Он встречал меня у ворот. Бледный мальчик лет семи или восьми, c волосами серыми от пепла. И не то, чтобы встречал - просто он был там, у этих непривычно распахнутых ворот, как иссушенный призрак, как ненужный часовой. Он подбежал ко мне из-за спины и ухватился за рукав. При этом он не произносил ни звука - и я не слышал этого странного языка с нагромождением безнадежно глухих согласных. Наконец я вырвал руку и расстегнул молнию сумки. Мальчик с интересом следил за моими движениями, словно ожидая фокуса. Однако затем случилось то, чего я не ожидал. Увидев деньги, мальчик побледнел еще больше, отпрянул от меня и стал отчаянно качать головой. Казалось, он просил меня спрятать деньги.
Я подумал о тех, других, что пришли до меня. В конце концов, ворота открылись три дня назад, и я не мог быть первым, кто поспешил оказаться в городе. Интересно, не встречал ли пепельный мальчик всех этих любопытных, что несли одинаковые сумки с иностранными деньгами?.. Я спрятал кошелек и огляделся. За мной висели знаменитые ворота, которые с внутренней стороны вовсе не казались такими высокими и величественными, какими казались все эти годы на мониторах компьютеров и на экранах наших телевизоров. С внутренней стороны они представляли собой ржавые стальные плиты с редкими подтеками белой краски. Мне вдруг стало страшно: а что, если ворота закроются, и я останусь здесь навсегда?.. Малодушие, без которого я вполне мог обойтись. Я сделал фотографию, улыбнулся мальчику и пошел в сторону города. Однако затем еще раз обернулся и спросил:
"Скажи, а где в вашем городе продают картины?"
Мальчик вопросительно посмотрел на меня и попытался повторить последнее слово. "Да, картины", сказал я. "Картины. Меня интересуют картины". Черт его знает, на что я надеялся. Мальчик не знал моего языка. Или притворялся, что не знает.
Было раннее утро, и город понемногу просыпался. С неба слетал пепел, который ровно оседал на поверхности тротуаров, телефонных будок и автобусных остановок. Хотя, разумеется, все в этом городе было не тем, чем казалось. Пепел, например, не был пеплом. Это была какая-то удивительная субстанция (похожая на пепел, только твердый, немного пластилиновый), которая оседала на моем пиджаке и на моих волосах. Неспешные люди выходили из домов и шли на работу так, словно ничего не случилось. Словно все в их жизни было как прежде. Ленивые походки, унылые портфели. Я зашел в хлебный магазин и увидел то, что ожидал увидеть: ряды пустых полок, ломившиеся от невидимых крошек. Женщина за прилавком без интереса посмотрела на меня и продолжила вытирать старомодный кассовый аппарат. Во мне вдруг вспыхнуло непонятное смущение, словно я застал ее совершенно голой, и я постарался уйти. Однако там, в дверях, стоял тот самый мальчик, что встретил меня у ворот. Я зачем-то развернулся, показал на хлеб и достал деньги во второй раз за последние десять минут. Женщина задала вопрос на непонятном языке, и я беспомощно повернулся к мальчику. Тот подошел к прилавку и заговорил скучными, однотонными фразами, в которых нельзя было разобрать ни одного звука. В конце концов женщина взяла деньги, протянула мне хлеб, и я последовал за мальчиком на улицу. Хлеб был еще теплый, и я вдруг вспомнил, что добирался до города слишком долго, и в последний раз мне удалось перекусить в самолете больше суток назад. Я разломил хлеб на две половины и протянул одну из них мальчику. Тот посмотрел на хлеб без интереса, однако взял его и тут же проглотил свою часть с жадной детской непосредственностью. Мы шли по широкой улице, усаженной однообразными деревьями, и я все никак не мог понять, куда именно я должен был прийти.
Три дня назад, когда стало известно об этой великой смерти, я понял, что не могу не приехать в этот город. Мне хотелось заглянуть во все лица, вдохнуть воздух из серы и водорода, зайти в местные кафе и магазины. Посмотреть на бесконечные статуи, о которых мы так часто читали в газетах и статьях в интернете. Однако теперь я был здесь, и ровным счетом ничего не происходило. Я не замечал ликований и танцев на улице. Я не замечал победных маршей и массовых сожжений. Единственным, что выделялось во всем этом городе, были редкие иностранцы. Грифы, слетевшиеся вскоре после того, как ворота открылись, и кружившие теперь над этим непонятным городом. Думаю, все мы приехали без каких-либо ожиданий, однако любой из нас имел в голове страшный образ незнакомых улиц, составленный из книг, фильмов и собственного воображения. Так, я думал увидеть послевоенный Берлин с разрушенными фасадами зданий и портретами тирана, разорванными в клочья. Я представлял себе город, который пытался обменять ночной кошмар на болезненное пробуждение, однако я не мог представить себе того, что не увижу ничего из выдуманного мною за бесконечные часы ночного перелета. Здесь, за воротами, я видел безликих людей, которые заученным шагом шли на работу или стояли посреди улицы и курили. Я подошел к двум старикам, молчаливо обсуждавшим погоду (так мне показалось), и попросил закурить. Они, разумеется, не поняли ни слова и поспешили уйти. Кажется, я читал где-то об этом: никто в городе не знал иностранных языков.
Мальчик шел в нескольких метрах от меня, и было немного не по себе от его настойчивого присутствия. В какой-то момент я даже подумал, что его приставили за мной следить, и потому однажды я свернул на узкую улицу, заставленную длинной очередью в газетный киоск. И удивительное дело - мальчик исчез. Так что и это тоже было моим дурацким малодушием. В конце концов, мальчику ведь просто было интересно посмотреть на человека из другого мира, в другой одежде и с другими целями. Да, кстати, что насчет моих целей? Кажется, я собирался купить картину.
Тем временем, у входа в метро я встретил группу иностранцев, которых заметил еще в самолете. Они говорили о первых впечатлениях, таких сумбурных и надуманных. Заметив меня, они спросили, что мне известно о разговорах, которые ходили в городе. "Разговоры? Какие разговоры?" И они рассказали мне об этих лихорадочных слухах: нет, он вовсе не умер, а только лишь переживал тяжелую болезнь. Я сказал, что они начитались латиноамериканской литературы, и что в подлинности трупа не было никаких сомнений. Все это слухи, которые, конечно, не могли не родиться в атмосфере свободы, тревожной и чуждой этому городу.
В незнакомых городах я не любил проводить время с другими туристами, потому спустился в метро, с трудом уговорил усатого мужчину за стеклом продать мне билет и проехал несколько станций в ту сторону, где должен был быть центр города. По пути я рассматривал людей, вчитывался в их лица, однако я не мог понять их тайных мыслей. В конце концов, это спокойствие могло быть завесой гнева, разочарования, счастья. И вот в один момент я заметил, что кто-то наблюдает за мной из глубины вагона (здесь, кстати, толпились не хуже нью-йоркского метро). Поначалу я, конечно, подумал о слежке, без которой в былые времена здесь нельзя было ступить ни шагу. Возможно, былые времена еще не прошли, и кто-то в величественном белом здании, что стояло в центре города, отдавал приказы по старой инструкции. Да, в интернете нас заверяли, что теперь в белом здании жили совсем другие люди, и с пресс-конференций на нас смотрели старые министры и убеждали, что им было стыдно и они готовы искупить... Уверяли, что теперь сюда мог приехать любой желающий. Как бы то ни было, взгляд не отпускал меня, и в какой-то момент я резко обернулся и посмотрел на людей, сидевших за моей спиной. Однако никто не обращал на меня внимания. Так что все это, конечно, больше походило на паранойю, которая ничем не отличалась от паранойи тех иностранцев, что стояли у входа в метро и обсуждали слухи о живом трупе.
На самом деле, здание вовсе не было величественно-белым. Оно вообще не было белым. Скорее, это был цвет грязного асфальта, который казался белым лишь в камерах здешних операторов, заставлявших нас видеть мрамор там, где был раствор дешевой извести. Статуя, которая возвышалась рядом с дворцом, казалась ниже заявленных трехсот метров. Камень начал осыпаться, а птицы не прекращали оплевывать гигантский символ власти, которая должна была продлиться вечно. Разумеется, я ожидал увидеть толпы людей, тянущих железные тросы в разные стороны и жаждущих сбросить наконец каменного исполина. Однако на площади не было никого, кроме меня.
Пошел дождь, для которого у меня не было ни настроения, ни зонта. Я вдруг ощутил странное опустошение, и был рад увидеть мальчика на другом конце площади. Мне отчего-то стало легче при виде его пепельных волос, нетронутых дождевой водой, и я подошел к нему. Он размахивал руками, и лишь поравнявшись с ним, я понял, что он пытается изобразить картину. Значит, он все-таки понял меня тогда, у ворот. Значит, в этом городе все же были картины. Мальчик стал отчаянно жестикулировать в сторону проспекта, приглашая следовать за ним. При этом он все время о чем-то говорил, и в какой-то момент я стал разбирать отдельные звуки и даже слова, сказанные на моем языке.
Тем временем, мальчик зачем-то торопился, хотя у нас была целая вечность. Самолет вылетал поздно ночью, так что я никуда не спешил. Однако мы продолжали сбиваться на рваный бег и время от времени натыкались на толпы людей, принимавших на себя удар и безмолвно шедших дальше. Я заметил это еще в метро: местные люди не обращали внимание на то, что происходило вокруг. Хотя в этом, конечно, они мало чем отличались от жителей того города, в котором жил я. Но вот наконец мы добрались да какой-то книжной лавки, в которой продавались неизвестные мне авторы, а еще газеты и календари с кричащими узорами. И где-то за всем этим, в дальнем конце магазина, висело несколько картин. Мальчик радостно показывал мне их, а я пытался делать вид, что мне интересно... Все картины, что продавались здесь, были обычными натюрмортами и пейзажами, в которых не было ничего стоящего. Обескровленные деревья и пошлые лепестки роз. Они никак не выражали дух города, ради которого я был здесь. В итоге, чтобы избежать неловкости, я купил местную газету, в которой проступали незнакомые буквы и фотографии местных политиков. И все же некоторые слова, я замечал, некоторые слова были заимствованы из других языков, и я не мог не узнать их. Казалось, мальчик был расстроен. Он не мог понять, почему я так и не выбрал себе нужной картины. А я не мог объяснить ему, чего искал - поскольку сам еще не понимал этого.
Удивительная вещь: иностранцев становилось все меньше. Либо они сливались с местными жителями (чего не могло быть, поскольку еще час назад они так сильно выделялись на их фоне), либо они просто исчезали. Ощутив новый прилив голода, я зашел в местный бар. Мальчик думал было остаться на улице, однако я пригласил его с собой - в конце концов, если он был подослан ко мне страшным ведомством этой страны, то чем я рисковал? И потом - я был иностранным подданным, и они вряд ли могли решиться на что-нибудь политическое, особенно теперь, когда ворота города открылись впервые за сотню лет. Мальчик зашел внутрь настороженно, несмело. Я понял, что он был тут впервые. Бар, тем временем, скорее напоминал какую-то старомодную таверну, очень темную и очень липкую не только на ощупь, но и на вид. В темном зале, за столами и за барной стойкой, молчаливо сидели люди, лица которых почти нельзя было разглядеть. Мы сели недалеко от окна, тусклого от дыма, пара и дыхания людей. Я поднес меню к самым глазам и смог разобрать названия блюд на моем языке. Не было сомнений, что какой-то бездушный робот наспех перевел все это день или два назад. А в какой-то момент я смог расслышать голоса иностранцев, которые звучали прерывисто и немного нервно. Я прислушался. Они обсуждали какие-то похищения. Я встал из-за стола и подошел к месту, из которого доносились голоса. Разговор тут же прекратился. Правда, рассмотрев меня и услышав мой голос, они облегченно вздохнули и спросили, что я намереваюсь делать. "В каком смысле?" спросил я. И они рассказали, что ходят слухи об исчезающих туристах.
Мальчика не было. Я думал было уйти, однако появился официант, медлительный и неестественно вежливый. Он довольно неплохо изъяснялся на моем языке, что немного насторожило меня. Я спросил, не видел ли он мальчика лет семи или восьми, с пепельными волосами, однако официант сделал вид (и ведь я был уверен, что он понял меня), что никакого мальчика здесь не было. В конце концов я заказал что-то из местной кухни, что-то мягкое и пресное, скрытое жгучим соусом, и вышел на улицу. Я не знал, где нахожусь, и потому решил просто идти вперед. Помимо картины, меня интересовали местные люди, их привычки и быт, и в одном из дворов я заглянул в открытое окно первого этажа. Обедала какая-то семья, и я не мог не удивиться обыденности этой сцены. Моя камера отяжелела, налилась свинцом, и я не смог поднять ее, чтобы сделать фотографию. А еще во дворе стояла голубятня, а в другом конце дети играли в настольный теннис на ржавом столе без перегородки посередине. Быт казался немного удушливым, и я поспешил поскорее выбраться на улицу, где, конечно, больше нельзя было найти почти ни одного иностранного туриста.
В какой-то момент мне сделалось действительно страшно, и в виски застучали все эти голоса из метро, из бара. Я отмахивался от них как мог, я думал про картину, которую собирался купить. Однако мысли возвращались к исчезновению мальчика и воспоминанию о воротах, увиденных утром. А что, если они и правда закрылись, и я больше не смогу выбраться отсюда? Что, если он действительно не умер, и это была ловушка, целью которой был государственный шантаж? Да, но фотографии, мы ведь все видели фотографии из госпиталя, обсуждали их на форумах и в социальных сетях. Мы ведь слышали заявления от новых властей, которые обещали открытую страну... Господи, но как же сильно они толкали тебя в этом городе! Я думал, что с иностранцами жители города будут вести себя вежливей, однако теперь понимал, что за эти полдня моя одежда покрылась слоем серой субстанции, и из-за этого меня уже трудно было отличить от местного населения. Так, от меня уже почти не шарахались в стороны, когда я пытался объяснить про картину, которую хотел купить. Я расспрашивал про магазины и галереи, я размахивал руками и пытался изобразить квадрат или прямоугольник рамки, однако они не понимали. А если понимали, то показывали в сторону кафе или кинотеатра. Кинотеатра... А ведь нам говорили, что здесь, за воротами, не было кинотеатров. Я достал камеру и начал фотографировать афиши, на которых не могу узнать ни одного названия. Однако это было не так важно. Важным было то, что в городе была жизнь.
Однажды мне показалось, что я увидел знакомого мальчика, входившего в дверь небольшого дома на углу улицы. Я побежал за ним, однако внутри никого не было. То, что я увидел, напоминало советский комиссионный магазин, место, куда сносили все ненужное. Все, что могло принести хоть какие-то деньги. Тут были старинные лампы с разбитым стеклом, скульптуры с отбитыми носами, пыльные игрушки с потрепанными волосами рыжего цвета, и тут были картины. Они бледно висели на дальней стене, и убедившись, что мальчика нигде нет, я стал изучать пейзажи и натюрморты, размытые не то временем, не то художественным эффектом. Когда я присмотрелся, то увидел, что никакой размытости не было, и все это лишь густой слой пыли. Я провел пальцем по одной из картин, и тут же почувствовал взгляд за спиной. Какой-то парень в круглых очках стоял на фоне дверного света и разглядывал меня. Я глухо поздоровался на его языке (разговорник был забыт в самолете), на что он кивнул и кисло улыбнулся. Эта сцена показалась вымученной и неловкой, потому я обернулся к картине и стер остаток пыли. Ничего не изменилось. Я по-прежнему видел серость, однако в ней можно было различить не пыль, а ту странную субстанцию, которой так много было в этом городе. Я вдруг подумал, что в ней было что-то не только от пепла, но и от снега. На картине проступал вид на улицу, похожую на ту, по которой мне приходилось идти все это время. Центральную улицу, тянувшуюся, казалось, через весь город. По улице шли люди, ехали редкие автомобили, а по обеим сторонам виднелись края однообразных фасадов и деревьев. И все это было покрыто слоем непонятной субстанции, умиротворявшей тоскливый вид улицы. Делало его каким-то... пастельным. Я указал на картину молодому человеку и попытался объяснить, что хочу купить ее. Как оказалось, парень хорошо говорил на моем языке. Он сказал, что да, картина продается. При этом он остался стоять и, казалось, никак не проявлял заинтересованность в продаже.
"Скажите", спросил я, чтобы как-то разбавить паузу, "вы не видели мальчика, входившего в эту дверь несколько минут назад?"
Парень сильно удивился и отрицательно покачал головой - немного более решительно, чем того требовал момент. Я вдруг подумал, что он был первым молодым человеком, которого я увидел в городе. Первым подростком. Интересно, как удалось убежать остальным - неужели через ворота, через высокие заграждения, тщательно охраняемые, не впускавшие другой мир? Я смотрел на молодого человека, и мне отчего-то казалось, что я хорошо понимал его мысли и без труда считывал их в его глазах и на кончиках его губ.
В конце концов я сам снял картину со стены и попросил его назвать цену. В магазине было по-прежнему тускло, однако мои глаза понемногу привыкали, и в какой-то момент я даже смог получше рассмотреть молодого человека. Первым, что бросилось в глаза, были волосы, которые казались более длинными, чем одинаковые прически всех остальных людей в городе. А еще круглые очки, синие джинсы, майка, длинный пиджак. Казалось, он ничем не отличался от других подростков мира - пожалуй, он не сильно отличался даже от меня в те далекие университетские годы, память о которых стерлась десятилетия назад.
Цена, которую он назвал, показалась мне слишком высокой, однако я находился в другом мире, и должен был принимать его таким, каким этот мир хотел казаться. Парень подошел наконец к столу, достал пыльную черную книгу и вписал в нее что-то на своем родном языке. Взял деньги и пожелал мне хорошего дня. "Уловка 22", сказал я, увидев на столе книгу. "Моя любимая вещь". Взгляд на мгновение вспыхнул, однако молодой человек тут же осадил себя и только вяло улыбнулся в невидимое пространство перед собой. Так, как положено было подростку или, во всяком случае, жителю этого города.
Тем временем, улицы начинали пугать меня. Возникло чувство обреченности, и возникло оно оттого, что сомнений больше не оставалось: город был ловушкой. Иностранцы исчезли, и это значило, в любой момент могли взять и меня. День понемногу темнел, а падающие с неба хлопья непонятной субстанции становились ярче. Я нес картину под мышкой и заглядывал в окна, пытаясь разобрать хоть что-нибудь из жизни этих людей. Однако в окнах не было ничего нового. Кухонные лица, мерцания телевизоров, лай домашних собак. А вокруг были все эти люди, которые куда-то спешили и при этом не смотрели в глаза. У меня закружилась голова, и я сел на скамейку, стоявшую на тротуаре. Рядом со скамейкой стояла группа молодых людей, и я спросил их, нравится ли им жить в этом городе. По их лицам я понял, что они знали мой язык, однако лишь один прошептал что-то про "красивый, чистый город", и больше ничего.
Я повернул назад и пошел в сторону к главной площади. Путь оказался гораздо более коротким, чем он был в другом направлении, и я уже узнавал некоторые вывески и даже отдельные слова. Тем временем, на центральной площади собралась огромная толпа. Кто-то произносил речь, и я постарался подойти ближе, чтобы расслышать слова. Я пробивал свой путь плечами и картиной, в то время как над площадью звучала мрачная музыка, и все выглядели потерянными и поникшими. Одним словом, я нисколько не удивился, когда увидел гроб. Да, значит, он действительно умер. Я стоял так близко, что мог видеть его бледное лицо, торчавшее из гроба этим знаменитым коротким носом, в котором раньше видели метку дьявола. Удивительным было то, что никто не бил нас палками, чтобы лились слезы, и вместе с тем не было злорадства. Такое ощущение, что все эти люди пришли по собственной воли. Равно как и я сам.
Его лицо больше не пугало меня, хоть я и стоял в пяти метрах от него. Теперь это было просто лицо. Равно как и пепел был просто пеплом. Тем временем, сын закончил читать речь, и по другую сторону гроба я увидел мальчика, встретившего меня у ворот. И странное дело: лишь теперь я смог разглядеть его лицо, проступавшее под пепельными волосами. Я видел его слезы и его глаза, в то время как он, конечно, смотрел на меня и медленно, едва заметно приближался. Я стал пятиться назад, и кто-то вытолкнул меня из толпы со словами "Идиот, почему ты не смотришь под ноги?!" Я убегал от мальчика, а тот пытался меня догнать, и все время выкрикивал знакомые слова, среди которых было и мое имя. Откуда он узнал его? думал я. "Неужели они так быстро работают, что успели проверить номер рейса и узнать мое имя?" И почему они направили ко мне не служебный автомобиль с отбитыми номерами, не наряд полиции в черных масках, а восьмилетнего мальчика, чье лицо я так хорошо знал, и чьего приближения так теперь боялся. Пепла я больше не замечал - теперь он падал так органично и так естественно. Словно кто-то наверху, на крышах домов или даже выше, в небе, не переставая сжигал облака. Пепел покрывал волосы и мою одежду, и не было смысла стряхивать его с себя. Ночью все это выглядело довольно эффектно: пепел светился в темноте, так что я бежал с огромной мишенью, начертанной на спине и на всех остальных частях тела.
Метро в городе закрывалось в семь часов вечера, я хорошо знал об этом, и потому не стал рисковать. Дыхание совсем сбилось, однако я сбросил картину и сумку на землю, и продолжил бежать по направлению к воротам. Я уже нисколько не сомневался, что они закрыты, и что пути за пределы города отрезаны навсегда, однако было поздно останавливаться. В конце концов, любой из тех, кто жил в этом городе, не оставлял надежды... Тем временем, шаги мальчика не прекращались. Напротив - в отличие от моих, уставших и сбитых, они звучали резче и все отчетливей. Пока наконец его шаги не поравнялись с моими - как раз в тот момент, когда я оказался на том самом месте, с которого начинался этот день.
Ворота не были закрыты. Ржавые стальные плиты, белая краска. Да, я видел все это с обратной стороны, однако ворота были открыты. Открыты для каждого, для всех нас. Я резко обернулся, однако мальчика за спиной не было. Не было никого. Был один лишь ночной город, густо усеянный пеплом. Город, который я ненавидел. Город, в который мне теперь предстояло вернуться.
