В детстве она была влюблена в водителя своего отца, мужчину средних лет с огромными смуглыми руками. Эти руки она ощущала на себе всякий раз, когда он резко поворачивал на большом перекрестке у дома или срывался с места на очередном светофоре. Он отвозил ее в школу каждую среду и каждую пятницу, в те дни, когда этого не могли сделать родители, и она с нетерпением ждала короткой поездки, которая никогда не приносила удовлетворения. Она читала про немецкие автомобили, надевала темные очки сестры, опаздывала на пятнадцать минут. Он не замечал ее. Он курил американские сигареты, которые пахли горькой вишней, и не ощущал дыхания справа от себя. И даже когда она садилась на заднее сидение и весь путь смотрела на его отражение в зеркале, он не замечал ее. И никогда не говорил с ней. Если она решалась о чем-нибудь спросить, он отвечал односложной фразой. "Он пытается быть со мной скучным", говорила она себе. "Он хочет, чтобы я страдала". Однажды после уроков она призналась обо всем подруге, но та лишь посмотрела на нее с удивлением и спросила: "Ты про того типа с грязными волосами, что иногда привозит тебя в школу?" Она не знала, что ответить. Она никогда не замечала его грязных волос...
Теперь, стоя в ванной комнате преподавателя музыки, она пыталась вспомнить, чем кончилась та история. Пожалуй, ничем. Он исчез, не приехал за ней в одну из пятниц, или отец нашел другого водителя... Она смочила лицо ледяной водой, посмотрела на свое отражение, затравленное и словно сошедшее с картины Хаима Сутина, и подумала, что пора возвращаться в комнату.
"Да, но все-таки почему?" спросил он, когда она вернулась. Его правая рука беззвучно лежала на клавишах, и ей страшно хотелось, чтобы он ни о чем больше не спрашивал и сыграл еще один ноктюрн Эрика Сати. Так, как сыграл ей в самом начале занятия и как играл, наверное, для всех своих учеников.
"Не знаю", сказала она, пытаясь вспомнить вопрос, который он задал ей за полтора мгновения до того, как она сбежала в ванную комнату. Казалось, с тех пор прошло полжизни, а в комнате стало темней. В какой-то момент она заметила чашку чая, слишком крепкого и уже холодного, и посмотрела на белый воротник его рубашки, небрежно оттопыренный вверх. "Просто я всегда хотела играть на музыкальном инструменте".
"Так просто?" Он сыграл несколько нот - случайных, мелодичных.
"Когда-то я читала про английского музыканта, который совершенно не умел играть на фортепиано. И вот однажды он решил записать новый альбом, который будет совершенно не похож на все то, что он делал раньше. На этом альбоме не будет ни гитары, ни барабанов. Там будет только фортепиано".
"Вы хотите записать альбом?"
"Нет, я хочу научиться играть".
"Интересно", сказал он.
"И вот каждый вечер он приходил домой, зажигал свечи и садился за фортепиано. Делал вид, что умеет играть и торжественно бил но клавишам... Однажды у него начало получаться, и в итоге он записал, наверное, свой лучший альбом".
"Хотите попробовать?" спросил он.
"Что именно?"
"Сыграть вот так - представляя, что вы великая пианистка?"
"Нет, что вы, у меня не получится".
Однако он уже встал из-за фортепиано и жестом пригласил ее сесть на его место. Она покраснела. Или побледнела - сестра сказала ей однажды, что она не умеет краснеть. Она не понимала, серьезным было его приглашение или он просто издевается над ней, и все же она почувствовала, что у нее нет выбора, и села на круглый стул, оказавшийся гораздо более жестким, чем она могла себе представить.
И, Господи, это было ужасно.
Внизу ее ждал Саша. С огромными черными глазами и челкой, которую так глупо и некстати надуло ветром. Саша. Она встречалась с ним оттого, что хорошо знала: однажды все это кончится. Она еще не знала, когда именно, и кому будет больней, но ни секунды не сомневалась в том, что первые отношения были неизбежным шагом ко вторым. Вторые - к третьим, и так далее. Разумеется, находились люди (в университете их было особенно много), которые пытались обмануть себя или человека, которого однажды, наверное, любили, но она все меньше понимала их, и все реже разделяла эту пошлую наивность. Сколько бы сил ты ни вкладывал, сколько бы раз ни лгал и ни говорил правду, все имело предел. Однажды, наверное, случится надлом и наступит время подписать примирительный пакт, но все это в будущем. Пока же любые отношения были конечными. Циничность пост-романтической эры, в которую жила она, заключалась в том, что все знали об этом. Ты знал об этом с того самого момента, когда его рука оказывалась на твоей руке, и когда дверь спальни впервые закрывалась томным ожиданием и тайным биением сердца. Она еще не знала, что будет со вторыми отношениями, что будет с третьими, что будет с четвертыми, но вид Саши с двумя пластиковыми стаканчиками кофе вселял в нее страшную тоску и сушил невидимые слезы недавнего провала.
"Как первое занятие?" спросил Саша. Она не ответила, и только молчала всю дорогу, втягивая в себя приторно вкусный латте из любимой кофейни. Попытки Саши начать разговор казались неуместными. Или, скорее, она вовсе не замечала их, потому что в голове проносились детали недавнего занятия: крепкий чай, шумные ветки деревьев за приоткрытым окном, белый воротник, зеркало в ванной. "Ты покраснела", сказал Саша. "Я впервые вижу, как ты покраснела".
Они пошли к нему - не оттого, что ей этого особенно хотелось, но просто они всегда ночевали у Саши по пятницам. В бутылке оставалось два бокала красного вина, и они выпили их на ветреном балконе, пока она понемногу приходила в себя. В Саше была эта удивительная черта - он не задавал вопросов. Натолкнувшись на стену, он не бросал в нее камни и не пытался перелезть - он просто шел вдоль нее, и мог идти таким образом очень долго. Это нравилось ей. Это страшно ее бесило. И в какой-то момент она, конечно, не выдержала. Это случилось тогда, когда он начал раздевать ее под музыку французских композиторов, которых она так любила. Она вдруг остановила его руку и села на подушку у изголовья кровати. "Сегодня я вдруг вспомнила о том, как была влюблена в одного взрослого человека. Это была давно, еще в детстве". Последняя фраза погасила ревность, которая должна была вспыхнуть в глазах Саш[1]и, и она рассказала ему обо всем, что вспомнила сегодня в ванной комнате преподавателя музыки. Она не понимала, зачем это делает, тем более что она никогда не рассказывала ему о своем детстве. Она боялась искренности, потому что искренность могла все испортить. Саша закурил. Он молчал, и она привычно не понимала, о чем он думает.
На следующее занятие она немного опоздала, и преподаватель (который настаивал на том, чтобы она называла его "Андрей") сказал, что это время никто и никогда не вернет, что она забирает его у самой себя. Поначалу ей стало неловко, однако позже она увидела пластинки и диски с его записями и вдруг поняла, что хочет доказать ему, что сможет, что ее намерения были серьезными, и что за чушь она несла на прошлой неделе про альбом английского музыканта? "Андрей, простите", сказала она, и голос немного дрогнул не то от невидимых слез, не то оттого, что она впервые назвала его по имени.
Все тот же белый воротник рубашки и все тот же горький чай, который на этот раз она выпила в самом начале занятия. Он спросил ее, какие композиторы ей нравятся, и она сказала, что французские. Франсис Пуленк. Он был удивлен. Он сказал, что ни один его ученик никогда не называл Пуленка. Называли Дебюсси, называли Сати, но не Пуленка. Почему? Она повела плечами. Ей не хотелось рассказывать о том, что под Франсиса Пуленка они с молодым человеком занимались любовью. "Ну ладно", сказала он, и сыграл вещь, которая не была ей знакома. Затем он резко развернулся на стуле и посмотрел на нее. Внутри что-то вспыхнуло, и она неожиданно для самой себя попросила его сыграть еще раз. "То же самое?" спросил он. Она кивнула. Затем вскочила со стула и начала ходить по комнате. Она вдруг вспомнила, что нет, все вовсе не закончилось так просто, и вот она снова увидела смуглые руки и услышала запах таинственных американских сигарет.
Кажется, однажды ей удалось поговорить с отцом об этом человеке, и отец сказал, что это был его старый университетский друг. Она не могла не заметить, что отцу было неловко говорить об этом, и ей пришлось повторить вопрос несколько раз. "У него были проблемы", сказал он, "и я решил помочь". Разумеется, ей было интересно узнать, что это были за проблемы, и широкие плечи и обрывок татуировки, выглядывавшей из-под белого манжета рубашки, распыляли воображение. Возможно, он совершил преступление. Возможно, он кого-то убил. Однажды она попросила сестру купить сигареты, болезненно выкурила две или три на заднем дворе, съела горсть вишен и села в машину. Однако он, конечно, даже не взглянул на нее.
Она стояла у окна и ощущала, как ветер касается ее груди и заглядывает под полы и рукава платья. Музыки больше не было. Казалось, она прекратилась еще несколько часов назад. Она резко обернулась. Он сидел за фортепиано и пристально смотрел на нее. Солнце ярко светило в его очки, покрывало их тонкой пленкой света, и она не могла различить глаз. Она вдруг подумала, что так мало знает об этом человеке. Да, был старомодный сайт с размытой концертной фотографией, напоминавшей ей какой-то образ из прошлой жизни. На сайте было написано, что ему было пятьдесят-семь, и за свою сорокалетнюю карьеру он успел поиграть и в Токио, и в Нью-Йорке... И все-таки: что было в его жизни, кроме уроков музыки и горького чая? Кто были все эти невидимые ученики, приходившие сюда утром и ночью? Был ли он женат - и если да, то почему в его доме не было ни шумных детей, ни холодной и практичной жены, которая вечно наводила порядок в беспорядке набросков и партитур? Она извинилась и во второй раз ушла в ванную комнату.
Ее платье было мокрым, неприятно, по-детски мокрым, и она смотрела в зеркало и вспоминала, как вышла однажды из дома в короткой юбке и села на сиденье справа от него. Положила ногу на ногу, достала "Мастера и Маргариту" Булгакова и начала читать. Она не знала, как ей пришла в голову эта идея, однако она была уверена, что это сработает... Но внезапно к горлу подступило какое-то тревожное полусладкое чувство, и у нее не было сил вспоминать дальше. Она выбежала из ванной комнаты. "Андрей, простите, это все жара. Мне очень понравилось, как вы играли".
Они начали занятие.
На этот раз она ни о чем не рассказала Саша - а он, конечно, ни о чем не спросил. Тем вечером они куда-то пошли, не то в любимое кафе, не то в кино, и ее мысли все время возвращались к фортепиано и к тем воспоминаниям, которые появлялись лишь в доме преподавателя музыки и не имели продолжения после того, как он закрывал за ней дверь. Впуская ее в свою квартиру, всегда теплую и слегка удушливую, Саша спросил, как спрашивал, наверное, и раньше: "Так почему ты все-таки решила научиться играть на фортепиано?" И она ответила так же, наверное, как отвечала всегда: "Не знаю".
На этот раз она попросила не включать Пуленка, и они занимались сексом в тишине.
Следующие уроки проходили трудно. Она училась играть гаммы, а он беспощадно просил ее повторять их снова и снова. Ей нравилась эта беспощадность, и порой внутри нарастало напряжение, которое рассеивалось лишь в тот момент, когда она замечала Сашу у ворот в парк. Напряжение могло быть настолько сильным, что ей было неловко за биение сердца во время самой обыкновенной музыкальной фразы... Еще в тот день, когда она только увидела объявление преподавателя музыки, она подумала, что вскоре бросит фортепиано. Как неоднократно бросала Сашу или книгу или уроки живописи. И все же она продолжала приходить сюда снова и снова, а иногда просила его сыграть ту самую мелодию Пуленка, с которой начались ее занятия музыкой.
Но было кое-что еще: воспоминания о водителе отца, которые возникали только здесь, в этой квартире с горьким чаем и приоткрытым окном. Они возвращались к ней непостоянно и неравномерно, и были уроки, когда их не было вовсе. Особенно тяжелым оказалось вернуться в то утро, когда она сидела в мини-юбке справа от него и читала роман Булгакова. Продолжения не было. Далее наступал обрыв, за которым было безымянное воспоминание о другом, совершенно обычном дне, в котором она снова сидела на заднем сиденье и пыталась поймать взгляд в узком зеркале над головой водителя. Однако он был в темных очках, и она не могла проследить за движением его глаз. И вот она уже снова была в комнате преподавателя музыки, отбивала гаммы и ощущала, как он ее слушает. И ведь правда ощущала - в этом доме ей казалось, что внимание имеет запах и даже цвет. Заканчивая играть, она не оборачивалась к нему. Она продолжала сидеть лицом к фортепиано, с ладонями сложенными на коленях. Она ожидала того, что он скажет. Его слова были беспощадными, однако она больше не боялась их слышать.
А затем она начала задерживаться в квартире преподавателя - на пять минут, на десять. Это не было связано с музыкой. Занятия продолжались не более полутора часов, и продлить их ей не удавалось ни за счет воспоминаний, ни за счет особенно удачной игры. Нет, она оставалась оттого, что он стал спрашивать ее про семью и про учебу в университете. Она отвечала глупо и невпопад, и все никак не могла завязать шнурок в кедах, который оказывался либо слишком длинным, либо слишком коротким. Выйдя на лестничную площадку, она сокрушалась на себя за то, что наговорила лишнего, и теперь ей этого ни за что не исправить. Однако в следующий раз он задавал ей новый вопрос, и она в очередной раз забывала о том, что где-то внизу, у ворот в парк, стоял Саша и ожидал ее под холодным дождем конца ноября.
Сашу она замечала все меньше. Возможно, ей больше не хотелось распутывать его угрюмые мысли, сплетенные в сложный узел и наводившие ужасную тоску. Красное вино казалось пресным, и даже секс стал механическим и совершенно немузыкальным. А еще ее раздражал этот новый взгляд Саши, которым он обводил ее в те моменты, когда она медленно (всегда медленно, даже если сильно опаздывала) приближалась к нему после занятий музыкой. "Как успехи?" спрашивал он. Она неопределенно кивала, и они шли по улице, на которую ветром нагнало вязкий слой мокрых листьев. Однажды она едва не поскользнулась, и он болезненно ухватил ее за локоть. Наверное, это и был тот самый момент, когда все заканчивалось. Осенью. Какая пошлость. Ее раздражало, что он не пытался ничего изменить, хотя и подозревала, что раздражение было бы еще более сильным, если бы он попытался это сделать.
Тем временем, воспоминания возвращались. Так, что она уже не знала, приходит сюда за музыкой, за Пуленком и за Сати, или за попыткой восстановить все то, что произошло с ней много лет назад. И вот однажды, после неправильно сыгранной гаммы, он накричал на нее сильнее обычного. Он сказал, что у нее нет слуха, и с чего она вообще решила, что может играть. Ее рука играет бездумно и все время теряет контакт с инструментом. Он сказал что-то про невидимую нить, связывающую пальцы с фортепиано, после чего подошел к ней и положил руку на ее ладонь. В ту же секунду кровь отхлынула от кончиков пальцев, поднялась по телу и ударила в голову. Она вспомнила. Да, конечно, он внезапно повернулся и посмотрел на нее. Она знала, она ждала этого, потому отложила книгу и открыла тем самым голые ноги, на которые он теперь смотрел.
На этот раз она попыталась задать вопрос до того, как это сделает он. "Андрей, а у вас есть другие ученики, кроме меня?" Он ответил, что сейчас была только она. У нее перехватило дыхание от этих "только она", от этого "сейчас", и она выбежала на улицу. В телефоне было сообщение от Саши: он задержался на работе (он писал какие-то статьи для странного журнала, который никто не читал), и потому немного опоздает. Правда, она не успела определить меру своего безразличия, потому что Саша уже торопился ей навстречу. В этот раз они пошли к ней. Родители обожали его, особенно мать, которая совершенно не скрывала того, что не замечает холодных взглядов и нервного покачивания головы. Паста была горячей, и Саша принес вина, о котором рассказывал что-то пространное и несущественное. После ужина они закрылись в ее комнате, и он впервые попросил ее сыграть. Она сыграла гамму до-мажор.
Теперь у нее была уже эта страшная одержимость: она брала ноты и торопилась к нему. Там, на седьмом этаже, она прислушивалась ко всему, что происходит вокруг. Она ждала, что вот он откроет дверь или поправит свой воротник или прольет чай на пол, и она вспомнит, что случилось в машине в то утро... И однажды она вспомнила.
В тот раз он подсел к ней и предложил сыграть в четыре руки. Это был Сен-Санс, "Пляска смерти". Вещь, которую она слышала много раз, но никогда не играла. Разумеется, у нее ничего не получалось. Она постоянно теряла ритм и ошибалась в самых простых местах, однако всякий раз он выхватывал ее ошибку и создавал новых переход мелодии, которого, конечно, вовсе не было в нотах. В один из таких моментов она вдруг вспомнила, как он положил ладонь на ее колено и провел вверх. Смуглая рука на белом колене: как могла она такое забыть? Он провел коротко, не дольше мгновения, и она подумала, что сердце вырвется прямо на дорогу, разбив лобовое стекло и вызвав ужасную аварию.
Однако все закончилось так же резко, как началось. Он перестал играть, и через мгновение прекратились ее детские удары по предательски громким клавишам. Они перестали играть, и закончилось воспоминание, которое нельзя уже было воскресить ни в его взгляде, ни в зеркале ванной комнаты. Уходя, она попросила его разрешить ей приходить три раза в неделю, и он вовсе не выглядел удивленным, когда улыбнулся и закрыл за ней дверь.
На улице она попросила у Саши сигарету, и он не умел ей отказывать. Она закурила, впервые за год и четыре месяца, и они молча прошли всю холодную улицу вдоль парка. В какой-то момент Саша спросил, как она нашла этого преподавателя, и этот вопрос показался ей настолько неожиданным, что она стала выдумывать что-то про университетскую подругу, которая увидела объявление в интернете. Тем временем, они машинально зашли в любимую кофейню у филармонии, где с таким придыханием заказывали однажды свой первый совместный кофе. Теперь же они сели за первый свободный столик у двери и долго не могли решить, что будут пить. В итоге вспомнили про горячий шоколад, который, правда, оказался теплым, и она отставила чашку на край стола. Не хотелось сидеть внутри, но также не хотелось и выходить на улицу, где листья продолжали неслышно стучаться о тротуар и во все те невидимые окна, что попадались на их пути.
Она не могла не замечать, что квартира, в которую она приходила все это время, постепенно менялась. Окно теперь всегда оставалось закрытым и больше не пропускало того света, который наполнял комнату в первые месяцы занятий. Было пять часов вечера, и теперь приходилось включать огромные напольные лампы, которые стояли в разных углах комнаты. Теперь она всегда пила горький чай сразу, пока он был горячим, потому что пальцы мерзли на улице, и не могли справиться с простейшей партитурой. Однако хуже всего было то, что она начала замечать новые предметы, которых никогда раньше не видела в комнате. Так, тут стали появляться ноты, карандаши и даже заколки для волос, которые, конечно, принадлежали его новым ученикам.
А однажды он попросил ее сыграть мелодию, которую она разучивала последнюю неделю, и она нервно и немного сбивчиво сыграла забытый этюд Пуленка, который так хотела освоить. Как всегда, она не стала поворачиваться к нему, и продолжила смотреть перед собой, на ноты. В отражении черного инструмента было видено белое пятно высокого воротника его рубашки. Она ожидала привычного молчания, за которым следовал едва слышный вздох, однако он сказал, что все получилось. Он так и сказал: "Катя, у тебя получилось". И она вдруг поняла, что он хвалил ее впервые, и что она, должно быть, действительно сыграла правильно. Или нет - наоборот, она сыграла с нервом, с тем необходимым нервом, которого не было у персонажа Скарлетт Йоханссон из старого черно-белого фильма. Скарлетт играла правильно, вежливо, однако необходим был именно нерв, тот легкий налет нахальства и дерзости, без которого не может обойтись ни один настоящий пианист.
И все же Скарлетт Йоханссон и голос преподавателя музыки тут же ушли на задний план, и она вспомнила, как он остановил машину. Она задержала воспоминание, зажала между мокрых от напряжения колен, и постаралась не выпускать его до самого конца. Итак, он остановил машину на какой-то незнакомой улице, и ей вдруг впервые стало страшно. В конце концов, что она знала об этом человеке? И чего не договорил в тот вечер ее отец? Однако он сидел неподвижно, и только через минуту или две спросил, этим сухим и немного суровым голосом, играет ли она на каком-нибудь музыкальном инструменте. Она сказала, что нет. И тогда он произнес эту фразу, такую удивительно простую и в то же время непонятную фразу: "Девушка, которая играет на музыкальном инструменте, отличается от остальных". Она задумалась. Она не знала, как ответить, и заговорила о том, что в зале уже много лет стоит старое фортепиано, которое отец купил для интерьера в антикварной лавке. Однако правдой было и то, что она вовсе не собиралась учиться играть. С музыкой все было так, как было со школьными рисунками, заброшенными на полпути, и никакие уговоры матери не могли заставить ее открыть нотную тетрадь после двух недель занятий.
Воспоминание было холодным и неуютным оттого, что он вовсе не хотел говорить о музыке. Она ясно ощущала это. Его не интересовало фортепиано, которое стояло в зале, и которое он, возможно, сам когда-то помог втащить в дом. Теперь она испуганно смотрела на него и больше не пыталась поймать взгляд в дерганном зеркале автомобиля. Теперь его взгляд нашел ее глаза, и удерживал их в каком-то болезненном гипнозе, и был способен делать это несмотря на то, что она смотрела вниз, на свои опущенные руки, а еще на книгу, что успела провалиться под ноги. И вдруг холод сменился неестественным проблеском утреннего солнца, которое поднялось из-за крыши незнакомого здания и приятно обожгло ее лицо. Так что ей больше не было страшно - напротив, ей было интересно.
Он слегка дернул ее за плечо, и она очнулась от воспоминания. Ноты, фортепиано, комната. Он стоял над ней и говорил, как ужасно потерять концентрацию на сцене, в переполненном зале. Кажется, он даже рассказывал случай из прошлогоднего концерта не то в джаз-клубе, не то в городской филармонии, когда он... Она не слушала. Она пыталась вернуть воспоминание, хотя хорошо знала, что момент прошел, и теперь это уже невозможно.
Наступила зима, и в комнате стало совсем темно. Напольные лампы давали тусклый свет, и порой ей казалось, что она играет при свечах - как тот английский музыкант, которого она когда-то выдумала. Гаммы были давно пройдены, и теперь он просил ее сыграть их скорее как наказание. В последнее время он раздражался все меньше, и она не могла не понимать, что у нее начало получаться. И тогда она говорила "Андрей" и просила его приготовить еще чаю. Крепкого и не такого хлипкого и прозрачного, который готовили в кафе, куда они все еще ходили с Сашей раз или два в месяц. Порой она приходила раньше. Стояла в арке его дома и смотрела, не идет ли кто-нибудь к его подъезду в пошлом берете и с нотами в тряпичной сумке с названием какого-нибудь немецкого университета. Однако никого не было. Да если бы и был: разве перестала бы она ходить к нему, разве стала бы рисковать тем, что не научится играть и никогда не узнает продолжения?..
Саша по-прежнему приходил к ней, еще более угрюмый и молчаливый. Казалось, теперь он это делает скорее по инерции. Из чувства долга, которого не было. Они шли вдоль морозной улицы, и порой она зачем-то рассказывала ему про гаммы и про Сен-Санса. Раз или два он удивленно поворачивался к ней и говорил, что у этого преподавателя музыки довольно странные методы. "Пляска смерти"? Так скоро? Они шли вдоль незнакомого парка - не то к нему, не то к ней. Так, однажды они дошли до ее дома, и он достал сверток нарядной бумаги. Господи, неужели Новый Год, подумала она, и беспомощно огляделась по сторонам. Однако он поздравил ее с днем рождения, и только теперь она вспомнила. Они вошли в дом. Прежде, чем сесть за стол, она развернула бумагу (кажется, впервые в жизни она не разорвала ее в клочья) и увидела ноты. Это были фортепианные этюды Клода Дебюсси, и она жадно и нетерпеливо подумала, что, может быть, теперь... В какой-то момент Саша попросил ее сыграть. Все тут же посмотрели на нее: родители, старшая сестра, подруга из университета. "Да", сказал отец, торжественно допивая бокал вина, и призывая всех идти в ее комнату. "Сыграй. Мы до сих пор ничего не слышали. Ты играешь, когда нас нет дома". И она вдруг поняла, что не может отказать. Что отказывала уже слишком часто.
Она села за фортепиано, то самое, которое стояло в доме еще во времена ее детства, и сыграла мелодию Пуленка, которую недавно разучила. Она играла легко и непринужденно. Здесь не было преподавателя и не было напряжения, которое могло передаться клавишам. Она знала, что играла хорошо, по крайней мере, не хуже, чем играла на сегодняшнем занятии. Закончив играть, она по привычке не шелохнулась. Там, за ней, где-то в глубине комнаты, были люди. Саша, родители, старшая сестра. Они молчали. Наконец чей-то голос, наверное, Сашин, сказал, что было неплохо. "Неплохо?" Она ощутила, как сдавленно и вместе с тем быстро заколотилось сердце. Отец сказал, что всегда мечтал, чтобы его дочь играла на фортепиано. Мать сказала, что ей понравилось. Подруга и сестра промолчали.
В занятиях появилось напряжение. Они подолгу ругались, и несколько раз она говорила ему, что за все это время он так и не научил ее играть. Он успокаивал ее и просил не думать о том, что случилось на дне рождения. "Пуленк - непривычный композитор. Может быть, все ждали "К Элизе" или что-нибудь в этом роде. А может быть, ты просто переволновалась". Однако слова не могли ее успокоить. Она стала чаще грубить Саше (зачем он вообще ожидал ее после занятий?), а однажды в подъезде увидела девушку своего возраста. Девушка даже не посмотрела на нее, когда промчалась по лестнице глядя в неестественно яркий экран телефона.
В конце следующего занятия она ушла в ванную комнату, в которой пробыла не меньше пятнадцати минут. Затем сказала, что забыла шпильку для волос. Затем начала задавать ему вопросы - любые вопросы, которые только приходили в голову. В какой-то момент он начал заметно нервничать, и она попыталась рассказать о старом профессоре, который засыпал на лекциях. От отчаяния она думала даже заговорить о Саше, однако в какой-то момент поняла, что он чуть ли не силой выталкивает ее за дверь. В подъезде никого не было, и она решила ждать на морозной улице, где коченели пальцы и застывали ресницы. И - да, вскоре она появилась там, в пошлом берете и с неестественно ярким экраном телефона.
Воспоминание все не приходило, и появилось странное чувство, что она может не успеть. Словно у воспоминания была дверь, и в ближайшее время она должна была захлопнуться навсегда. Как бы она ни играла, хорошо или плохо, ничего не выходило. В какие-то моменты ей начинало казаться, что его интонации стали безразличными, а чай перестал быть крепким. Однажды она громко обрушила крышку фортепиано и ушла, а однажды спросила напрямую: "Андрей, вам все равно, получится у меня играть или нет?" Однако он попросил ее не говорить глупостей и сказал, что она даже не может представить, насколько ему интересно заниматься с ней. Именно с ней. "И у вас нет больше других учеников?" спросила она уже совсем как маленькая девочка, но он махнул рукой и сыграл что-то из партитуры Дебюсси, подаренной Сашей. И она подумала тогда: достаточно ли короткой была ее юбка?
Как часто она шла домой и перечисляла все это: он сказал, про фортепиано, он остановил машину, он посмотрел на нее, он дотронулся до ее голых ног. Ей казалось, что так она сможет закончить этот ряд, и увидит или даже почувствует запах вишен и никотина. "Да, но что было дальше?" спросила она однажды, выдыхая морозный ветер, который на мгновение задержался в воздухе, а затем потрескался и рассыпался на миллион крошечных фрагментов. "Дальше?" спросил Саша, но она только нервно рассмеялась. "Дальше. Я имею в виду, что я буду играть дальше?" Ее смутило то, с какой легкостью она это выдумала, и потому сказала: "В конце концов, может, у меня вообще не очень получается играть". Саша улыбнулся, но только она этого не заметила.
Уже начиналась весна, и она исступленно стучала по клавишам в надежде на экстаз или на истерику. Казалось, она перепробовала все эмоции, на какие только была способна пост-романтическая эра, в которую она жила. Ничего не выходило. И вот однажды она позвонила Саше и попросила его помочь привезти на занятие электронное пианино, подаренное отцом на Новый год. Саша согласился, хотя у нее было ощущение, что он сделал это нехотя, с каким-то невидимым вздохом. Но вот они уже поднимались на третий этаж, тяжело дыша и не произнося ни слова. Лишь на самом верху, когда она собиралась звонить в дверь, Саша сказал, что заходил на сайт музыканта. Она резко обернулась и спросила, зачем он это сделал. Однако Саша уже спускался по лестнице.
"Андрей, вы не против?" спросила она, отвечая на изумленный взгляд преподавателя. "Мне хотелось, чтобы мы сыграли одну вещь Пуленка, написанную для двух фортепиано".
Она смотрела в зеркало и думала о том, как в детстве была влюблена в водителя своего отца, мужчину средних лет с огромными смуглыми руками. Эти руки она ощущала на себе всякий раз... Машина, он остановил машину... Книга, выпавшая из ее рук... Незнакомая улица... И дальше ничего. Музыка французских композиторов, сыгранная на двух инструментов, осталась далеко в прошлом. Она проверила защелку ванной комнаты, после чего сорвала с себя юбку, смочила лицо холодной водой и начала рассматривать свое отражение. Это не было отражение в зеркале немецкого автомобиля, в котором ее возили в школу. Это было самое обычное зеркало, в котором отражались шампуни и полотенца. Итак, она совершенно голой вышла из ванной комнаты своего преподавателя музыки и беззвучно прошла между двумя инструментами. Он стоял у окна, уже раскрытого, уже впускавшего первые теплые дни апреля. Услышав ее шаги, он обернулся. "О Господи", подумала она. "Дальше? Что он будет делать дальше?" Он вовсе не выглядел удивленным - только воротник рубашки казался выше и белее обычного. Он положил руки ей на плечи и провел вниз, до самых кончиков ее пальцев. Затем он взял ее волосы и одним уверенным движением отвел их назад. Поцеловал в губы, после чего она, конечно, начала вспоминать. Вспоминать то, как он повалили ее на что-то мягкое, положим, на диван или сидение автомобиля, и начал делать то, что пугало ее и приводило в восторг. По ее телу ознобом пробегали какие-то насекомые, легонько перебирая лапками, и ей вдруг сделалось страшно и неприятно. Она попыталась вырваться, однако он был гораздо тяжелее ее. Ее крик был сдавленным, и едва ли кто-нибудь мог его услышать. Но вот наконец она вырвалась, и на секунду в ее голове, горячей и путанной, возник вопрос: как она будет добираться до школы? Так происходило с ней порой, когда она просыпалась среди ночи и пыталась продолжить свой сон, который, конечно, никак нельзя было продолжить. Школы не было и не было университета.
Не было даже Саши, который впервые не ждал ее внизу. Она посмотрела в телефон, и от биения сердца он едва не выпал на тротуар. Нет, сообщений не было, не было даже одной сухой строчки, которой она, конечно, ни за что бы ему не простила. Так что она шла одна вдоль этого парка, где никогда не была. Шла не то плача, не то смеясь. В какой-то момент ей ужасно захотелось расстегнуть пальто, несмотря на простудный апрельский ветер, такой настоящий и в то же время такой фальшивый. Ей хотелось, чтобы он прошел сквозь нее, этот ветер, навылет, и рассеял то тяжелое чувство в груди, которое не разрешилось после сегодняшнего воспоминания. Напротив, оно стало сильней, и она смотрела по сторонам, и в каждой девушке с тряпичной сумкой она видела новую ученицу, мучимую каким-то ужасным инстинктом смерти... Но они проходили мимо не замечая ее голых ног и скомканной юбки - и они все спешили к нему, в то место, куда она больше ни за что не вернется.
В кафе его тоже не было. Он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Тогда она решила идти прямо к нему домой, потому что как никогда в жизни ей нужны были Сашины сигареты и холодная рассудительность, за которыми она уже несколько месяцев не могла разглядеть едва заметной улыбки. Жестокой улыбки, той самой, которая сопровождала его в тот момент, когда он начал спускаться по лестнице несколько часов назад. Она прождала его тридцать минут, после чего вернулась в кафе у филармонии, где никто, казалось, не смотрел в ее сторону и не понимал, что с ней произошло. Знакомая девушка принесла кофе, причем сделала это так молчаливо и с такой скучной расторопностью, словно они видели друг друга впервые. Кофе показался ей пресным, и она с трудом сделал несколько глотков.
В какой-то момент она отложила телефон в сторону (казалось невыносимым отвечать на звонки родителей) и подумала о том, как рассказала обо всем Саше после первого занятия. Саша... Глупая челка, большие черные глаза. Она вдруг вспомнила его лицо сегодня днем, когда они внесли электронное пианино в квартиру преподавателя музыки. Лишь теперь она осознала, что это было другое лицо, лицо, которого она не знала, и которое пугало ее своей неизвестностью. Кажется, он спросил ее об этой юбке, которую не видел раньше, и спросил с какой-то усмешкой и незнакомой иронией. И вообще она многое теперь могла вспомнить, пока люди продолжали уходить из кафе. Так, она вспомнила не только то, как выбегала сегодня из квартиры, едва набросив на себя пальто и забыв ноты и заколки для волос. Забыв все на свете. Гораздо более странным было то, что она без труда вспомнила теперь, как машина водителя отца стояла во дворе через несколько дней. И он, водитель ее отца, сидел на переднем сидении, и привычным голосом поздоровался с ней. Открыл для нее дверцу автомобиля. И вот она уже сидела на заднем сиденье в помаде старшей сестры, пытаясь понравиться этому человеку с вишневым запахом сигарет, однако он по-прежнему не замечал ее.
Так, что в какой-то момент она попыталась вспомнить то, что случилось совсем недавно, однако воспоминание оттолкнуло ее, пронзило насквозь холодом и незнакомой болью. Она вдруг ощутила, что кто-то трогает ее за плечо. Да, кафе закрывалось, и ее просили уйти. Ей было холодной и ей было стыдно, а еще она не знала, что будет с музыкой - правда, детское воспоминание говорило, что стоит лишь вернуться и сделать вид, что ничего не случилось... Нанести помаду сестры и посмотреть в зеркало - и словно ничего не произошло.
