ЗАКЛИНАТЕЛЬ

Вначале это была просто мысль. Возможно, я даже не обратил внимания на то, как вздрогнули твои губы, как загорелись глаза. Мысль могла забрести в голову любому, кто бывал в этом городе. В конце концов, кто бы не хотел еще раз проснуться в белых подушках отеля, которые пахнут ванилью, еще раз пройти по любимой аллее, о которой неделю назад ты ничего не знал, и еще раз заказать кофе на террасе оживленной улицы?

И потом - это был самый красивый город в мире.

"Давай останемся", сказала ты, и я не мог даже представить себе... Мы как раз остановились напротив часовни, мы как раз засмотрелись на этого странного человека, сидевшего на тротуаре и говорившего с птицами. Его одежда была порвана в нескольких местах, а седые волосы были склеены прелым, июльским запахом города. Его голос находился в той стадии вечного опьянения, которое порождает брань и бессвязную гениальность. И все же временами казалось, что вот сейчас он бросит свой бредовый non-sequitur, этот безумный уличный театр и вернется, поднимется с тротуара и вернется домой. Обнимет жену. Наденет пиджак и отправится на работу.

Кажется, он жил в этом городе, в том самом квартале, где мы снимали комнату. В тот первый день ты хотела бросить ему несколько монет, но не могла найти шляпу, а я не знал, стоит ли. Мы никогда не давали денег нищим. Казалось, нет занятия бессмысленней. Они смотрели на тебя, даже касались твоей одежды, но ты мог дать только из брезгливости или отвращения - и тогда ненавидел себя еще больше. И потому нет, мы проходили мимо. 

Тем временем, мы видели его довольно часто. Мы видели его утром, когда он бесцельно ходил по улицам города, преступно поворачивая голову и отвлекаясь на любой шум, и мы видели его поздно вечером, когда он сутуло сидел за одним из незанятых столиков кафе. Мы слышали его. Этот хриплый голос, который, казалось, застревал в твоих ушах не меньше, чем он застревал в его горле.

И да - он говорил с ними, по-итальянски, по-французски, даже по-русски. Полулежал на тротуаре, между тосканской тратторией и глухим антикварным магазином, а они собирались вокруг него и ловили каждое слово. Иногда клевали булыжники, иногда подлетали ближе. Во всем этом была какая-то магия. По крайней мере, голуби в этом городе были так же пугливы, как в любом другом, и охотно улетали как только ты делал шаг в опасном направлении. Но он не пугал их.

Как не пугал нас. Напротив, он был частью города, в который мы были влюблены, и потому я не был удивлен, когда мы остановились у часовни, и ты сказала, что хотела бы остаться в этом городе.

На столике у нашей кровати лежали билеты на завтра, и ты предложила выбросить их в окно. То самое безумие, которого так много было в здешних галереях и во вкусе местного вина. Дело было не в том, что мы чего-то не успели за эти пять дней, чего-то недосмотрели, что-то упустили. Вовсе нет. Нас пугал самолет. А еще взгляд серого лебедя на пути в нашу комнату, которого с первого дня нашего пребывания здесь ты так хотела ухватить за шею (непременно теплую, почти горячую). Мы должны были увидеть его тем вечером, в последний раз, и это было так тяжело принять. Возвращение казалось бегством, ты выстроила ту же цепочку в голове, что и я. И теперь держала меня за руку и говорила, что нам хватит на первое время, а дальше мы что-нибудь придумаем.

Я мог дать тебе два миллиона причин, из которых деньги не были первой, но утром я написал хозяйке и сообщил, что мы остаемся. Это было так невыносимо странно, выслушивать себя и ее удивление, но я видел упоение, с которым ты смотрела на меня. Я соврал, что получил работу в этом городе, и что я могу заплатить вперед. Это немного успокоило ее, но я не мог вынести вид билетов на столе. После завтрака они исчезли (вероятно, ты выбросила их в окно, как хотела), и мы отправились в картинную галерею на бесконечно далекой ветке метро. Мимо полузнакомых людей и наших новых соседей. По крайней мере, нам нравилось так думать.

Моя тревога рассеивалась, от воздуха, а еще от вина, от твоего спокойствия и того, что время здесь бежало гораздо медленней, чем дома. Ты посмотрела на часы и сказала, что наш самолет уже должен был приземлиться, и это напомнило тебе то школьное время, когда вы с подругами не пошли на занятия и вместо уроков отправились гулять по новому торговому центру. У вас совсем не было денег, но вы любили просто смотреть, и все время помнить о том, что в школе теперь была биология. Или русская литература. Так что вместо всего этого мы шли в любимое кафе, где подавали лучшие круассаны в городе. Они хрустели ароматом топленого масла.

Мы не отвечали на звонки, не реагировали на письма, и только делали все то, чего не успевали сделать до этого. Соседи начали здороваться с нами по утрам, и даже лебеди стали подплывать все ближе, когда мы спускались к краю реки и протягивали руки с кусочками хлеба. Правда, они все еще прятали шеи как только ты подносила к ним свою ладонь.

Между тем, город менялся. Нам по-прежнему было хорошо, мы были по-прежнему влюблены в эти улицы, но нельзя было не заметить середины августа. Листья начинали срываться с деревьев и нервно пролетать под уличными фонарями. Ветер усиливался, и порой, проходя вдоль реки по направлению к железнодорожной станции, превратившейся в музей, мы пробирались сквозь бурый вихрь сухих листьев, которые липли к зонту и холодной одежде, испуганно разбегались при виде автомобилей. Август пролетал так быстро.

И однажды, прогуливаясь вдоль стен знаменитого собора, ты показала мне крыс. Они передвигались тяжелыми скачками, преодолевая траву и тяжелую каменную кладку. Ты сильней вжалась в мою руку, а я не знал, как тебя успокоить. Крысы действительно становились все больше. Нищие протягивали руки все дальше, ты больше не плакала при виде французских кувшинок, и мы говорили все реже. И еще было странное ощущение, что мы о чем-то забыли. Перестали замечать. Или просто мы становились легче. (Или это все ветер?) Порой, возвращаясь в комнату, мы бесшумно раздевались в темных углах комнаты и ложились спать молчаливым прикосновением спин.

Эти изменения были едва заметны, или мы сами выдумывали их, но только любимое кафе с топлеными круассанами было все чаще закрыто не ремонт. И порой было так трудно принять, что люди вокруг были все теми же людьми, которых мы видели месяц или два назад. Они говорили "привет", заказывали свой любимый грог, но неясное беспокойство заставляло нас сворачивать на незнакомые улицы. Куда я мог забрести по вечерам, все чаще один, чтобы сказать бармену о чем-то бессмысленном, и о чем, тем не менее, я не мог промолчать.

О том, что наступил сентябрь, сказала хозяйка нашего дома, и новые обещания разбивались о старый долг. Сентябрь был все тем же месяцем, который мог стать как безжалостным, так и самым лучшим временем года. Потому что нет солнца ярче конца сентября, и не было солнца ярче, когда ты вдруг указала на бесформенных голубей едва знакомой улицы, и мы увидели того хриплого человека, о котором уже успели забыть. 

И только теперь перестали слышать его речь, которая все это время раздавалась над нами и за нашими спинами, и мы взмыли вверх, над часовней, над тосканской тратторией и над глухим антикварным магазином, прямо на глазах молодой пары, которая, вероятно, тоже любила Париж.