В городе пахло мокрым асфальтом. Нам казалось, что прошел дождь, однако причиной была огромная машина, что проехала по главной улице несколько минут назад и вылила тонну воды на тротуар, дорогу и нескольких полуголых детей, сожженных вчерашним солнцем. Ульяна прошептала мне на ухо, что так пахнет начало августа. Прошептала, потому что боялась, что ее услышат, а еще оттого, что после бессонной железнодорожной ночи внутри была пустота, которую хотелось наполнить не словами, а новым городом, в котором нам предстояло провести целый день.
Мы не торопились. Нам сказали, что пароход уходит поздно ночью. Так что покинув железнодорожную платформу, заставленную спящими детьми и чемоданами с иностранными наклейками, мы остановились внутри небольшой улицы и вдохнули воздух начала августа. Было хорошо стоять вот так, дышать полной грудью и понемногу забывать об этих последних днях, когда нужно было искать чемоданы, собирать вещи и бегать по городу с хлопотами, в которых мы ничего толком не понимали.
Тем временем, воздух понемногу наполнял легкие, и от тяжелого вдоха на глазах проступили слезы. Город просыпался медленно, неуверенно, кафе были закрыты, и Ульяна сказала, что когда они откроются, ей хотелось бы зайти в каждую дверь одновременно. "Я не знаю", сказала она. "Я не знаю, где здесь готовят самый вкусный чай". Мы свернули на небольшую улицу и внезапно ощутили страшную усталость последних дней. Мы сели на чемодан, который за день до отправления нам принесла подруга матери, не то художница, не то поэтесса, и стали разглядывать местную архитектуру. После столицы все казалось свежим и непосредственным. Мимо нас прошла пожилая дама в черной шляпе, с этим новым взглядом, выдуманным временем: сосредоточенным и вместе с тем каким-то потерянным. Когда я обратился к ней, чтобы узнать адрес гостиницы, она сильно перепугалась и сказала, что в городе нет гостиниц. Затем перешла на другую сторону и скрылась в темной арке дома. Я сказал Ульяне, что мы, наверное, слишком похожи на иностранцев. Она улыбнулась.
Тем временем, раннее утро продолжало напоминать про несъеденный завтрак, и мы решили нащупать главную улицу. Ту самую, которая существует в каждом городе мира, и где должны были быть кафе, гостиницы, люди. Мы спросили у мужчины в пенсне, как пройти к центру, однако он даже не посмотрел в нашу сторону. Правда, затем так же суетливо обернулся, подошел к нам, снял очки и начал подробно описывать дорогу. Я привычно потерялся на первом же повороте, и потому надеялся на Ульяну, которая лучше ориентировалась в пространных объяснениях незнакомых городов. Так что однажды мы все же выбрались на главную улицу и, не в силах сдержать голод, зашли в ресторан. Было приятно тратить деньги, потому что они были. В дороге они были всегда, потому что в дороге ты никогда не думал о том, что будет завтра. Я видел панику в глазах Ульяны, когда нам принесли меню, однако деньги продолжали терять хватку по мере того, как мы удалялись от дома. Километры, сотни километров на восток. "Как тебе чай?" спросил я, пытаясь не замечать взгляд официантки, которая с подозрением смотрела на наш столик и наш чемодан. Должно быть, ей было интересно, почему мы не оставили его дома, почему не сдали в гостиницу. "Чай?" спросила Ульяна, пытаясь понять, о чем я, и только потом задала вопрос, который больше всего ее мучил. "Послушай, а тебе не кажется, что нам нужно поторопиться успеть на пристань? Нужно проверить время".
Мы так часто мечтали о том, чтобы оказаться один на один с незнакомым городом. Еще в мерзкую, бесчеловечную осень, когда мы только познакомились, мы мечтали о таком дне, когда не нужно будет ни о чем думать, когда можно будет наслаждаться свободой улиц и парков, чьих историй мы не знали, но чьи истории вплетались в новые стихотворения и случайно оброненные слова. Потому что незнакомый город всегда свободный. Он живет по своим правилам, и ему нет никакого дела до твоих вчерашних слез и твоей завтрашней пристани. Однако ничего не выходило - ни у меня, ни у моей Ульяны. Так что после завтрака мы побежали вовсе не в гостиницу, а на пристань, потому что нужно было все проверить, потому что никогда нельзя было знать наверняка. Мы бежали на пристань, путаясь в улицах, останавливая людей и все больше пугая их.
На пристани людей было так же много, как на железнодорожном вокзале. Все те же крики и те же чемоданы, на которых спали дети. Всюду что-то продавали, всюду гремели какие-то объявления, которых мы не могли толком расслышать из-за слабых динамиков и нестройных разговоров толпы. И как же трудно было удержаться на ногах. Платформа пристани цеплялась за отяжелевшие подошвы ботинок, и Ульяну едва не унесла группа людей в форме. "Уля", закричал я, но это был скорее шепот. "Держи мою руку и не отпускай". Но вот наконец нам удалось пробиться к кассе и узнать, что мы действительно отправляемся в три часа ночи.
Горящее солнце ослепляло нас и клонило ко сну, и казалось, что если нам удастся уснуть хотя бы на час, мы сможем забыть о поезде с его холодным чаем и о панике на вокзале и на пристани. Мы будем помнить только запах мокрого асфальта, крики детей на спортивной площадке и вкус теплого омлета из местного ресторана. Однако пока был только этот чемодан, который цеплялся за нами, назойливо трещал по тротуарам и бесконечно бил по ногам. Мы были готовы зайти в любую гостиницу, лишь бы там была кровать, и дверь можно было запереть на ключ. Мы ощущали себя так же, как в тот далекий отпуск на юге, в Одессе, когда ночной путь так изнурил нас, что мы зашли в первую попавшуюся гостиницу, которая, конечно, оказалась самой грязной и дорогой в городе. Однако тут совсем не было гостиниц, и когда мы наконец набрели на что-то чахлое и неприглядное, мужчина внизу сказал, что мест нет. Мы не поверили ему, и Ульяна начала ругаться. В какой-то момент он вынужден был признать, что да, возможно, места были, и попросил показать паспорт. Разумеется, паспорта у нас не было, не могло быть, и Ульяна как-то вяло и уже без былой настойчивости предложила ему денег. Он нехотя отказался.
А дальше мы стали нарочно искать темную сторону улиц, лишенную усыпляющих лучей солнца, потому что лишь там удавалось удержаться на ногах. Ульяна не переставала жадно смотреть по сторонам и описывать все, что видела. Лишь в такие моменты я отвлекался на город и начинал различать людей, которые, казалось, не знали нашего языка и говорили на каком-то своем наречии. В конце концов, мы набрели на один из местных парков, небольших и еще по-летнему зеленых, тяжело опустились на скамейку и продолжили наблюдать за движениями и неспешными разговорами людей. И странное дело - в какой-то момент мне начало казаться, что они, все эти люди, становились немного ближе к нам. Было приятно сидеть вот так, на скамейке незнакомого города, и ощущать, как кости и мышцы понемногу наполняются воздухом и начинают дышать. Воспоминания отступали, сон понемногу улетучивался, и в какой-то момент я взял ее руку в свою и прошептал первые две строчки стихотворения, которые пришли в голову несколько мгновений назад. Ульяна сказала, что ей понравилось, однако ее глаза смотрели не на меня (а ведь они всегда смотрели на меня, когда я читал новые стихи), а куда-то в сторону. Они смотрели на играющих детей, на их кожу, которая казалась такой яркой на солнце.
Бывают в незнакомом городе и в незнакомый момент жизни минуты предельной ясности, когда вдруг понимаешь, что этот день и этот момент ты запомнишь навсегда. Пройдут годы, может быть, десятилетия, а мы вспомним, как прошло желание спать, и мы поднялись со скамейки случайного парка, чтобы уйти в город. Было чувство, что нам дана эта удивительная возможность открыть для себя новый город, и так глупо было тратить ее на сон, который вполне мог обернуться кошмаром. Единственным, что не переставало раздражать нас, был дурацкий чемодан, который, правда, в любой момент можно было поставить на тротуар или на траву и использовать как стул. Мы знали, что усталость может вернуться в любой момент, но мы старались не думать об этом. Появилось ощущение легкости, так похожее на те счастливые мгновения, когда впервые ступаешь на траву после долгой зимы. Трава еще совсем желтая, квелая, но все-таки это трава, настоящая трава, вдали от ледяного асфальта и старомодного снега. И нога такая легкая, что, кажется, в любой момент можно оторваться от земли.
На этой легкости мы пролетели несколько улиц и оказались на узком бульваре, где проходила свадебная процессия. Мы оба понимали, что этого тоже мы никогда не забудем, и потому впивались глазами во всех этих людей, которые шли медленно и как-то излишне молчаливо. На их пути стояло два стула, соединенных белой веревкой. Ульяна прошептала что-то про возраст молодоженов, и только теперь я обратил внимание на то, что каждому из них было далеко за пятьдесят. Еще более странным было то, что в процессии не было ни детей, ни подростков, и от этого было немного не по себе. Откуда-то нагнало сильный порыв ветра, что-то осеннее, из недалекого будущего, волосы Ульяны разлетелись в разные стороны, и мы вдруг поняли, что нужно поскорей уйти. Мы словно подглядывали в замочную скважину за другой жизнью, той, которая не имела никакого отношения к нам и к ночной пристани, на которой мы должны были оказаться уже совсем скоро.
Да, время начинало сжиматься, сдавливать грудь, и больше нельзя было представить, что впереди был целый вечер. В нашем дне появился крайний срок, и в наших движениях появились суета и излишняя нервозность. Ноги отяжелели, треск чемодана заставлял людей оглядываться на нас, и нам снова захотелось спать. Однажды нас ослепила вывеска салона фотографии, которую мы совсем не ожидали в далеком провинциальном городе, и Ульяна затащила меня внутрь. В салоне был беспорядок, и я наткнулся на какой-то пыльный ящик, который едва не сбил меня с ног. Всюду были свалены книги, ящики, сундуки. Пахло дореволюционной плесенью. О том, что это был салон фотографии, говорили только старые портретные снимки, что висели на стене, а также огромной аппарат в углу, из-под которого неуверенно показалась голова пожилого мужчины в круглых очках. Он совсем не ожидал нас увидеть, и теперь встревоженно предлагал "сделать фотокарточку". Он объяснял, что беспорядок ничего не значит, и его аппарат в полном порядке. Однако Ульяна уже тянула меня за руку, умоляя сбежать отсюда. Я поддался, потому что нельзя было терпеть этого запаха, а еще оттого, что в такой фотографии было что-то конечное, что нагоняло ужас и лишало возможности закончить стихотворение, начатое в парке.
Пустые, бездыханные магазины не интересовали нас. Лучше всего было ходить вот так по городу и смотреть на дома и на людей. Странным образом, все это не теряло той привлекательности, которую мы ощутили еще утром, когда только приехали в город. В какой-то момент Ульяна повернулась ко мне, этим живым и таким беспокойным лицом, и спросила, не закончил ли я стихотворение. Я сказал, что нет, и мне было неловко от затравленной памяти, а еще от этой жуткой беспомощности.
Мы зашли в тот же ресторан, в котором были утром, но никакого меню больше не было. Мы ели то, что нам принесли, рис и жесткий кусок мяса, который, наверное, вовсе не был мясом, и который стоил огромных денег. Однако мы не боялись их тратить, потому что день заканчивался и наступала ночь. Наступала пристань, и прежде, чем там оказаться, мы хотели в последний раз окунуться в атмосферу города, оставленную детьми, подернутую тенью и насыщенную ветром. Я думал про стихотворение, которое так хотелось закончить, однако первые строчки забылись, и вся надежда была на острую память Ульяны.
Ночью пристань была другой. Теперь мы уже могли разглядеть не чемоданы с иностранными наклейками, но мешки и сбитые горы страшных дедовских сундуков. Теперь, поздно ночью, мы увидели то, что не разглядели, не хотели разглядеть днем: детей, спавших на грязных мешках, а также безумных родителей в оборванных одеждах. Кто-то вдали вырыл яму в песке и готовил еду. Дым долетал до пристани, и мы ощущали удушливый запах не то печеной картошки, не то жареного хлеба. Ульяна вжалась в мою руку. "Ты помнишь, о Господи, ты помнишь детей в парке?" спросила она. "Эта желтая кожа, она ведь была не из-за солнца. Не из-за солнца!" Тем временем, я посильнее сжал ее руку в своей и попытался дотащить нас обоих до воинской кассы. Там совсем не было людей, но мы знали, что нам не полагалось стоять в общей очереди. Мы ощущали на себе озлобленные взгляды людей на пристани, которые, конечно, не знали, что за пароход ожидал нас в три часа ночи. Не знали, что мы готовы были отдать полжизни, чтобы остаться в их тесной орущей толпе. Не знали, что мы были ссыльными.
