился даже этот огрызок. Есть люди, которые оставляют после себя семечки, а есть такие, которые съедают даже их, медленно разжевывая и медленно глотая. Но в ладони Ады лежал огрызок, который она бросила под сиденье. Эффектно и непринужденно, так, как это делают в английских кинотеатрах. В ту секунду мне было трудно признаться себе, что фильм Вуди Аллена уже давно перестал меня интересовать.

Наутро Ада быстро собрала меня, набросила пальто и поцеловала у двери: скоро должен был вернуться отец.

Я открыл глаза. Был легкий озноб, и все тело напряглось: словно в любую секунду я готов был разразиться смехом, истерикой, криком. Но ничего не произошло; точнее, оглушенной змеей наружу выполз усталый, мрачный зевок. Я посмотрел на часы: было десять вечера. Я поднялся со стула (зачем вообще я сидел на кухне все это время?) и медленно пошел в комнату. Ада успела уснуть. Мне казалось, что сегодня после укола она была спокойнее. На этот раз молодой врач впервые не сказал ничего плохого. «Ваша жена держится молодцом. Все эти яблоки… И знаете, в ваши годы вам нужно самому научиться делать уколы. Это просто». Я улыбнулся. Моя улыбка означала «нет». Я боюсь, я не смогу. Вы видели мои руки? Они постоянно дрожат. Врач махнул рукой: он придет завтра, в то же время. 

Ада спала; ее дыхание было горячим и сбивчивым: но это было лучше, чем слушать  тишину. Я провел ладонью по ее волосам; седина казалась почти черной на фоне белой подушки. А перед тем, как выключить свет, я увидел яблоко, которое Ада по-прежнему ела перед сном. «Все эти яблоки…». Точнее, я увидел огрызок. Не большой, не маленький: какой-то обычный. Похожий на все, что угодно, он неприметно лежал на тумбочке, рядом с телефоном и недопитой водой. Мне отчего-то показалось, что это был тот самый огрызок, который тогда, в кинотеатре, я так и не сохранил. И даже не увидел. А сегодня вечером я подошел к тумбочке, поднял его и, выходя из комнаты, выключил за собой свет.