ЧАЙ С ВИДОМ НА ЛИПУ

Были дни, когда я мог вписать ее в любой новый рассказ. Для этого не нужно было выдумывать новых персонажей, не спать ночами или пытаться напугать ее одной из тех страшных историй, которые мне нравилось рассказывать на веранде, в конце дня. Нужно было лишь увидеть ее, как она собирает вишни в саду или опускается на скамейку с толстым романом. Сюжет прибегал ко мне сам собой. Огромный, лохматый, как собака, желавшая играть в мяч.

И все же когда это началось? Когда я впустил ее на страницу рассказа в первый раз и не выпускал до самых последних строк? Мы прожили здесь столько жизней, что можно было забыть. Но, пожалуй, все случилось через полгода после того, как мы переехали в этот дом. Оставили город и оказались здесь, в безымянной деревне с тремя пустыми домами. Весь путь проехали молча, спрашивая себя, сможем ли остаться на целый год, и что будем делать, когда вынесем из машины последние вещи и окажемся наедине с прозрачными окнами. Молчание, тишина - вот чего мы боялись больше всего на свете.

Я помню, как капот машины захлопнулся в последний раз, и она положила руки на бедра и стала смотреть на дом. Угловатый, по-вечернему хмурый. Мне так хотелось закрыть глаза и вернуться в город. В тот вечер мы так ничего и не сказали друг другу, и только смотрели на все шепотом, ничего не трогали и скучали по неслышным шагам соседей. Легли раньше обычного и, несмотря на усталость с дороги, ворочались до самого утра. 

А через неделю я впервые сел за деревянной стол, обмякший от времени, пахнувший сыростью. Поначалу карандаш застревал в бумаге, разрывал недружелюбные страницы, но вскоре я понял, что получается. Я писал так много, что совершенно не замечал, как тяжело ей было в те дни, и с каким трудом она привыкала к новому дому. Однажды вечером, когда мы сидели на веранде, и книга выпала из ее рук (мы все еще говорили мало, набивая рот новыми ощущениями), она спросила, слышу ли я новые звуки, которых не слышал раньше. Я ответил, что нет, и она стала рассказывать, что неподвижные предметы здесь тоже издают звуки. Комод, выключенное радио, щетка для обуви, старый шкаф с непрочитанными книгами. Я хотел, чтобы она описала эти звуки, но она не смогла. "Они очень глубокие", -  лишь сказала она. Но я не заметил ее слов, как не замечал того, что целыми днями она проходила мимо открытого окна перед письменным столом - лениво и почти бездыханно, не находя занятий.

А вечером она рассказывала о том, как быстро ей становилось скучно в этом доме. И как ей было жаль, что не было в нем того тревожного чувства, о котором снимались фильмы про молодую семью и старую куклу. А были только три комнаты с безымянными вещами и запахом деревенской мебели. И потому я стал рассказывать ей страшные сюжеты, которые писал в то время - еще не зная, к чему это приведет, и как скоро один из таких сюжетов впервые станет частью ее жизни.

Мы почти не ездили в город - только изредка, чтобы купить еду. Накопленных денег должно было хватить на целый год, как мы и планировали, однако в тот первый месяц мне все время казалось, что она не вытерпит и уедет в город. Что утром я могу проснуться от холода и не услышать дыхания справа от себя. Что на столе будет лежать лист бумаги, списанный с фильма или романа. И в один из наших вечеров на веранде, за чаем, я прямо спросил ее, хочет ли она здесь оставаться. Она сказала "да", но я знал, что это не так. Ей не хотелось читать книг, лежать на траве или просто смотреть в окно. Все больше времени она проводила в кровати и все внимательней слушала мои незаконченные истории. "Откуда они появляются?" спросила она однажды. И я не нашел ничего лучше, кроме как вспомнить про выключенное радио и щетку для обуви.

Однако истории вскоре закончились, и старое выключенное радио превратилось в старое выключенное радио. Прошло два месяца, я исписал себя, и стал все чаще приходить к ней на скамейку или просто смотреть, как она пытается сделать черно-белую фотографию цветов в нашем саду (мы так и не узнали, кто и когда их посадил, и почему они росли так хаотично). В один из таких моментов, когда отчаяние опережало любые сюжеты, я подумал про красные розы и ее силуэт, и сорвался в дом, и стал печатать все это на пустой странице моего экрана. Я написал ее, эту девушку в окне, и как же быстро она обрастала сюжетом!

Вечером, когда мы сидели на веранде и смотрели на улицу, она сказала, что впервые за все то время, что мы провели в новом доме, ей было хорошо здесь. Сказала, что сегодня днем ей приснился сон, и после него в голове начали происходить странные вещи. "Какие?" спросил я, еще не представляя, что услышу. И она стала рассказывать про свои ощущения, а также про то, что она вовсе не была здесь сегодня, а была на окраине старого города. Покупала цветы. "Какие?" снова спросил я, начиная догадываться. "Какие? Не помню. Кажется, розы, красные розы". Впервые за полгода у меня возникло острое желание курить. Однако пачка сигарет, лежавшая на подоконнике и оставленная старыми хозяевами, промокла от сырости - так, что я просто слушал все это и пытался не верить ее словам. Это был бред, и, должно быть, мы оба начинали сходить с ума - как сходят с ума все, кто уезжает из города. Не было привидений и не было страшных кукол с зелеными глазами - а были эти истории, которые оживали у нас на глазах.

Я ничего не сказал ей, и на следующий день продолжил рассказ, чтобы вечером, за чаем, услышать слова, которые мог знать только я один. Но теперь она тоже знала их, и потому подробно пересказывала мне мой собственный сюжет. Она знала детали, потому что все это пережила сама. Когда я объяснил ей, что происходит, и каким уникальным был этот безумный дар, она только улыбнулась и сказала, что наконец нашла для себя смысл быть здесь.

История могла закончиться всем, чем угодно. Она могла влюбиться и она могла разлюбить, родиться и даже умереть (хоть как трудно было написать ее смерть в самый первый раз, и как мучительно я переписывал эту страшную концовку). Она проживала эту жизнь, и это была идиллия, о которой не мог мечтать ни один писатель. При этом я не мог писать лишь об одном; она боялась вида луны, и потому я никогда не описывал ее ночью.

Сложно было в те дни, когда рассказы обрывались и она металась по саду в поисках мелких занятий. Она не решалась ни о чем меня просить, но еще сложней было от идей, которые рождались по своим правилам. Идей, в которых не было и не могло быть ее. Однако я выглядывал в окно и видел, как горячо и тревожно она смотрит на меня и словно следит за поворотами моих мыслей. И тогда я начинал кроить рассказ и вшивать ее в пройму, в подкладку сюжета. Выходило неплохо. Но даже если рассказ не получался, и к вечеру я все удалял или вычеркивал (часть рассказов я печатал, а часть по привычке писал от руки), она успевала в полной мере пережить новый сюжет.

Писал ли я по-другому оттого, что знал, что в эту самую секунду она сидит на крыльце или стоит на тропинке нашего сада и боится открыть глаза и выпасть из моей истории? Думаю, да, но я любил ее участие и порой ощущал дыхание за спиной или на краю листка. Разумеется, поначалу я не мог не замечать, что полностью избегаю постельных сцен, но в остальном все изменения шли на пользу. Теперь я чувствовал ответственность не только перед Богом или Шекспиром, но перед человеком, который жил в одно время и в одном доме со мной. И все же однажды вечером, когда мы, как всегда, сидели на веранде и пили чай, она сама сказала про то, как это странно. Как это странно - так ни разу ни с кем за все это время не переспать. "Это ведь будет только там", сказала она, поцеловав меня в губы. "Там и в моей голове".

Нет ничего сложней хорошей постельной сцены, и все же я стал пытаться. Болезненно сжимая воображение, я представил себе каждую подробность и начал писать. В первые дни мы не говорили об этом из чувства неловкости. А затем мы не говорили об этом оттого, что мне не удавались эти сцены. Должно быть, я обрывал все гораздо раньше или доводил все до бессмысленного предела, и она не могла не испытать разочарования - ощущения, которого так боятся девушки с чувственными глазами. И только через месяц или два, я увидел ее сидящей у окна, с пересохшими губами и влажным взглядом.

И все же наступали дни, когда она уставала от этих переживаний. Порой ей хотелось вернуться к тем долгим и ничем не заполненным дням, когда можно было лежать на диване или просто читать книгу (теперь на улице был конец ноября, шли утомительные дожди и мы почти не выбирались из дома). И тогда случались передышки - на день, на два. Я либо не писал вовсе, либо не писал о ней. Поначалу это получалось. Сложности возникли ближе к новому году, когда она подошла к моему столу и попросила дать ей неделю на приготовления к Рождеству. Она не сказала, что устала от моих историй - нет, ей просто хотелось посвятить свое время чему-то другому. "Не пиши меня пока", сказала она. Фразу, которая не была понятна ни одному человеку в мире, кроме нас.

На следующий день она снова пришла к моему столу и попросила не делать этого. Я протянул ей две новые страницы, написанные за утро, и она бегло осмотрела их. Сказала, что уже пережила все это, и тогда я понял, что не могу больше не писать ее. Она появлялась в разных персонажах - порой случайных и совсем неважных, без которых вполне можно было обойтись. Я порвал написанное и пообещал ей, что буду пробовать снова, и теперь у меня получится. Но через час она вновь стояла за моей спиной, тяжело дышала и просила перестать писать. Ее руки дрожали, и я понял, что должен остановиться.

Теперь я знал, что единственный способ не писать ее - это не писать вовсе. И потому всю рождественскую неделю мы так и прожили в этом доме - с бумажными гирляндами, без рассказов и новых переживаний. А вечером, за чаем, мы молчали, после чего засыпали не от усталости, а от страшной пустоты, которая копилась в груди. Так, что в начале нового года я не выдержал и вновь стал писать.

Мы пытались разнообразить это время тем, что выходили в заснеженный сад и чаще ездили в город за едой. Так нам обоим было спокойней, но только лишь на время, потому что совсем скоро мне хотелось писать, а ей хотелось вернуться в новый рассказ. И если бы я спросил ее тогда, о каком именно рассказе она думала, она не смогла бы ответить. Она сказала бы просто рассказ. Мой рассказ. Любой рассказ.

Кажется, примерно в эти дни мы впервые заметили свет в одном из окон дома напротив. Дом всегда был пустым, и если мы и могли ожидать новых хозяев, то лишь весной. Однако уже в начале января мы больше не были здесь одни. Однажды утром к нам в дверь постучали (тугой звук страха и тревоги), и мы увидели пару средних лет. Они протягивали к нам руки и все время о чем-то говорили. Мы не знали, как на все это реагировать, и наконец она сказала, что мы очень рады видеть их, и я вяло и немного виновато кивнул в подтверждение ее слов. " Теперь вам не будет скучно", сказал один из них. "Здесь так тихо. Мы будем к вам приходить".   

Неделю ничего не происходило, и мы вообще забыли об их существовании. Однако через неделю в нашу дверь снова постучали, и они вошли, жаркие и многословные, с огромным горячим пирогом, от которого сильно пахло творогом. Они сказали, что хотят познакомиться ближе, и мы понятия не имели, что это только начало. Мы сели на веранде (потому что не было другого места в доме, где можно было пить чай), и разложили тарелки. Налили зеленый чай, разрезали творожный пирог, и кто-то из них сказал, что из окна их дома не видно этой огромной липы на другом конце поля. "Какой липы?" спросил я, и только теперь увидел дерево, что росло в километре от нашего дома.

Мы молчали, пока они рассказывали долгую и скучную историю о том, почему уехали из города, и как им нравилось жить в деревне, и как странно было видеть нас здесь. Затем они начали задавать вопросы, но мы разучились на них отвечать. И все же я сказал, что пишу рассказы и добавил, предвкушая извечный вопрос, что никому их не показываю. В тот момент мне показалось, что я проговорился, но они больше ничего не спрашивали, и только сказали, что однажды хотели бы прочесть то, что я пишу.

Они приходили каждый день. Они приносили чай и порой красное вино (потому что нельзя пить белое зимой, объясняли они), а мы не знали, как отказать людям в деревне. Это легко было сделать в городе, когда их сотни или даже тысячи, но не здесь. И все же как утомительно было ожидать этого стука в дверь, и впускать их в дом с морозной улицы. И самым страшным было то, что мы больше не считали это место своим, и даже когда по вечерам садились на веранде и пили чай, то ощущали их присутствие. Видели их свет в огне. Молчаливые силуэты. И я почти перестал писать.

Она задала мне этот вопрос, когда мы возвращались от них (скучная дачная жизнь; мне казалось, что никогда раньше я не пил такого пресного вина). Она спросила, могу ли я проделать все это с кем-нибудь другим. "Все это?" спросил я.

Порой я делал это слишком неряшливо, порой они соскальзывали с предложений и вырывались назад, и в такие моменты я чувствовал, что упускаю время. Когда вечером они приходили к нам в гости, мы не замечали в них изменений. Они были все той же назойливой парой, которая без умолку рассказывала о том, какие цветы они будут сажать в своем весеннем саду. Я пытался делать отсылки к тем сюжетам, что писал все утро, но они отмахивались от ненужных вопросов и продолжали хвалить фиалки. Хоть я и сам хорошо понимал, что у меня ничего не получилось, и ее надежда обрывалась в очередной раз.

Только после двух недель напряженной работы я сумел-таки задержать их на странице или двух. Однако все еще были сомнения, которые исчезли через несколько дней, когда они сами рассказали нам о странном утреннем сне. Тем вечером она обняла меня, и о чем-то прошептала на ухо. Поначалу я не мог в это поверить, но она прошептала "избавься от них". И я вернулся за стол, пока она стояла у окна и смотрела на их дом - словно ожидая чего-то. Словно что-то должно было случиться, и она непременно это увидит. Вспышка в окне. Крик чайки. Выстрел. Но вскоре мы оба заметили, что они совсем перестали ходить к нам.

Однажды вечером, когда мы сидели на веранде, и я показывал ей новый сюжет, она спросила про убийство. Достаточно ли сделать это на странице, чтобы... Она не договорила. Однако из тех сюжетов, что были в прошлом, в том числе и тех, где умирала она (ее идея - она хотела испытать все), было понятно, что этого мало. Убийство в рассказе не могло выйти за его пределы, не могло причинить реальных страданий. Нужно было выдумать что-то другое, более сложное. Целый поток сюжетов, который будет витать над их домом каждый день.

...Они зашли к нам еще только раз, хотя в действительности зашла только она - он остался стоять на пороге. Она попросила соли или муки, была в спешке и обещала, что они еще зайдут к нам. Сегодня вечером или завтра утром. Но, конечно, они уже больше никогда не приходили. А затем, через недели две или три, мы услышали рев мотора среди ночи. Мы проснулись и растерянно посмотрели друг на друга. Мы знали, что все было кончено. Утром она попросила меня рассказать, что именно я сделал с ними, но я не стал этого делать. Я сказал, что стер ту страницу прошлым вечером и почти не помнил сюжета. Странным образом, она поверила мне.

Февраль вернул нас к прошлой жизни, и какое-то время все было как прежде. Я писал рассказы, она продолжала жить в них, и раз в неделю мы ездили в город, чтобы купить необходимое (мне все время казалось, что деньги заканчивались, но я не решался проверить). И все же кое-что изменилось, или мы разучились скрывать это. Временами начала появляться смутная тревога или, хуже того, тоска. Словно механизм был нарушен, тот, что мы неосознанно запустили в этой богом забытой деревне.

А затем, когда мы пережили холодную зиму, и ледяной снег начинал распадаться на мерзлую землю и ледяную траву, она вдруг заговорила про липу. Сказала, что ни я, ни она до сих пор не были там, хоть каждый вечер мы сидели на веранде и пили чай прямо напротив ее. Я пытался возразить. Я сказал, что липа слишком далеко и только кажется близкой. На самом же деле может уйти несколько часов, прежде чем мы доберемся до нее. Но у нее, конечно, были свои идеи. Она хотела быть там. Она хотела, чтобы я написал ее рядом с той липой.

Все это, конечно, казалось капризом, но совсем скоро я начал писать свой лучший рассказ. Я писал его на веранде, чтобы видеть липу. Я писал его все время, не отвлекаясь на обед, на мысли и на ее голос, и закончил лишь тогда, когда в деревне наступил вечер. Я позвал ее, но она не отозвалась, и только теперь я понял, что так за весь этот день с ней и не разговаривал. У крыльца не было сапог, и я понятия не имел, куда она ушла. Вокруг была одна только тишина и тысячи молчаливых предметов, которые привычно отзывались на мои шаги. Я ходил по саду и кричал ее имя, но во дворе не было признаков того, что мне могли ответить. И тогда я вдруг понял, что нужно делать. Я вернулся на веранду, разорвал страницы рассказа и стал ждать. Она так и не появилась, до самого утра.

На следующий день я снова взялся писать его, но теперь мне нужно было проделать все это заново. То, как она пришла к этой липе, в полночь (да, луна была, но мне всего лишь хотелось немного напугать ее), и увидела там ржавый автомобиль с вещами, которые показались ей знакомыми. Таким было начало рассказа, но теперь я стал переписывать середину и концовку. Я возвращал ее домой, я скрывал луну за кучей облаков, я переносил автомобиль на километры от того места, где была она. Но ничего не менялось. Рассказ выходил пресным, ненастоящим. Она не возвращалась.

Тогда я стал переписывать рассказ заново - пытался вспомнить каждое слово, но теперь это было сделать уже невозможно. А через два дня отчаянных попыток, когда я боялся даже выйти на веранду, мне пришла в голову странная мысль. Я еще до конца не понимал, что это даст мне, но вернуть ее было необходимо - несмотря на наступающую весну, все вокруг увядало, и мне все больше хотелось бросить этот дом, этот выдуманный нами год и вернуться в город. И потому ночью я взялся за работу.

Все оказалось проще, чем я ожидал. Вписать себя в рассказ было самой легкой задачей из всех, и вот понемногу я терялся в исчезавшем свете комнаты (деревенская ночь, в отличие от городской, не останавливалась на пороге дома, но разбивала стекла и влетала в окна). Вот я продолжал писать, и при этом ощущал холод улицы и хруст земли под ногами. Глаза понемногу привыкали к свету, и я вдруг понял, что впервые за все это время отошел от дома так далеко. И шел, конечно, по направлению к липе, что росла вдали от нашей деревни.

Ноги шли с трудом, и вначале мне казалось, что липа все не приближается. Где-то там, я знал, моя рука печатает текст, и я мысленно пытался заставить ее писать лучше, ярче, точнее. Тем временем, луна светила мне в глаза, и я шел дальше, прислушиваясь к звукам вокруг, скрывавшим не то собак, не то птиц. Когда я добрел наконец до липы, мне показалось, что я прошел несколько ночей. Хотя знал, что в моем рассказе это могли быть минуты или даже секунды.

Прежде, чем дойти до липы, мне пришлось пробираться сквозь голые ветки сухих кустов, которые стучали мне в ноги и царапали руки. И вот наконец я дошел до липы, но не увидел ее здесь - там, где она должна была стоять. Все, что я увидел, - это старую ржавую машину, которую бросили, быть может, тысячу лет назад.

Итак, я смотрел по сторонам, и нащупывал фонарь в кармане брюк. Я совсем забыл о нем, и теперь включил, чтобы осмотреть местность. Я знал, что рассказа прошло не так много, и она не могла отойти слишком далеко. У меня все еще было время вернуть ее, однако рассказ писался, в безумных пропорциях воображения (пусть и моего, но воображения), и кто мог знать, каким был ее шаг! Но кто-то помогал мне все это время, и потому я увидел примятые кусты и помчался в их сторону. Теперь кусты казались другими, более высокими, и порой они касались моего лица.

На секунду показалось, что я слышу дыхание, но если это и случилось, то не могло быть сомнений в том, что это второе дыхание двигалось с той же скоростью, с которой двигался я. И когда мысленно я обратился к создателю, тому, кто был по ту сторону страницы, то в следующее мгновение вновь ощутил дыхание за своей спиной. И только теперь все понял. Понял, что так же и она научилась управлять моими рассказами и моими сюжетами. Понял, что все это время она руководила мной, и однажды выбралась наружу. А точнее внутрь.

  

Я побежал за дыханием, которое снова привело меня к огромной липе. Правда, кустов теперь было гораздо меньше, и на секунду пропало дыхание. Я прислушивался к звукам вокруг, но их не было. И чтобы как-то занять себя, я заглянул в широкие проемы окон автомобиля, в которых уже несколько лет не было стекла. И увидел наших старых знакомых, которые уехали ночью и вот теперь оказались здесь. И я отпрянул в ужасе, после чего снова услышал дыхание, за которым не мог не бежать, и которое, мне казалось, все время бежало за мной.

SUMMER'S LAST SOUND

All I have from the summer almost gone is an image of an American town called Long Branch. A tiny spot on the East Coast one hundred minutes away from New York City. The image is a cheap Polaroid shot whose colours are faded and washed away not so much by the twenty-five cent print as the drab quality of the place. In view are several apartment houses, grey-coloured and with no sense of purpose, an empty road and a long stretch of yellow grass cutting boardwalk into two lanes. One is deserted and the other features a lonesome jogger as well as a man in a white shirt. The man is staring at the ocean, vacantly and with his elbows pressed tight against the railings. The man could be me. Finally, at the top of the image there is a green flag stuck to the side of a lamppost. The flag says 'Welcome to Long Branch'.

The image comes to me at night and sometimes I find it on the kitchen table as well as anywhere else in my apartment. Which is odd because the image exists in one copy and one copy only. When it comes into view and stops me in my tracks, I examine it almost religiously. I'm transfixed by this image. My fascination, however, is intense but short-lived and very soon I have to ask myself why is it that I have the snapshot and everything else has faded into nothing. At which point I turn the image over to find a midsummer date scribbled weakly in my own handwriting. It says 'July 9' and I can't think of a date more random.

Which is why I go out. I listen to the rippling sounds of Disco Inferno and watch the cars running out of petrol as everything else is running out of summer. Disco Inferno are perfect for the outside world. They soundtrack my dead memories and every hum and whistle from the street seeps into the music and adds to my experience. These walks I crave desperately as they keep me away from Long Branch and its dully gray coastline.

And still the last days of summer drag on, obscenely. I take the Polaroid print to a shop called 'Shotmaker' where this blonde girl studies the image briefly and hands it back to me. She says they have a Polaroid camera like that and the picture is legitimate and was indeed taken last month and what is it exactly that I want. Then, almost as an afterthought and before I can reply that I've never even been to America, she says that Long Branch has not changed one bit. She notes my surprise and then explains that she worked there for a short time when she first came to the United States. At which point I put the snapshot into the back pocket of my jeans, thank her and leave the shop.

Later in the day, I show the image to an old friend who struggles to feign concern. He says that's me all right and points at my chest with his little finger slightly drawn out (the rest of his right hand is wrapped around the fourth whisky sour). He means I'm wearing the same white shirt as the man in the picture but I wonder how much trust I can put into someone who has drunk so much, whose eyes are greasy with alcohol and whose breath is like the end of summer - either too hot or too foul. I tell him about the blonde girl from 'Shotmaker' and what an unlikely coincidence that was. To which he grins 'not a coincidence' and yet again I have to change the subject. I ask him about Disco Inferno and of course he has never heard of them.

Nobody in this city knows about Disco Inferno. The albums, the singles but most importantly - the EP's. So out of time and yet so ahead of it. It's extended play number three that I listen to as I walk home alone, late at night. August is dying in quiet agony and the streets are needlessly empty. Until suddenly there is a revved-up motorcycle bursting through my headphones. As ever, it adds to the sonic experience filled with crashing waves and crying seabirds. It's like the motorcycle was supposed to be here all along - until it disappears. Without trace, the way Disco Inferno once did.

And then, all of a sudden, it's the last day of August and in fake summer light of my apartment I keep searching for clues. A holiday book I could not finish, a telephone message from a travel company or a ticket to Long Branch. I search my head for any bits and pieces, for the dim shreds of memories both tragic and joyful - and still there is nothing. Memories blank me and I'm no closer to the truth. The snapshot is all have, and so yet again I'm reduced to watching the pale colours of the image as well as a man in a white shirt. Because the man is me.  

When the last dusk of August comes knocking, it is either against the windows or my temples. An early song by Disco Inferno is playing in the background and the image, that most precious thing that I have, is flying out of the window. And the fall is so swift that I don't even feel anything as I hit the ground. Or else it could be the autumn leaves. They create the soft thud and remain the last thing that hits the eye. Which is a shame - because I've always hated the sight of them.