ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ

В городе пахло мокрым асфальтом. Нам казалось, что прошел дождь, однако причиной была огромная машина, что проехала по главной улице несколько минут назад и вылила тонну воды на тротуар, дорогу и нескольких полуголых детей, сожженных вчерашним солнцем. Ульяна прошептала мне на ухо, что так пахнет начало августа. Прошептала, потому что боялась, что ее услышат, а еще оттого, что после бессонной железнодорожной ночи внутри была пустота, которую хотелось наполнить не словами, а новым городом, в котором нам предстояло провести целый день.

Мы не торопились. Нам сказали, что пароход уходит поздно ночью. Так что покинув железнодорожную платформу, заставленную спящими детьми и чемоданами с иностранными наклейками, мы остановились внутри небольшой улицы и вдохнули воздух начала августа. Было хорошо стоять вот так, дышать полной грудью и понемногу забывать об этих последних днях, когда нужно было искать чемоданы, собирать вещи и бегать по городу с хлопотами, в которых мы ничего толком не понимали.

Тем временем, воздух понемногу наполнял легкие, и от тяжелого вдоха на глазах проступили слезы. Город просыпался медленно, неуверенно, кафе были закрыты, и Ульяна сказала, что когда они откроются, ей хотелось бы зайти в каждую дверь одновременно. "Я не знаю", сказала она. "Я не знаю, где здесь готовят самый вкусный чай". Мы свернули на небольшую улицу и внезапно ощутили страшную усталость последних дней. Мы сели на чемодан, который за день до отправления нам принесла подруга матери, не то художница, не то поэтесса, и стали разглядывать местную архитектуру. После столицы все казалось свежим и непосредственным. Мимо нас прошла пожилая дама в черной шляпе, с этим новым взглядом, выдуманным временем: сосредоточенным и вместе с тем каким-то потерянным. Когда я обратился к ней, чтобы узнать адрес гостиницы, она сильно перепугалась и сказала, что в городе нет гостиниц. Затем перешла на другую сторону и скрылась в темной арке дома. Я сказал Ульяне, что мы, наверное, слишком похожи на иностранцев. Она улыбнулась.

Тем временем, раннее утро продолжало напоминать про несъеденный завтрак, и мы решили нащупать главную улицу. Ту самую, которая существует в каждом городе мира, и где должны были быть кафе, гостиницы, люди. Мы спросили у мужчины в пенсне, как пройти к центру, однако он даже не посмотрел в нашу сторону. Правда, затем так же суетливо обернулся, подошел к нам, снял очки и начал подробно описывать дорогу. Я привычно потерялся на первом же повороте, и потому надеялся на Ульяну, которая лучше ориентировалась в пространных объяснениях незнакомых городов. Так что однажды мы все же выбрались на главную улицу и, не в силах сдержать голод, зашли в ресторан. Было приятно тратить деньги, потому что они были. В дороге они были всегда, потому что в дороге ты никогда не думал о том, что будет завтра. Я видел панику в глазах Ульяны, когда нам принесли меню, однако деньги продолжали терять хватку по мере того, как мы удалялись от дома. Километры, сотни километров на восток. "Как тебе чай?" спросил я, пытаясь не замечать взгляд официантки, которая с подозрением смотрела на наш столик и наш чемодан. Должно быть, ей было интересно, почему мы не оставили его дома, почему не сдали в гостиницу. "Чай?" спросила Ульяна, пытаясь понять, о чем я, и только потом задала вопрос, который больше всего ее мучил. "Послушай, а тебе не кажется, что нам нужно поторопиться успеть на пристань? Нужно проверить время".

Мы так часто мечтали о том, чтобы оказаться один на один с незнакомым городом. Еще в мерзкую, бесчеловечную осень, когда мы только познакомились, мы мечтали о таком дне, когда не нужно будет ни о чем думать, когда можно будет наслаждаться свободой улиц и парков, чьих историй мы не знали, но чьи истории вплетались в новые стихотворения и случайно оброненные слова. Потому что незнакомый город всегда свободный. Он живет по своим правилам, и ему нет никакого дела до твоих вчерашних слез и твоей завтрашней пристани. Однако ничего не выходило - ни у меня, ни у моей Ульяны. Так что после завтрака мы побежали вовсе не в гостиницу, а на пристань, потому что нужно было все проверить, потому что никогда нельзя было знать наверняка. Мы бежали на пристань, путаясь в улицах, останавливая людей и все больше пугая их.

На пристани людей было так же много, как на железнодорожном вокзале. Все те же крики и те же чемоданы, на которых спали дети. Всюду что-то продавали, всюду гремели какие-то объявления, которых мы не могли толком расслышать из-за слабых динамиков и нестройных разговоров толпы. И как же трудно было удержаться на ногах. Платформа пристани цеплялась за отяжелевшие подошвы ботинок, и Ульяну едва не унесла группа людей в форме. "Уля", закричал я, но это был скорее шепот. "Держи мою руку и не отпускай". Но вот наконец нам удалось пробиться к кассе и узнать, что мы действительно отправляемся в три часа ночи.

Горящее солнце ослепляло нас и клонило ко сну, и казалось, что  если нам удастся уснуть хотя бы на час, мы сможем забыть о поезде с его холодным чаем и о панике на вокзале и на пристани. Мы будем помнить только запах мокрого асфальта, крики детей на спортивной площадке и вкус теплого омлета из местного ресторана. Однако пока был только этот чемодан, который цеплялся за нами, назойливо трещал по тротуарам и бесконечно бил по ногам. Мы были готовы зайти в любую гостиницу, лишь бы там была кровать, и дверь можно было запереть на ключ. Мы ощущали себя так же, как в тот далекий отпуск на юге, в Одессе, когда ночной путь так изнурил нас, что мы зашли в первую попавшуюся гостиницу, которая, конечно, оказалась самой грязной и дорогой в городе. Однако тут совсем не было гостиниц, и когда мы наконец набрели на что-то чахлое и неприглядное, мужчина внизу сказал, что мест нет. Мы не поверили ему, и Ульяна начала ругаться. В какой-то момент он вынужден был признать, что да, возможно, места были, и попросил показать паспорт. Разумеется, паспорта у нас не было, не могло быть, и Ульяна как-то вяло и уже без былой настойчивости предложила ему денег. Он нехотя отказался.

А дальше мы стали нарочно искать темную сторону улиц, лишенную усыпляющих лучей солнца, потому что лишь там удавалось удержаться на ногах. Ульяна не переставала жадно смотреть по сторонам и описывать все, что видела. Лишь в такие моменты я отвлекался на город и начинал различать людей, которые, казалось, не знали нашего языка и говорили на каком-то своем наречии. В конце концов, мы набрели на один из местных парков, небольших и еще по-летнему зеленых, тяжело опустились на скамейку и продолжили наблюдать за движениями и неспешными разговорами людей. И странное дело - в какой-то момент мне начало казаться, что они, все эти люди, становились немного ближе к нам. Было приятно сидеть вот так, на скамейке незнакомого города, и ощущать, как кости и мышцы понемногу наполняются воздухом и начинают дышать. Воспоминания отступали, сон понемногу улетучивался, и в какой-то момент я взял ее руку в свою и прошептал первые две строчки стихотворения, которые пришли в голову несколько мгновений назад. Ульяна сказала, что ей понравилось, однако ее глаза смотрели не на меня (а ведь они всегда смотрели на меня, когда я читал новые стихи), а куда-то в сторону. Они смотрели на играющих детей, на их кожу, которая казалась такой яркой на солнце.

Бывают в незнакомом городе и в незнакомый момент жизни минуты предельной ясности, когда вдруг понимаешь, что этот день и этот момент ты запомнишь навсегда. Пройдут годы, может быть, десятилетия, а мы вспомним, как прошло желание спать, и мы поднялись со скамейки случайного парка, чтобы уйти в город. Было чувство, что нам дана эта удивительная возможность открыть для себя новый город, и так глупо было тратить ее на сон, который вполне мог обернуться кошмаром. Единственным, что не переставало раздражать нас, был дурацкий чемодан, который, правда, в любой момент можно было поставить на тротуар или на траву и использовать как стул. Мы знали, что усталость может вернуться в любой момент, но мы старались не думать об этом. Появилось ощущение легкости, так похожее на те счастливые мгновения, когда впервые ступаешь на траву после долгой зимы. Трава еще совсем желтая, квелая, но все-таки это трава, настоящая трава, вдали от ледяного асфальта и старомодного снега. И нога такая легкая, что, кажется, в любой момент можно оторваться от земли.

На этой легкости мы пролетели несколько улиц и оказались на узком бульваре, где проходила свадебная процессия. Мы оба понимали, что этого тоже мы никогда не забудем, и потому впивались глазами во всех этих людей, которые шли медленно и как-то излишне молчаливо. На их пути стояло два стула, соединенных белой веревкой. Ульяна прошептала что-то про возраст молодоженов, и только теперь я обратил внимание на то, что каждому из них было далеко за пятьдесят. Еще более странным было то, что в процессии не было ни детей, ни подростков, и от этого было немного не по себе. Откуда-то нагнало сильный порыв ветра, что-то осеннее, из недалекого будущего, волосы Ульяны разлетелись в разные стороны, и мы вдруг поняли, что нужно поскорей уйти. Мы словно подглядывали в замочную скважину за другой жизнью, той, которая не имела никакого отношения к нам и к ночной пристани, на которой мы должны были оказаться уже совсем скоро.

Да, время начинало сжиматься, сдавливать грудь, и больше нельзя было представить, что впереди был целый вечер. В нашем дне появился крайний срок, и в наших движениях появились суета и излишняя нервозность. Ноги отяжелели, треск чемодана заставлял людей оглядываться на нас, и нам снова захотелось спать. Однажды нас ослепила вывеска салона фотографии, которую мы совсем не ожидали в далеком провинциальном городе, и Ульяна затащила меня внутрь. В салоне был беспорядок, и я наткнулся на какой-то пыльный ящик, который едва не сбил меня с ног. Всюду были свалены книги, ящики, сундуки. Пахло дореволюционной плесенью. О том, что это был салон фотографии, говорили только старые портретные снимки, что висели на стене, а также огромной аппарат в углу, из-под которого неуверенно показалась голова пожилого мужчины в круглых очках. Он совсем не ожидал нас увидеть, и теперь встревоженно предлагал "сделать фотокарточку". Он объяснял, что беспорядок ничего не значит, и его аппарат в полном порядке. Однако Ульяна уже тянула меня за руку, умоляя сбежать отсюда. Я поддался, потому что нельзя было терпеть этого запаха, а еще оттого, что в такой фотографии было что-то конечное, что нагоняло ужас и лишало возможности закончить стихотворение, начатое в парке.

Пустые, бездыханные магазины не интересовали нас. Лучше всего было ходить вот так по городу и смотреть на дома и на людей. Странным образом, все это не теряло той привлекательности, которую мы ощутили еще утром, когда только приехали в город. В какой-то момент Ульяна повернулась ко мне, этим живым и таким беспокойным лицом, и спросила, не закончил ли я стихотворение. Я сказал, что нет, и мне было неловко от затравленной памяти, а еще от этой жуткой беспомощности.

Мы зашли в тот же ресторан, в котором были утром, но никакого меню больше не было. Мы ели то, что нам принесли, рис и жесткий кусок мяса, который, наверное, вовсе не был мясом, и который стоил огромных денег. Однако мы не боялись их тратить, потому что день заканчивался и наступала ночь. Наступала пристань, и прежде, чем там оказаться, мы хотели в последний раз окунуться в атмосферу города, оставленную детьми, подернутую тенью и насыщенную ветром. Я думал про стихотворение, которое так хотелось закончить, однако первые строчки забылись, и вся надежда была на острую память Ульяны.

Ночью пристань была другой. Теперь мы уже могли разглядеть не чемоданы с иностранными наклейками, но мешки и сбитые горы страшных дедовских сундуков. Теперь, поздно ночью, мы увидели то, что не разглядели, не хотели разглядеть днем: детей, спавших на грязных мешках, а также безумных родителей в оборванных одеждах. Кто-то вдали вырыл яму в песке и готовил еду. Дым долетал до пристани, и мы ощущали удушливый запах не то печеной картошки, не то жареного хлеба. Ульяна вжалась в мою руку. "Ты помнишь, о Господи, ты помнишь детей в парке?" спросила она. "Эта желтая кожа, она ведь была не из-за солнца. Не из-за солнца!" Тем временем, я посильнее сжал ее руку в своей и попытался дотащить нас обоих до воинской кассы. Там совсем не было людей, но мы знали, что нам не полагалось стоять в общей очереди. Мы ощущали на себе озлобленные взгляды людей на пристани, которые, конечно, не знали, что за пароход ожидал нас в три часа ночи. Не знали, что мы готовы были отдать полжизни, чтобы остаться в их тесной орущей толпе. Не знали, что мы были ссыльными.

РИСУНКИ ИЗ ДЕТСКОГО БЛОКНОТА

Все происходит примерно так. Я на секунду закрываю глаза, или выплываю на поверхность воды, и оказываюсь на другом конце времени. Вот и теперь: я пытаюсь перейти через дорогу, однако в последний момент загорается красный свет, и я вынужден остановиться. Машины срываются с места, как-то развязно и не боясь фальстарта, а люди на противоположной стороне перестают двигаться. Мой взгляд улавливает очертания мальчика на велосипеде, который порывается первым выскочить на дорогу, и я, конечно, вспоминаю старика, которого боялся все свое детство. Я вспоминаю холодное утро начала июня, когда ясная погода пробирает до озноба и хочется сделать что-нибудь в первый раз в жизни. Сначала я пытаюсь забраться на один из двух кленов, что растут во дворе, затем пробую нарисовать вид из окна, однако ничего не выходит. Нервно и надрывно желание обрывается на полпути. Дерево не удерживает ног, сдирающих рыхлую кору, а суетливый карандаш выскальзывает из пальцев. Я уже начинаю терять терпение, когда вспоминаю вдруг недавний разговор с сестрой, подслушанный на веранде. (Странное дело - разговор со старшей сестрой нельзя услышать, его можно только подслушать.) В тот вечер Таня сказала, что научилась кататься на велосипеде за один день. Стоит только попробовать, и "ноги все сделают за тебя". Но как же колотится мое сердце, когда я захожу в гараж и впервые в жизни не ощущаю запаха красок, бензина и растворителей. Я не ощущаю запахов и не дышу воздухом. Я вывожу из гаража тот самый синий велосипед, о котором мечтал весь прошлый год. Это "взрослый" велосипед, с высокой рамой и еще более высоким сиденьем, которое я, конечно, даже не планирую опускать, и потому гордо и вместе с тем торопливо я прохожу с ним через пустынный двор, тревожной рукой открываю калитку и выхожу на дорогу.

Кажется, это и был тот момент, когда я впервые по-настоящему его увидел. Все, что я знал о нем, это то, что старик жил в соседнем доме, и с ним было что-то не так. Это "что-то" не особенно интересовало меня, потому что мир в соседнем доме был другим миром, а еще оттого, что была река, был детский блокнот с рисунками, и были друзья по другую сторону дороги. Угрюмый, болезненно худой старик был не более чем случайным дефектом на фоне забитых футбольных мячей и чаепитий на веранде. Да, он вызывал чувство неловкости, но разве я не забывал о нем через секунду после того, как он пропадал из моего вида? И разве я спрашивал себя, почему он был в тулупе в середине жаркого лета? Почему исчезал порой на недели и даже месяцы? Почему сидел целыми днями на низкой скамейке перед дорогой, почему казался таким неестественно бледным, почему никогда ни с кем не разговаривал? Я задал себе все эти вопросы только теперь, причем задал по-настоящему, все разом.

От взгляда старика мне стало не по себе, и я тут же испытал сильное чувство вины за себя, за велосипед, за все то, чего не сделал и что не мог еще выразить словами. Однако было поздно возвращаться назад, к тому же ступни ног окоченели от страха и летнего утреннего озноба, и потому я постарался не замечать старика. Я сделал вид, что не было ни взгляда, ни его самого, и стремительно запрыгнул на велосипед. Причем сел вовсе не на сиденье, а на жесткую поперечную раму, через которую с трудом перебросил правую ногу. Я поехал вниз по тротуару, мимо старика, мимо его дома, мимо всех домов длинной улицы на окраине города. Паника, смешанная с восторгом, скрежетала в груди вместе с велосипедными спицами и не давала до конца осознать то, что сестра была права, и что ноги действительно знают, что нужно делать. Правда, в какой-то момент восторг отступил, замер, и осталась одна лишь паника - это случилось в ту секунду, когда я съехал на дорогу, и машина просигналила за моей спиной. Бешено стучало сердце, и я постарался вернуться на тротуар, однако высокий бордюр не пустил меня назад, велосипед завалился на бок, и меня выбило на обочину. Машина просигналила еще раз, как-то необязательно и чересчур громко, и проехала мимо. Я вдруг понял, что доехал почти до конца улицы, и это заставило меня подняться на ноги, перевести велосипед на другую сторону дороги и постараться вернуться к дому.

На этот раз нужно было ехать в гору, однако теперь я уверенно перебросил ногу через раму и поехал вверх по тротуару. И уже совсем недалеко от дома я краем глаза увидел, что из школьного двора, чьи ворота так некстати оказались открытыми, выехал грузовик, и мне пришлось резко свернуть влево, проехать поперек дороги (внезапная мысль: я понятия не имею, как затормозить, и как слезть с велосипеда) и на бешеной скорости провалиться вниз, к тому месту, где сидел старик. Как ослепший шмель, его взгляд ударился о мое лицо, запутался в моих волосах, и, не доезжая до его скамейки, я завалился в траву, резко встал и, подгоняемый острой болью не то в ноге, но то в руке, поднял велосипед и пошел в сторону нашего двора. Старик не произнес ни слова, однако его взгляд был мишенью нарисован на моей мокрой от пота спине. 

Должно быть, прошло не более десяти минут, и во дворе по-прежнему никого не было. Единственным отличием был тусклый свет из приоткрытого гаража, который давал понять, что отец вернулся к своей машине. Я решил оставить велосипед снаружи и поскорей уйти в дом, однако отец, конечно, уловил стук моего сердца, и я услышал слова: "Первый раз? Поздравляю". Я посмотрел на отца и бледно улыбнулся. В его голосе не было осуждения.

Второй эпизод случился на следующий день после того, как я вышел на улицу из своего двора, и что-то заставило меня посмотреть в соседский двор. Разумеется, я тут же поймал его взгляд. Он стоял на крыльце своего белого дома и, услышав скрип калитки, повернул голову в мою сторону... Все началось с того, что утром ко мне подошел отец и рассказал про серьезное поручение: нашим соседям нужно срочно уехать по делам, и сегодня вечером я должен буду остаться в их доме на какое-то время. В этом доме? Зачем? Почему я? Почему не Таня? Почему не они с матерью? Почему, черт возьми, не любой другой человек в этом городе? Я постарался забросить отца всеми этими вопросами, так, словно их количество могло что-нибудь изменить. Однако отец лишь напомнил, что они с матерью и сестрой едут в театр, а я весь месяц умолял их больше никогда не брать меня на оперу. Он проигнорировал все остальные вопросы и только сказал: "Не знаю, видел ли ты старика из соседнего дома...".

Оказалось, соседи вернуться только после десяти (примерно в то же время, когда закончится опера), и все это время некому будет присмотреть за стариком. Мне казалось, что я был последним человеком в мире, кто должен был это делать, однако мне было восемь лет, и у меня не было еще того запаса слов, который позволил бы не соглашаться с отцом. Так что я сказал да, конечно, а скорее просто опустил голову и промолчал. Казалось, что отец ничего не знает о старике из соседнего дома. Казалось, что о нем знаю только я.

Тем вечером, часов в шесть, за мной зашли соседи. Две сестры лет сорока, они обильно и тяжело дышали мне в лицо запахом деревенского молока, и снова и снова благодарили за то, что я согласился. Я болезненно улыбался - так, как улыбаются дети, чьи скулы сведены долгими вспышками камеры. Я все никак не мог сформулировать тот главный вопрос, который должен был задать отцу еще утром. За этим вопросом тянулся шлейф других вопросов, вопросов не менее важных, однако до них была еще целая вечность. И все же я не решался спросить, надеясь, что за меня это сделают родители или, например, Таня, которая с интересом выглядывала из-за книги, и которой я так теперь завидовал. Однажды я понял, что ничего уже не позволит мне остаться дома, и никто не задаст за меня мой вопрос, и потому взял со стола блокнот и карандаш и пошел за этими двумя женщинами, которые не переставали говорить и дышать мне в лицо горячим и безнадежно прокисшим молоком.

Мы вышли на тропинку во дворе, и я посмотрел на дом, в который мы направлялись. Белый и в то же время тревожный и бесконечно тусклый на фоне серого неба, он вспомнился мне однажды в Эрмитаже, где висит знаменитая картина Ван Гога. Это был тот самый эффект, тот самый белый дом, и в первый раз он страшно испугал меня. Тем временем, женщины не переставали о чем-то говорить, а я не переставал заглушать их слова своими мыслями. Там, за железными воротами школы, были друзья и спортивный стадион с футбольной площадкой. Там, в другой части города, была ненавистная, но такая спасительная опера. Однако я шел к тому дому и к тому человеку, которого боялся больше всего на свете.

В какой-то момент мы вошли во двор, и я понял, что все здесь пропитано этим жутким запахом молока, от калитки до кустов смородины у веранды. Было ощущение, что в любой момент меня может стошнить, и это, возможно, не такой уж плохой исход. Кажется, в чувства меня привело лишь то, что у крыльца они остановились, перешли на шепот и начали отвечать на тот самый вопрос, который я так и не решился задать. Они стали говорить о том, что это необходимо, чтобы я остался с ним, с их отцом, потому что не дай бог что-нибудь случится... "Что случится?" спросил я, внезапно осмелев. "Что случится?" Кажется, в этот момент они впервые перестали говорить. "Ты, наверное, много раз его видел?" спросила наконец одна из женщин. "Он уже старенький. Просто нужно, чтобы ты побыл рядом. Мы уверены, что ничего не случится".

Мы вошли в дом, и запах стал совершенно невыносимым. Я вдруг подумал, глядя на разбросанную на полу обувь и на тулупы, свисавшие со стены, что этот запах останется в моей одежде и в моих волосах, и я всегда буду пахнуть как две эти женщины, которые открывали передо мной очередную дверь и впускали в комнату, из которой на меня вывалился огромный шар тепла. Я сделался маленьким и незаметным, и блокнот выпал из моих рук. "Ты любишь рисовать?" спросила одна из женщин, разглядывая открытую страницу. А я не знал, что ответить, и стоит ли вообще отвечать, потому что у окна сидел тот самый старик и неслышно смотрел перед собой. Он даже не повернулся в нашу сторону, когда мы вошли, и я думал, что все это оттого, что он так сильно меня не любит. Тем временем, одна из сестер хвалила меня за то, что я люблю рисовать, и говорила про книгу "старинных пейзажей", которую нужно непременно мне показать. И вот она выбежала в соседнюю комнату, и было такое ощущение, что пока она не вернется с этими проклятыми пейзажами, ничего на свете не будет происходить. Я стоял у двери, и рядом со мной стояла одна из женщин, а у окна сидел старик. Все молчали, никто даже не думал шевельнуться. Прошла вечность, и вот наконец она вернулась, запыхавшаяся и довольная, с огромной старой книгой, которая едва не свалила меня с ног. "Кажется, мы никогда не открывали ее. Слава богу, пригодилась. Пока нас не будет, ты успеешь что-нибудь нарисовать". Я смутился. Я не стал объяснять ей, что никогда не рисовал пейзажи.

"Ну вот, мы пойдем собираться. Думаю, вас не нужно знакомить".

Мы остались с ним наедине, и я вяло и неуверенно поздоровался. Я был уверен, что он не шелохнется и продолжит смотреть перед собой, однако он повернулся ко мне и как будто кивнул. Хотя, возможно, он вовсе не кивал мне (за бледностью трудно что-либо разглядеть), и все это мое воображение, излом времени или оптический обман. Или, возможно, он приглашал меня сесть? Сначала я подумал про диван, стоявший в стороне, однако тут же обратил внимание, что один из стульев был немного отставлен от стола - так, будто стул этот предназначался именно мне. Я сел и, не выпуская из рук книгу и блокнот с карандашом, начал разглядывать стол. Стол был покрыт толстым стеклом, под которым лежали вырезки из газет. Одну из них я попытался прочесть. Что-то про новый температурный рекорд, установленный пятьдесят лет назад. Вернулась одна из сестер и подозвала меня. "И положи наконец все это на стол". Я последовал за ней, прошел под зеленой занавеской и оказался в небольшой кухне, где, конечно, и был источник того самого запаха молока.

Они показали мне, где чай и где конфеты (которые я даже не думал брать), положили на стол листок бумаги с какими-то цифрами и снова перешли на шепот. "Это номер телефона", сказали они. "Если что, звони нам. Мы постараемся ответить". Я взял листок бумаги и положил в карман брюк. Когда я спросил, что может случиться, они снова ничего не ответили и только сказали, что ничего не должно случиться, и номер телефона они написали на всякий случай. А я все думал: тогда зачем шепот?..

Я вернулся в комнату, сел за стол и снова принялся разглядывать газетные вырезки. Все они были о погоде, каждая рассказывала о температурных рекордах в разные годы. Не то, чтобы мне было особенно интересно читать все это, но я никак не мог заставить себя отвлечься на блокнот, книгу с пейзажами и тем более на старика, который нависал над столом слева от меня.

Наконец, сестры вновь появились из-за кухонной занавески и, прежде, чем уйти, подошли к старику и поцеловали его в щеку.

Когда мы остались одни, все вокруг, конечно, загудело и застучало: часы, двери, сверчки за окном и мыши, которых, наверное, вовсе не было в доме. Я опустил голову еще ниже прежнего и открыл книгу с пейзажами. Я знал, что старик следит за мной, и ощущал этот взгляд в каждом пальце, который переворачивал страницу. Хуже того - я знал, что в любой момент может случиться что-то страшное, что-то непоправимое, о чем умолчали две эти женщины, и я не буду знать, что происходит. В воздухе висели какие-то нервные сплетения, которые я боялся задеть дыханием и поворотом головы.

Я не любил пейзажи. В то время я рисовал автомобили и механизмы с миллионом крошечных деталей, многие из которых не были понятны мне самому. И все же я пролистал книгу до самого конца, все эти зимние луга и бесконечные реки, сливавшиеся в одну. Старик безотрывно смотрел на меня, и я был уверен, что это оттого, что он знает о моей нелюбви к пейзажам. Знает, что мне не нравилось ничего из этой книги, и презирал меня за то, что я никак не отложу эти однообразные пейзажи и не начну рисовать то, что хочу. И в какой-то момент я, конечно, не выдержал и закрыл книгу. Пытаясь никак не выдавать эмоций (а ведь так хотелось не то закричать, не то заплакать), я открыл чистую страницу блокнота и начал рисовать ту самую машину, которая выходила у меня лучше других. "Покажи мне". Кажется, за всю свою последующую жизнь я не был напуган так, как в тот момент. По лицу пробежал бледный испуг, и я, должно быть, подпрыгнул на стуле. Дело в том, что я не подозревал, что старик может говорить. И вот теперь я услышал его первые слова, хриплые и вместе с тем четкие, и испуганно смотрел на него и уже не мог оторваться. Его маленькие угольные глаза казались еще более злыми, чем обычно, и сухие скулы словно порывались что-то сказать. Я увидел теперь, что старик одет слишком жарко для середины лета, и под старым пиджаком виднелись рубашка и свитер. Он поднес блокнот к самым глазам и начал медленно листать все подряд. А затем вернул, так ничего и не сказав. Я решил, что ему не понравилось, и отложил блокнот в сторону. Было сложно продолжать - к тому же карандаш без конца ломался.

Часы пробили восемь, и я стал думать о своих родителях и о Тане, которые в этот момент сидели в театре и слушали оперу. Казалось, все это было в каком-то другом мире, в мире, к которому я больше не имел никакого отношения. Мой мир был другим, он был враждебным, и каждую секунду здесь могло произойти что-то ужасное, что-то, о чем я даже не догадывался. В моем мире старик однажды снова очнулся от своего полусна и спросил, нравилось ли мне кататься на велосипеде. Я знал, что в этом вопросе было бесконечно больше того, что я мог услышать, и попытался не подавать виду. Скулы не пропускали улыбку, я промямлил что-то бессвязное, после чего я убежал за штору, в кухню. Хотелось пить, хотелось смотреть в окно в сторону нашего дома, но больше всего хотелось просто быть в другой комнате. Пусть даже в той, где стоял невыносимый запах молока, которое, правда, больше не казалось прокисшим. Я выпил кружку холодной воды из-под крана, скривился от ледяной боли в зубах и подумал, как мне вернуться в комнату. В одной из Таниных книг я прочитал однажды, что когда тебе страшно или ты находишься в незнакомой ситуации, нужно представить, что ты персонаж из книги или фильма. Нужно войти в ситуацию так, словно ты этот герой. Я подумал про Кассия Колхауна. Майн Рида я перечитывал уже в третий раз, и Колхауном восхищался гораздо больше, чем ирландским мустангером. Так что я постарался быть именно Кассием Колхауном, входящим в американский бар, когда невозмутимо вернулся в комнату, взял со стола блокнот и карандаш и сел на диван. Я знал, что старик внимательно следит за мной, и все же я не отводил глаз от блокнота и продолжил рисовать.

Однажды старик перестал смотреть на меня и повернулся к окну, которое понемногу начинало темнеть за ночной занавеской. Причем темнело скорее не самим вечером, а моим воображением и каким-то сложным и неуютным предчувствием. Где-то стучали часы, где-то проезжала машина, где-то скрипнула калитка, и в какой-то момент я вижу, что старик неподвижно лежит на полу. Он лежит лицом вниз, его ноги и руки разбросаны в разные стороны. Уверен, тогда все это случилось со мной впервые: ощущение, что время куда-то провалилось, и в окне потемнело уже окончательно. Я вдруг понимаю, что старик лежит на полу уже час или два, так долго, что ничего сделать нельзя. Нет смысла подходить к нему и пытаться помочь подняться или хотя бы проверить, жив ли он.

Помню, как в панике я пытаюсь достать номер телефона из заднего кармана брюк и позвонить по старому дисковому аппарату, что стоит на столе, на одной из бесконечных газетных вырезок. Пальцы с трудом поворачивают диск, а потом я так долго жду ответа, что когда слышу наконец голос, то говорю в трубку что-то безумное и совершенно нечленораздельное. Не думаю, что они понимают, однако моего сдавленного шепота достаточно, чтобы они бросили все и пообещали сейчас же вернуться.

Все это происходит со мной и теперь, и происходит все чаще. Время словно проваливается куда-то, и я оказываюсь на другом его конце. Вот и теперь: вновь загорается зеленый свет, включаются какие-то невидимые механизмы, и люди на другой стороне дороги снова начинают идти. Но только это уже другие люди, совсем не те, которых я видел минуту назад. Например, тут больше нет мальчика на велосипеде, что порывался первым выскочить на дорогу. Я перехожу на другую сторону и украдкой вглядываюсь в лица прохожих, тех самых, что так неожиданно появились передо мной. Каменные лица, они даже не подозревают, в каком обмане участвуют. Думаю, если бы я остановил их на половине дороги и стал расспрашивать, как они здесь оказались, они бы не знали, что сказать. Я мог бы остановить, например, того мужчину средних лет, что опустил голову в приподнятый воротник пальто, пытаясь укрыться от сильного порыва ветра. Однако он, наверное, посмотрел бы на меня с подозрением и решил, что я сумасшедший. Думаю, он вел бы себя так же растерянно, как вели себя две женщины с горячим дыханием, когда тревожно открыли дверь и увидели меня, рисующего в блокноте, а также старика, молчаливо сидящего за столом.