YELLOW BOOK

It's a game we've never played - in other words, it feels like a game worth playing.

In the Viennese coffee house, the kind you do not have anymore, we see a family sitting by the high glass window. A family of three that looks like any other family in existence. This, however, entirely depends on the time of day and the kind of mood you are having. Late at night, they might slip into the backbone of your story. On a certain morning, this family could well be from another century. 

Which is when you ask me, almost by accident, if I could imagine them in late 19th century. What would they be like? How would they arrange themselves around the table? What sort of meal would they be having?  

Offhand, I evoke a son eating his omelette stuffed with eggplants and tomatoes. He is not enjoying his meal and his mother, a lady of leisure and high class, has to reprimand him with the black look and the odd remark. She is having her cherry strudel with lime tea, and she keeps her head at an awkward height, and she is clearly annoyed with her son's reluctant routine with the omelette. Presiding above the two of them is her husband, a man in a dark suit, with a cup of black coffee and a newspaper the size of a movie poster. He is sighing occasionally at the surprisingly low stock market figures.

In the meantime, we finally make the order, and the slender girl charms us with her western Ukrainian accent. I wonder if we could ever do that, in a week or else in a million years, and the answer is always negative. I also wonder about this place, which, unlike the numerous cafes spawned by tourists, only attracts 'characters'.

Like those two by the counter, you whisper, how about those two, and straight away we can witness two friends who come to this place every day, at roughly the same hour. They order their Viennese coffee with a double portion of cream liqueur. This time, however, one of them is telling the slender girl that they are going to have herbal tea. Panic ensues and the waitresses start running around the place wondering how it could all come to this. But they just wave it off, smilingly, beating dust off their old-fashioned suits: no sweat, it was all just a joke.

Consumed by the game, we then stick our teeth into the best breakfast we've had in a while, and move on to the two brothers in the corner. This time, we don't even have to imagine much. With their white hair and their long sideburns, they look like antique collectors from late 19th century. The revolution would soon render them useless and broke, but that's in twenty long years, and so far they are discussing the silver-encrusted Prussian vase in a relaxed manner over a few glasses of morning sherry.

We start on our two cups of cappuccino as a middle-aged eccentric wanders into the coffee house. With some slight tinkering, he could easily pass for an old-school eccentric. 

'What kind?' you ask, and I do it without even closing my eyes. The game is on. 

Oh, a local freak, albeit harmless, who walks into every cafe in town and speaks different languages in each one of them. He orders pancakes in perfect French, frog legs in broken Polish and roast beef in passable German. He knows three or four phrases in Latin and Greek and will happily use them to confuse some inexperienced boy who was only employed two days ago. This time, he is resorting to nasal Hungarian to order lunch. The girl is losing her patience, however. She is trying to make him use his finger to show what he wants.

We are waiting for the bill when you ask me, completely out of the blue, if I see us as a 19th century couple. But before I can even open my mouth and say something, a man at the table to the right of us stops writing in his yellow book, shuts it down, looks at us triumphantly, pays his bill, and walks out of the Viennese coffee house as well as the end of the 19th century.  

'A writer', you whisper. 'A writer', I whisper back, fumbling for my walking cane.  

СЕБАСТЬЯН

Я сидел за барной стойкой в тихом центре Мадрида и смотрел на двух японских девушек, которые пили шампанское у окна и держались за руки. На полу, в их спокойных ногах, лежала черная плюшевая игрушка на поводке из красной кожи. Я не мог оторваться от этого вида, и все пытался разгадать его значение. Секреты японцев причудливы, но ужасно притягательны... Правда, в один момент игрушка подняла голову, тоскливо посмотрела на меня и вернулась ко сну.  

Полугреховная тишина в баре усиливала желание остаться здесь еще на пару часов. Время тянулось так же медленно, как глоток третьего коктейля. Что это было? Джин с тоником? Виски Сауэр? Абсент? Я уже не помнил, да и какое это имело значение. Казалось, я не помнил даже того, как оказался на этой улице и зачем-то вслух прочитал название бара на стеклянной двери, которая походила скорее на дверь аптеки или парикмахерской. И вот теперь мой телефон разрядился, и я все равно не хотел возвращаться в шумный отель. Это была очень долгая поездка, слишком долгая, и это был очень долгий август.

Помимо японских девушек и их спящей собаки, тишину бара дополняла испанская пара у окна. Причем всякий раз, когда я оборачивался в их сторону, они смотрели на свои нетронутые бокалы с мартини, и он делал какое-то пространное признание. При этом его губы двигались как в замедленной съемке, но я не слышал ни слова. Казалось, его голос долетал только до нее. По крайней мере, она ни разу не отвлеклась, не переспросила и не перебила его. И потому я вновь занялся изучением шероховатых вздутий, волдырей времени, которые покрывали лакированную барную стойку.

Единственным человеком, производившим звук (помимо Херби Хэнкока, игравшего где-то вдали), был испанец в матросской бандане и с кучей татуировок. Бармен. Минут пять назад он поставил на стойку огромный поднос и принялся расставлять на нем бокалы. Затем он вынимал один из бокалов, ставил его перед собой и делал коктейль бледно-розового цвета. Сахар, лимон, коричневатая настойка. Химическая реакция. Меня увлекала сумбурная красота его движений, он был кем-то между фокусником и осьминогом. И еще я пытался разглядеть его татуировки, состоявшие из волн и непонятных слов. Я подумал - как здорово, что он не играет музыку, потому что это была бы худшая музыка в мире. 

В какой-то момент на подносе оказалось десять совершенно одинаковых бокалов, наполненных совершенно одинаковой розоватой жидкостью. В своей голове и на своем языке я проигрывал вкус. Он напоминал лепестки роз, смоченные в ванильном ликере. Одним словом, я страшно хотел это попробовать. Я только не успел произнести это вслух, поскольку в следующее мгновение стеклянная дверь бара резко открылась, и сюда вошла шумная группа из четырех или пяти испанцев.

Полугреховная тишина растворилась на дне моего коктейля, к тому моменту уже почти бесцветному из-за тяжелого куска льда, и комнату наводнила незнакомая речь. Испанцы сразу направились к барной стойке, к тому самому месту, где их ждал поднос с коктейлями. По пути они бурно смеялись над какой-то шуткой, всегда преувеличенно смешной для всех остальных, слегка задевали столики и благодарили бармена. Казалось, вид коктейлей их страшно обрадовал.

Меня поразило то, с какой легкостью они овладели баром. Их голоса и жесты занимали пространство, а музыка Херби Хэнкока и вовсе перестала существовать. Черная собака проснулась, а молодая пара у окна стала опасливо поглядывать в сторону барной стойки, намереваясь уйти. 

Тем временем, испанцы все прибывали, и я уже насчитал около десяти человек. Они продолжали смеяться и вообще вести себя так, словно знали друг друга полжизни. При этом они здоровались друг с другом долго и оживленно. Так, как здороваются с хорошими друзьями из прошлой жизни. При этом они не притрагивались к коктейлям, смотрели на часы и, казалось, кого-то ждали. У меня все это зрелище вызывало неясную тревогу, и я даже стал подумывать о возвращении в отель. У меня был ранний рейс.

Однако я не успел попросить счет, потому что один из испанцев повернулся ко мне и, судя по интонации, о чем-то спросил. Я сказал, что не знаю испанского. В следующее мгновение все перестали разговаривать, и один из испанцев обратился ко мне на идеальном английском. Я смотрел на его белую рубашку, едва заправленную, застегнутую на две или три пуговицы, и слушал в алкогольном тумане. Его дыхание клубило вечерним Мадридом и рассказами Брендана Биэна. Он объяснял мне, зачем они были здесь. Как я и предполагал, это были друзья, бывшие студенты, которые собирались в этом баре один раз в год. 19 августа. В десять часов. Они пили один и тот же коктейль. О чем-то вспоминали и уходили домой. Я сказал, что все это очень интересно, но я понятия не имею, какое это имеет отношение ко мне. А затем я услышал имя "Себастьян".

Далее они стали поочередно со мной здороваться, представляясь по имени. Некоторые даже упоминали, где работают, и я бы не удивился, если бы кто-нибудь достал визитку и сунул ее в мой карман. В каждом вечере наступает момент, когда ты готов принять все, что угодно. Он может длиться час, минуту или даже мгновение. В такой момент ты можешь вспомнить забытое лицо школьного друга или снова влюбиться в человека, с которым расстался миллион лет назад... Тем временем, вся эта сцена выглядела довольно сумрачно, и я снова пытался вспомнить, не глотал ли этим вечером сахар с электрическим бокалом Мари Майанс.  

Понемногу история прояснялась, хотя я по-прежнему не понимал, зачем они обратились именно ко мне. Когда они наконец заметили мое смущение, они настороженно переглянулись и перестали смеяться. Это был момент внезапного выстрела или момент неудачной шутки во время семейного праздника. Они подняли бокалы, и только теперь я увидел, что один бокал был лишний. Они снова упомянули какого-то Себастьяна, и я повернулся к бармену. У меня было ощущение, что он знает, что происходит, но я не нашел ничего лучше, кроме как спросить его название коктейля. Он сказал, что коктейль называется Черри Экспресс. Тот самый испанец в белой рубашке, врач средних лет, сказал, что впервые они пили его десять лет назад, в год, когда окончили университет. Пили с парнем по имени Себастьян. 

Я сделал то, чего они ждали от меня. Из любопытства, но больше из чувства неизбежности. Тот самый вкус. Да, тот самый вкус, который я представлял себе полчаса назад. Лепестки роз, смоченные в ванильном ликере. 

- Так кто же этот Себастьян? И что с ним случилось? - спросил я, сделав несколько глотков подряд.

Но вместо ответа они стали говорить о прошлом, втягивая меня в истории, о которых я ничего не знал. Они говорили о своем прошлом, а я говорил о своем, и комната бара плыла передо мной теплой алкогольной патокой. Кажется, Себастьян был парнем, который учился вместе с ними. Кажется, он был молодым писателем, который, они не уставали повторять, писал так же хорошо, как Джойс, и так же много, как Толстой. 

Мне нравилось быть там, и я понемногу запоминал их имена. Мы все время говорили по-английски, причем однажды я заметил, что это без труда мог делать каждый из них. Еще я думал, что был в этом баре впервые, но уже хотел вернуться. Правда, совсем скоро они вновь тревожно засмотрелись на часы, и понемногу заговорили про время и про завтрашнее утро. Начали расходиться - так же неожиданно, как пришли. Так, как было негласно оговорено их традицией.

Я заплатил за свои коктейли (Черри Экспресс не был включен в мой счет), и вышел вместе с ними на улицу. Ночную улицу Мадрида, душную ветром позднего лета и завтрашним рейсом. Я хотел попрощаться, но обернулся и посмотрел в стеклянное окно, которое покрывало всю стену бара: 

Молодой человек с белым листком бумаги и бокалом бледно-зеленой жидкости. Он смотрит на шумную группу испанцев, неслышных от стеклянных дверей и уличного движения. Он смотрит на молодую пару в их бесконечном молчаливом разговоре. На двух японских девушек и на маленькую черную игрушку собаки, которая лежит в их ногах. Кажется, он чего-то ждет, этот молодой человек, чего-то ищет в своем бледно-зеленом бокале и в белом листке бумаги. В какой-то момент мне даже кажется, что он находит... В тот самый момент, когда одна из японских девушек задевает ногой мягкую игрушку, и та приподнимает голову. Кажется, на одно только мгновение, чтобы затем снова погрузиться в свой плюшевый, безжизненный сон.

Я оборачиваюсь, но группы испанцев, конечно, уже нет. Испанцы ушли домой. Испанцы растворились в толпе.