ТЕЛО №17

Молодой человек напротив в четвертый раз попытался уснуть, и на этот раз я улыбнулся. Немного скомканно, немного в книгу, потому что больше улыбаться было некуда. Конечно, я мог улыбнуться в окно, но это выглядело бы по меньшей мере безумно. Улыбаться в окно движущегося поезда могут только сумасшедшие и дети, да к тому же в пасторальном тосканском пейзаже не было ничего необычного. Густо заросшие луга, горы со свисавшими вниз домами и синее-синее небо. А еще сегодня не хотелось быть безумным. Сегодня особенно. Сегодня я должен был принять решение, от которого зависело все на свете. Я и так слишком долго оттягивал, смотрел в потолок, не отвечал на письма и молчал, и вот теперь Саша должна была стоять на платформе, а я должен был выйти из поезда и все ей сказать. Одним словом, я улыбнулся в книгу. Но что это была за книга.

Молодой человек не мог уснуть не из-за грохота поезда или жары или того, что ему всего-навсего не спалось. Дело было в ней, пожилой женщине в белом, которая едва не опоздала на поезд, вбежала в случайный вагон и суетливо уселась рядом с ним. Сухой, длинный англичанин слева от меня вскочил на ноги и стал помогать ей расставлять сумки – приговаривая те три итальянских слова, которые успел выучить за две недели, что был здесь. Женщине было по меньшей мере восемьдесят лет. Еще на ней был огромный деревянный крест какого-нибудь живописного и одинокого флорентийского монастыря, и ей страшно хотелось говорить.

Забавно: вчера, в баре, я первым делом тоже увидел крест. Железный, гораздо более обычный, его вовсе не должно было быть там. От креста сильно пахло виски и сигаретами, и я неловко отшатнулся в глубину барной стойки. У него были длинные растрепанные волосы, и глаза светились как-то особенно, по-черному. «Художник?» спросил я – просто оттого, что он смотрел на меня слишком уж пристально. «Американец в Италии», ответил он, и я попытался вспомнить песню или книгу или фильм или черт знает что.  

В ситуации было что-то болезненно комичное, и мне стало немного жаль его. Молодой человек отворачивался в окно, смотрел в телефон и писал бестолковые сообщения, он безжизненно запрокидывал голову назад и как можно крепче закрывал глаза. А она говорила, говорила, говорила, и я понятия не имел, о чем. Может быть, он сделал что-то не так. Может быть, он ошибся, когда поначалу поддерживал ее, возражал и даже задавал вопросы. Но теперь он односложно молчал, безвольно ее провоцируя. Движением, морганием, вздохом. Мне хотелось знать, о чем она говорила, но мне так не хотелось быть на его месте.

Одиннадцать вечера. В баре было много свободных столиков. С потом, с горячим алкогольным дыханием из него сочилась история, которую мне предстояло услышать. Я знал, что это надолго; может быть, на всю ночь. Но мне было интересно. Кажется, я боялся выпить еще один стакан пива и растворить его историю в пене и глотках. Мне было настолько интересно, что я забыл про Сашу и про то, что завтра в 7:50 утра я должен был ехать на вокзал. «Я Итэн», сказал он, и я подумал, что не знал никого с этим именем. Угадав мою мысль, Итэн сказал, что в Бостоне так зовут каждого второго. Я предложил пересесть подальше от барной стойки, поближе к игравшим в углу музыкантам, но он был против.

В конце концов, он ничего еще мне не обещал, и пока мы говорили только о наших путешествиях и о его книге. Я подумал, что книга была эпиграфом к тому, что будет дальше. Коричневая, в мягком переплете, еще совсем новая. Всегда хочется узнать, что читает другой человек. Книга лежала на стойке перед ним, и он так опасливо и настороженно ее пролистывал. «Я бросил на третьей странице. Тебе не нужна?» Странно: раздался голос, но ответил не я. «Уильям Стайрон», сказал человек перед нами. «Лучшая книга о депрессии».

Я ненавидел начитанных барменов.

Забавно, но ведь ее могло не быть здесь. Я не могу сказать, что я хотел этого, но все-таки: она могла опоздать на поезд, могла вбежать в любой другой вагон или даже выбрать место в противоположном конце. Может быть, она могла о чем-то вспомнить, прочитать долгую молитву или просто промолчать все четыре часа нашего пути. Но она была здесь, и теперь уже создавалось ясное ощущение, что иначе быть не могло. Уверен, если бы зашел контролер и посмотрел на ее билет, на нем бы значилась цифра того самого сидения, которое она нашла так суетливо и так случайно.

Все в этой маленькой женщине казалось мне огромным. Морщины ссадинами высекали руки и лицо. Они были настолько крупными, резкими, что казались скорее не признаком глубокой и уже немного запущенной старости, а чем-то вполне естественным. Массивный деревянный крест свисал до самого живота, размашистое белое одеяние едва не касалось пола, эти по-черепашичьи огромные очки, делавшие ее глаза такими круглыми и доверчивыми. А еще эта удивительная энергия, с которой она двигалась, говорила и смотрела по сторонам. Казалось, это была энергия миллионов морщин. «Итальянские женщины», сказала мне однажды Саша. «Они никогда не стареют».

Она осмотрела нас, всех троих, словно искала праведность или знакомые итальянские черты. Но долговязый англичанин уже выдал себя откровенно убийственным акцентом (даже я отвлекся от описания холодного Парижа и немного поморщился), а сквозь мои ладони так отчетливо проступала книга Уильяма Стайрона «Зримая тьма». Разумеется, английских слов она могла и не увидеть, но я действительно ее читал. Настолько внимательно, что на меня никак нельзя было рассчитывать. Так что вчера, в баре...

...я сказал «да» и даже не повернулся в сторону начитанного бармена. Нельзя отказываться от книг, даже самых глупых и необязательных. Итэн приветливо посмотрел на бармена, который уже вернулся к бокалам, бутылкам и умным мыслям. Конечно, мне не нужна была книга про депрессию, не с очередным сообщением от Саши (я отключил телефон и ощущал лишь тревожную вибрацию в кармане джинсов) и тем, что хотел или должен был ей сказать. Но я взял книгу. Отлично понимая, что книга была всего лишь предисловием к тому, что мне еще предстояло услышать.

«Хочешь знать, почему я в Европе?» спросил он. Итэн говорил развязно, по-американски. Книга про депрессию, врожденная общительность его лица. И потом: волосы из второй половины шестидесятых, серьги, железный крест, бандана в виде шейного платка и миллион кожаных фенечек. Эта удивительная несочетаемость образа и книги интриговала меня еще больше.

Я кивнул и сделал еще один глоток. Совсем небольшой, потому что бар работал до утра, и я пил на голодный желудок.

Англичанин читал бесконечно длинную книгу. Такую книгу ты берешь с собой в поездку и едва домучиваешь до сороковой страницы. Мягкая обложка, мелкий шрифт, что-то про дракона в правом верхнем углу: рождественский подарок сына, который не думал долго и подарил то, что нравилось ему самому. Англичанин постоянно отрывался от книги и смотрел через меня в окно. Не из-за вида, а просто оттого, что нужно, черт возьми, что-то делать в поезде, когда книга скучная, ты не знаешь итальянского, а сидящий рядом человек внимательно читает историю болезни малоизвестного американского писателя.

И все-таки я тоже начинал отвлекаться. Я не спал всю прошлую ночь, а горло удушливо сдавливал сон вперемешку с вчерашним алкоголем. Молодой человек напротив внимательно слушал женщину в белом и все еще говорил «да», «нет» и что-то еще. Я прислушался, потому что у меня не было выбора, и потому что рассказывала она так интересно. Кажется, я пытался представить, что она говорит о недавнем скандале в католической церкви, что это выдумки и этому не следует верить. Кажется, я пытался представить, что молодой человек хотел убедить ее в обратном, но затем сдался и принял ее сторону.

На секунду она перестала говорить, достала пластиковую бутылку из своего рюкзака и немного отпила. Я узнал этикетку из магазина Сиены, и от этого меня передернуло. Она не могла, она не должна была делать этого. Это было глупо и неестественно. От этого создавалось ощущение, что Бог тоже носит большие неуклюжие очки и тоже пьет минеральную воду из пластиковой бутылки. Меня мучила жажда.

Итэн заказал что-то под названием Brown and Stormy и начал рассказывать про Бостон. Два года назад он влюбился. «Я влюбился в вампира», сказал он, и я подумал, что американцы умеют рассказывать истории. Даже если бы Саша оказалась вампиром, я ни за что не начал бы рассказ именно с этого. На заднем плане музыканты заиграли самую известную мелодию Нэта Кинга Коула, и я представил Бостон под осенними листьями. Они будут шуршать под ногами, а ты будешь смеяться в раскрытый зонт и ее лицо. Еще я подумал о том, что так не бывает. Потому что Итэн встретил Дженнифер в начале октября, в музее, и совпадение казалось невозможным. Но учитывая то, что все рассказы и истории появляются из невозможных совпадений, я тоже заказал Brown and Stormy и спросил, но не про вампиров:

«Музей изящных искусств?»

«Нет, гораздо проще. Музей современного искусства. Там была выставка под названием «Женщины на стекле».

Я неопределенно кивнул, прислушался к тромбону и повторил свой первый вопрос, заданный, казалось, несколько часов назад.

«Да нет, я вообще не умею рисовать. Ну то есть могу, но всякий бред». Итэн прищурил глаза, отпил немного коктейля, едва заметно усмехнулся. «Дженни как-то сказала, что в том идиотском яблоке что-то было. Но они все так говорят».

Идиотское яблоко. Я попытался представить идиотское яблоко.

«Я попал туда случайно. Там всего-то было два зала, и почти все картины одинаковые. Капли дождя в виде голых женских тел. Но мне правда понравилось. Хотя я понимаю, что глупо. Стоишь, смотришь на эти капли воды».

Я сказал, что нет, что вполне нормально, я видел вещи пострашнее. Когда хотелось закричать, выпрыгнуть из окна или начать приставать к другим посетителям. Хотя про себя я подумал, что он, конечно, прав. Даже стоять и просто смотреть, это почти так же глупо, как стыдливо оглядываться по сторонам и видеть, что другие посетители подолгу стоят перед этими голыми женскими телами, обсуждают с друзьями или даже записывают что-то в блокнот.

«И такое чувство, что вокруг никого не было», продолжал он. 

Порой Итэн сбивался, переводил дыхание и словно что-то вспоминал. Но в то же время я чувствовал, что эту историю он проговаривал про себя миллион раз. Она вырывалась из него кусками, сырыми и тяжелыми кусками. В конце концов, есть вещи, о которых говоришь себе постоянно. За это лето я бесконечное число раз проиграл про себя сцену на платформе Termini в Риме. Как я подойду к ней и, сквозь кричащий поток людей и объявлений, скажу ей, что... Подумав о Саше, я упустил кучу неуклюжих метафор и эпитетов, которыми Итэн описывал капли воды из бостонской галереи.

«Какое-то безумное движение. Когда через месяц или два Дженни показывала мне танец Матисса, я этого не видел. Просто оранжевые силуэты на синем фоне… Но особенно мне понравилась одна картина. Она была самой последней на выставке и называлась «Тело №17». Тоже стекло, тоже капля воды, тоже женское тело, но я не мог оторваться. Возможно, капля воды мне кого-то напоминала, и я все пытался вспомнить, кого именно. Все вокруг теряло смысл. А в какой-то момент вокруг стало совершенно тихо, и я обернулся. За моей спиной стояла девушка и наблюдала за мной. Она представилась. Ее звали Дженнифер Брэдли».

Он провел руками по волосам и пристально посмотрел на меня. Нет, я понятия не имел, кто такая Дженнифер Брэдли, как, наверное, любой другой человек в мире.

Сейчас, в поезде, я решил зайти в интернет и поискать ее имя. Итэн сказал, что уже три или четыре года она является одной из самых известных современных американских художниц с Восточного побережья. Но все поисковые системы мира растворяли ее имя в тысячах второстепенных актрис, школьниц из социальных сетей и даже нескольких богом забытых писательниц. Я ввел «Бостон», я ввел «искусство», я ввел «Женщины на стекле», я даже ввел «Тело №17». Первой в списке оказалась порнозвезда из Массачусетса, которая была женщиной, мечтала о стеклянном вибраторе и называла свое занятие искусством.

Я отвлекся на жару и на голоса. На голос. Женщина продолжала говорить, и теперь, когда мы находились уже в двадцати километрах от Сиены, молодой человек больше не спорил и не встревал. Он просто молчал и ковырял пальцами дрожащее стекло поезда, словно мог снять с него какой-то бесцветный слой или проделать отверстие и проскользнуть через него внутрь итальянского пейзажа. Женщина в белом практически не использовала никаких жестов, но звучала при этом напористо и убедительно. Они это умеют: говорить, петь. Я мог распознать отдельные слова (и при этом все равно не понимать их значения), мог услышать названия знакомых городов и даже попытаться что-то достроить. Что-то совсем безумное, про взгляд церкви на вампиров и привидений.

Но они говорили так быстро. Я даже испугался, что через пару часов, на платформе, я вдруг перестану понимать Сашу, а она, конечно, перестанет понимать меня.

Глаза вернулись к телефону, и внизу, под твиттером порнозвезды, я увидел совершенно белую страницу. Мы въехали в тоннель, и соединение пропало. Я больше не стал пробовать найти Дженнифер Брэдли и ее голых женщин на стекле. В конце концов, она могла быть ужасно некрасивой, а капли воды могли оказаться обычными каплями воды.

Заметив мое смятение, Итэн достал из кармана почтовую карточку и протянул ее мне. Это был пейзаж. Вполне милый пейзаж, нарисованный ровной и талантливой рукой. Была только одна странная деталь: дом стоял вверх ногами. Все остальное казалось вполне естественным и даже обычным, деревья вокруг росли корнями вниз, люди ходили головой вверх, но фундамент двухэтажного дома торчал в безоблачное голубое небо. «Неплохо», сказал я, бегло перевернул карточку (наверное, почерк Дженнифер) и вернул ее Итэну.

«Это моя любимая картина Дженни», сказал он. В его «Дженни» было что-то мягкое, почти сентиментальное, и я все не мог поверить, что однажды Итэн пообещал рассказать историю про вампира. «Но тогда я смотрел на «Тело №17» и думал, что перед этой картиной стою только я один. Я имею в виду, что никто не мог увидеть в ней тех вещей, что виделись мне. А потом она, Дженни. Ее левый глаз был скрыт прядью волос. Как все эти капли, картины. Тайна, которую можно разгадать».

Я попытался вспомнить, но не мог. Моя память запнулась, запуталась в мыслях, и теперь я мог вспоминать только то, о чем говорил Итэн.

«Дженни сказала, что выставка закрывается, но ей приятно мое внимание. Это значит, что либо очень, либо совсем нет. Совсем нет? Нет, сказал я. Очень. Она предложила немного пройтись. Я помню дождь и голый асфальт. Мы пошли в бар. Ее любимый бар в Бостоне. Мы ушли оттуда в 4 утра».

В этот момент Итэн говорил практически без пауз и междометий, почти всегда в такт контрабаса и гитарных линий. Я подумал про 4 утра, и это было неприятное чувство. Дело в том, что в тот момент я хотел, чтобы Дженни была самой обычной девушкой, но уже слишком хорошо понимал, что история эта кончится очень плохо. Передо мной лежала книга Стайрона, и этого было вполне достаточно.

Я поймал взгляд молодого человека напротив, и мы оба неловко улыбнулись. Мне казалось, что он отчаялся. Временами он все еще пытался набрать в легкие хотя бы немного душного воздуха и сказать ей о том, что разговор ему ужасно надоел, и вообще он хотел спать. Но на это не было уже ни сил, ни наглости, ни истерзанного дорогой желания. Прошло полтора часа. Может быть, она говорила не о религии? Может быть, она тоже рассказывала историю из прошлого? Мысль отскочила от меня, вылетела в окно и бросилась под поезд. На смену ей пришла другая мысль. Женщина в белом напоминала мне об этих старинных закрытых монастырях, разбросанных по всей Европе. Отпустив тысячу грехов и помолившись за тысячу смертельно больных, она вышла на свет впервые за тридцать лет, и ей так многое хотелось рассказать миру. Я знал, что это была неправда.

Пришло сообщение от Саши. Так банально: она спрашивала про номер моего поезда. И еще она хотела знать, из какого города я еду. Это смутило меня, но лишь на мгновение. Саша действительно знала только про время и центральный вокзал Рима. Я стал быстро набирать ответ, пытаясь при этом просчитать, успею ли я дочитать книгу.

И ведь прошлой ночью именно эта книга так ясно говорила мне, что история Итэна закончится пусть не смертельным укусом, но по крайней мере депрессией. И еще: бармен так усердно протирал бокалы, что у меня заболели зубы.

«Мы расстались уже на рассвете. Перед мостом Закима».

Романтичность не шла Итэну, но Brown and Stormy довел меня до слез с тяжелым привкусом имбиря и рома. Гораздо легче, когда пьянеешь в одно мгновение. Но было только полпервого ночи, и я все еще мог различить звук скрипки. Я только не знал, играл ли на ней кто-нибудь в этом баре.

«Когда расстаешься на рассвете», зачем-то сказал я, «то кажется, что навсегда».

Может быть, романтичность шла мне. Во всяком случае, Итэн согласно кивнул. «Точно. Всю следующую неделю я ничего от нее не слышал. Ну и все эти мысли. Я неправильно записал номер телефона. Я забыл сказать адрес электронной почты. В социальных сетях сорок шесть миллионов Итэнов. Я думал снова прийти на выставку, но она закрылась. Я зашел в тот бар, но там ее не оказалось. А потом Дженни вдруг позвонила мне и сказала, что скучает».

Мы снова въехали в тоннель, и я больше не мог читать. Англичанин облегченно отвернулся от своей книги, молодой человек с надеждой закрыл глаза, а женский голос практически исчез в утробном грохоте поезда. Когда мы выехали из тоннеля, яркий свет ослепил нас, а телефон англичанина загорелся той жуткой и неожиданной мелодией, которая ломает твои представления о едва знакомом человеке.

Теперь музыканты играли только для нас и группы подростков, энергично скучавших за одним из столиков неподалеку. Хотя, возможно, мне только так казалось, и играли они для себя. Кто-то умер, а у кого-то был день рождения. Как бы то ни было, теперь их мелодии казались громкими и быстрыми. Словно они пытались не дать нам уснуть или заскучать или стать вампирами или напиться до смерти.

«Сначала все было хорошо».

Ну вот. А я так боялся этого «сначала».

«Первые два или три месяца», сказал Итэн и уставился на желтые газетные вырезки, которых было так много на стенах бара. Старые новости, выбранные случайно. Мне нравилась идея. «Дженни продолжала рисовать. Уже через месяц у нее была отличная серия рисунков голых человеческих ног».

Итэн мог сделать со мной все, что угодно, но он не мог заставить меня полюбить современное искусство.

«И ей было интересно со мной, я видел. Дженни нравилось заниматься сексом и не говорить об искусстве. Наверное, у меня хорошо получалось и то, и другое. Мы даже ездили к ее родителям в Вермонт. Вообще был невероятный подъем. До тех пор, пока не настал кризис. У Дженни совсем перестали получаться картины».

Я поймал взгляд Итэна и довел его до старой фотографии на задней стенке бара, где-то между мартини и джином. Девушка была совершенно голой, и я готов был поклясться, что два часа назад ее здесь не было.

Женщина в белом вдруг посмотрела на меня и словно попыталась что-то сказать. Лицо налилось краской, губы искривились в слово, и я поторопился вернуться в книгу. Женщина в белом вновь обратилась к бледному, обескровленному молодому человеку напротив.

«Дженни попыталась нарисовать вторую серию картин «Женщины на стекле», но теперь у нее не получались даже капли. У меня появились сомнения. Однажды я встал среди ночи и нашел «Тело №17». Эта вещь по-прежнему мне нравилась. А через три месяца, сразу после Рождества, мы разругались. Все было: крики, оскорбления. Единственное – не было посуды. Она даже заговорила о деньгах: сколько я получал в гараже против того, сколько давали за выставки. Но только Дженни выбрала странное время, потому что выставки как раз закончились. То, что картины перестали получаться, видели уже все. Это видел ее менеджер, это видели организаторы выставок, это видели даже посетители. Черт возьми, это видел я. И я знал, что этого она никогда мне не простит».

Мне хотелось спать. Тогда, сейчас, я перестал замечать детали. Сегодняшнюю жажду я мог утолить вчерашним пивом. Даже голос женщины перестал меня беспокоить; он был так же необходим этому поезду, как машинист или железная дорога. В борьбе за сон с молодым человеком напротив побеждал я. Меня отвлекло лишь сообщение от Саши, которая наконец ответила: «Сиена – Рим? Нет такого поезда». Без пробелов и знаков препинания. Но вчерашняя усталость наконец дождалась меня, забралась на плечи, поцеловала в губы, и мне совсем не хотелось думать об этом сообщении.

Мы снова въехали в тоннель. В Италии их было так много.

Так же и вчера. Ночью, ближе к утру. Итэн говорил поверх меня, задевая лишь изредка. Я стал отвлекаться на газетные вырезки, которых почти не видел. Они давили на меня: непонятным языком, пыльным запахом. Все эти вещи из прошлого. Некрологи на мертвых актеров, ограбления уже несуществующих банков, рекламы устаревших автомобилей. И теперь, когда мы были в баре одни (исчезли музыканты и даже начитанный бармен), мне стало казаться, что это навсегда. Что нам отсюда уже никогда и ни за что не выйти.

Я перестал отрицать – теперь я точно был пьян. Возможно, я плохо понимал историю. Возможно, она не была настолько интересной. Возможно, она была слишком страшной.

«Мы перестали спать вместе. Как тогда, в первое время, я спал в углу студии. И вот странная штука: через несколько дней все начало меняться. Она стала выглядеть лучше, длинная прядь волос снова скрывала ее левый глаз. Но даже не это главное. Вот странная штука: ей снова стали удаваться картины. У нее получались такие вещи, от которых я начинал чувствовать себя лишним. Я не знаю, как объяснить. Когда секс возобновлялся, картины снова портились, а выставки закрывались. Когда секс прекращался, все снова было в порядке».

Я сказал, что это странно. Или прошептал. Или промолчал. Было два часа ночи, и ничего лучшего я сказать, прошептать, промолчать уже не мог.

«Конечно, когда она поняла это, мы больше никогда не спали вместе».

Два часа ночи: холодный озноб вперемешку с алкоголем. В рассказе Итэна было что-то невероятное, но теперь я уже плохо понимал, что именно. Даже Саша. Даже Саша казалась мне параллельной Вселенной, в которой нет и не может быть ничего живого.

«Это не могло продолжаться слишком долго. Дженни смеялась, мы вместе ели завтрак, я покупал билеты в кино. Но всегда хотелось заговорить о другом. Несколько раз я пытался, но Дженни меня останавливала. Если любишь, всякий бред. Мне нравились ее новые рисунки, она стала рисовать в стиле Сая Твомбли. Конечно, я узнал о нем только благодаря Дженни».

И пусть бы я помнил, почему все закончилось так плохо. Только детали, только обрывки его голоса и слов, прежде чем мы вышли на улицу и наконец закурили (я понемногу оживал и все думал об утреннем поезде). Прежде, чем он рассказал мне про Сиену и спросил про Сашу. Пробивалось утро: сквозь черный тротуар, сквозь холодные крыши домов и даже огромный крест на груди Итэна.

Кажется, он вернулся из гаража поздно ночью, и она занималась сексом в студии, прямо на картинах. Тех самых, которые у нее получались однажды так плохо. Итэн вошел внутрь и увидел их, голых, тяжело дышащих, на полу. Это была девушка. Девушка. Итэн собрал вещи и ушел.

«Я видел ее в том баре. Она только кивнула, но осторожно и на всякий случай. Возможно, она винила меня». В его глазах было разочарование. Он действительно был американцем в Италии. «Возможно, она снова стала рисовать плохие картины. Как-то раз я видел афишу с выставкой. Конечно, я не пошел».

Кто-то вскочил с места, кто-то проснулся, кто-то закрыл книгу на последней странице. Поезд был уже в Риме. 

Саша стояла на платформе. Внутри было такое сильное чувство, от которого перехватывало дыхание какой-то густой и звонкой, но бессмысленной итальянской речью. Она исходила изнутри, так, словно я знал этот язык всю свою жизнь. Я не видел Сашу десять месяцев и три дня. И я понятия не имел, что скажу ей. Горло передавливало миллионом незнакомых слов, и на мысли не оставалось времени из-за суматохи пустеющего поезда. Я неловко выскочил из вагона и упал в ее руки.