Впервые о сумасшедших нам рассказала бабушка. Чем южнее город, сказала она, тем больше в нем сумасшедших. К тому времени мы прожили в Одессе всего несколько дней, однако уже готовы были поверить ей. Внизу у дома на Дворянской улице, под тенью белой акации, постоянно спал человек, и если нам приходилось делать громкий шаг, если дверь парадной скрипела больше обычного, или если трамвай выдавал нас стремительным грохотом, то человек просыпался, испуганно смотрел на нас и начинал бормотать что-то бессвязное. Он произносил все это так быстро, что мы с братом не могли разобрать ни единого слова, хоть и понимали: человек вовсе не пытался нам что-нибудь сказать. Он смотрел поверх нас, сквозь нас, и мы вполне могли оказаться бездомными собаками с подранным хвостом или греческими атлантами, поддерживающими свод старой Одессы. Так что мы понемногу замечали их, всех этих сумасшедших. По беспорядочному движению глаз, по несуразному говору, по истерическому смеху. По старым морским брюкам, истерзанным пылью и порванным у основания. Поначалу они пугали нас, и мы торопились увести взгляд. Однако затем понимали, что их не один и не два. Что они всюду. Их было так много, что уводить взгляд уже не получалось. И вот тогда-то мы перестали замечать их вовсе.
Мы приехали в город в начале июня с чувством легкости и невесомости, которое так окрыляет в детстве. Мы гуляли по городу, прислушивались к новым запахам (таксист сказал нам, что больше их было только в Бомбее) и пытались отыскать лучший одесский двор. Жара в тот год была такой плотной, что напоминала пыль, и сквозь нее трудно было разглядеть очертания домов и деревьев. Казалось, по городу летает горячий песок, который плотно налипает на глаза и вызывает легкую сонливость. Однако все это не мешало нам ощущать внутренние перемены, которые нашептывал этот город. Мы смотрели на деревья пешеходной части Пушкинской улицы, на бюсты советских вождей на Староконном рынке, на бездомных кошек во дворике у городской филармонии и понемногу менялись. Одесса совершала эту революцию без истерики и особого интереса к тебе и твоим привычкам, однако вот ты уже переставал бояться собак, высоты и незнакомых людей. Вот ты уже взахлеб читал книгу, отброшенную в поезде на первой же странице. Ты начинал есть сырые овощи. Ты пил кофе. Так, мы с братом тратили все свои деньги на эспрессо в киоске неподалеку от памятника Александру Второму. Мы пили только эспрессо. Парень с татуировкой на шее, что работал там, узнавал нас, но всякий раз переспрашивал. "Эспрессо?" Мы же не переставали говорить ему, что да, все так, он все услышал верно. Нам казалось тогда, что если пьешь кофе - зачем растворять его молоком, сиропом или водой?..
Мы как раз стояли в парке, у киоска, и медленно допивали остатки кофе из маленького картонного стакана, когда к нам подошел местный сумасшедший. Мы видели его уже несколько раз в парке Шевченко и потому не сильно удивились, когда он оказался рядом и попросил купить ему кофе. "Какой"? спросил брат, и старик ответил по-одесски. "Тот, что пьете вы". В то время ни брат, ни я, не имели в своей голове того замечательного и сложно устроенного механизма, который позволял сказать "нет" незнакомому человеку. Мы отпрянули от него на метр или полтора (от его пиджака исходил трупный запах шелковичных плодов), но купили ему эспрессо. Он поблагодарил на незнакомом языке, поморщился, но выпил. "На корабле", сказал он неожиданно ясно и четко, "готовили лучше". Мы спросили его, про какой корабль идет речь, и он громко откашлялся и сказал, что однажды был капитаном дальнего плавания. "Я капитан пяти кораблей", повторил он и начал уходить. "Если вы из Одессы, то вы знаете, что я говорю правду". Мы не были из Одессы, и нам впервые стало неловко за это. Мы переглянулись, но решили не идти за ним. "Он идиот", сказал нам парень из киоска. "И не был он ни одном корабле".
И все же мы стали замечать его довольно часто. Было ощущение, что мы с братом стали бывать в парке Шевченко каждый день, и это происходило оттого, что в любой момент мы могли увидеть безумного капитана. Высокого человека в тельняшке, без имени и определенного возраста, выглядывающего из-под старого серого пиджака с засаленными рукавами и тысячу раз сожженного на солнце. Мы с самого утро выходили из жаркой, душной квартиры неподалеку от Соборной площади и через улицу Гоголя и Греческую площадь шли в парк, где в разное время можно было увидеть местного сумасшедшего на старой скамейке с оторванными досками или на выгоревшей июньской траве под тенью пахучих акаций. Чаще всего он находил нас у кофейного киоска, где мы с братом неизменно покупали эспрессо и выпивали залпом, не морщась и не сводя скулы. Во второй раз он вновь подкрался из-за спины и попросил купить ему кофе. "Эспрессо?" поинтересовались мы, как услужливые официанты. "Эту гадость, что вы пьете? Нет, спасибо. Что-нибудь с молоком". И мы купили ему с молоком, попутно бормоча что-то сомнительное о том, что кофе придумали итальянцы, а они признают только эспрессо.
"Итальянцы?" переспросил он, поднося американо ко рту как какое-то волшебное зелье. "Я плавал в Италию".
Идиот, сумасшедший... Мы не знали. Однако он открыл для нас море. До наших с ним встреч у кофейного киоска море представлялось фоном, чем-то необязательным, но необходимым, к чему мы не имели никакого отношения. Но вот он предложил присесть с ним на скамейку, разложил свои сумки, и достал из кармана синий платок с белыми полосками. "Это гюйс", сказал он. "Он был со мной в море все это время". Я поднес руку, чтобы потрогать, однако он спешно спрятал его назад в карман. "Точно такой же был у тех, что умерли". Мы с братом сидела по краям скамейки и не понимали, что нам делать дальше. Расспрашивать его или убежать навсегда. Между тем, он достал грязный пластиковый контейнер и начал есть какую-то жуткого вида массу темно синего цвета. Запах был такой, что у меня помутнело в глазах, и брат сказал, что нас ждет бабушка, а еще пора выгуливать собаку, и вообще нам нужно срочно бежать домой.
Несколько дней мы избегали нашего киоска и покупали кофе в другой части парка. Правда, кофе там был кислый, и мы с трудом делали вид, что вкус доставляет нам удовольствие. Нам казалось, что со стаканом эспрессо мы выглядели грозно и мужественно на фоне девушек, помешанных на молочных коктейлях и миндальных капучино. В те дни мы стали ходить на море. Мы понемногу приближались к нему, хотя оно по-прежнему казалось нам чем-то мрачным и далеким. Такими казались нам и местные дети, которые прыгали с Ланжероновского пирса и пытались вшестером удержаться на маленькой надувной лодке. Однако мы все же оставались и смотрели на волны Черного моря, словно пытаясь найти в них ответ на вопрос, который мы еще не успели сформулировать. Мы боялись воды и потому не плавали. "Если долго и пристально смотреть на море, однажды обязательно захочется в него прыгнуть", произнес голос, и мы узнали его по хриплым интонациям и южным гласным. Он нашел нас даже здесь, на пляже.
Бабушка, тем временем, любила давать нам советы и наставления. За завтраком или за чаем перед сном (бабушкина традиция, от которой мы не имели права отказаться) она говорила нам про город и про то, что нам нужно постараться получить полное представление об Одессе. "Говорите с людьми", говорила она. "Вас могут послать подальше, но вам могут рассказать хорошую историю. Заходите во дворы. Тратьте деньги. И обязательно искупайтесь в дождь". В этот момент она осеклась. Вот уже много лет в нашей семье не принято было говорить о море - и тем более о том, чтобы в нем купаться. "В любом случае, пробуйте все, на что хватит воображения", заключила она. Сама она давно уже не могла пробовать всего того, о чем думала и о чем говорила. Ноги не пускали ее дальше Соборной площади и Нового рынка. И все же мы с братом представляли, как лет десять назад она, должно быть, ходила на пляж с собакой, и они купались там под холодным дождем и грозовыми раскатами... Теперь же она большую часть времени проводила дома, перед телевизором, с огромной слепой собакой, которая едва отзывалась на свое имя.
Мы продолжали скрываться от него, чтобы не слышать его хриплого дыхания и табачного голоса, от которых трудно было избавиться. И все же мы замечали его в разных частях парка. Видели, например, как он спал неподалеку от футбольного стадиона, мочился у памятника Александру Второму, дразнил бездомную собаку и мыл тельняшку и гюйс в холодном фонтане. Все это пугало нас, и наверняка пугало бы еще больше, если бы не сотни и даже тысячи местных жителей, которые не замечали его присутствия. А однажды, когда он спал на скамейке и не мог проснуться даже от бесконечной мантры буддистов на другой стороне аллеи, мы подумали, что он умер. Заметив наш взгляд, полная женщина, от которой удушливо пахло цветами, подошла к нам и сказала, что это капитан. "Капитан?" в один голос переспросили мы. "Капитан", кивнула она. "Но он сошел с ума".
Тем временем, море казалось настолько близким, что мы понемногу начали заходить в воду, и могли часами сидеть на каком-нибудь одесском пирсе свесив ноги. Как-то раз, когда мы сидели в такой позе и слегка подталкивали друг друга в сторону открытого моря, к нам подошли двое подростков и предложили купить травы. Мы не стали делать вид, что не понимаем, о чем они говорят, однако и соглашаться было нельзя. "Вы что, ребята, это Одесса", сказали они. Их интонации напомнили нам мучительные слова капитана о том, что мы не местные. "У нас только двести", сказал брат. Они взяли деньги, сели рядом с нами, и мы с братом начали готовиться к худшему. Однако ничего плохого не случилось. Как-то вечером, за чаем, бабушка сказала нам, что в Одессе обманывают вежливо. Возможно, именно такой вежливый обман происходил с нами в тот день на пирсе недалеко от Аркадии. Они дали нам закурить, похлопали по плечу и остались стоять за нашими спинами. Брат затянулся первым, затем настал мой черед. Я начал кашлять, и решил затягиваться не до конца, вполсилы. Брат же дышал глубоко, расправив плечи, и потому я скорее наблюдал за его реакцией, чем ощущал какие-либо перемены внутри себя. Именно это позволило мне заметить, что брат начал наклоняться вперед и делать вид (по крайней мере, так мне казалось - что он лишь делает вид), что в любую секунду готов провалиться в море. Когда я понял, что ему действительно стало очень плохо и он не мог говорить, я обернулся к подростком, которых нигде не было. Я отвел брата на пляж, и он лег неподалеку от огромного камня, который скрывал нас от отдыхающих. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел нас, потому что не смог бы объяснять, что случилось. Брат же все стонал, что ему плохо, что он умирает, что все эта проклятая Одесса. Правда, когда я сказал, что пойду звать на помощь, он схватил меня за руку и попросил оставаться с ним. Так, скрюченным он лежал за этим камнем, а я думал о капитане, который появится сейчас на этом пляже и спасет брата. Капитан не пришел, однако брату полегчало, и мы вернулись домой после того, как начался очередной советский фильм, и до того, как бабушка могла начать задавать вопросы.
Эпизод с братом не отбил у нас желание ходить на море - напротив, мы стали бывать там чаще. Мы начали заходить в воду, и даже купили надувной круг у молодой женщины со старым лицом, которая продавала все, от дурацких браслетов и ласт до пластиковых бутылок с дешевым красным вином. Именно с ней говорил капитан, когда мы пришли однажды на пляж и зашли в воду на несколько метров. Самым удивительным было, пожалуй, то, что мы рады были его видеть. Кажется, это чувство было взаимным, поскольку он сильно размахивал руками и возбужденно о чем-то кричал. Правда, разобрать было невозможно, поскольку голос его был едва различим в детском визге, а также во всех тех сигаретах, которые он успел скурить на соленых палубах пяти кораблях. Мы вернулись на берег, и он начал танцевать на берегу. Мы с братом переглянулись, и женщина крикнула капитану, чтобы он перестал танцевать. "Не пугай детей", сказала она. "Уже, наверное, про стену им рассказал".
Капитан резко замер, посмотрел на волны и произнес самым серьезным тоном, который мы от него слышали:
"Волны похожи на женскую грудь".
"Когда ты видел ее в последний раз?" спросила женщина.
Он не отреагировал, сделал еще одно движение в танце и посмотрел на нас:
"Купите мне обед?" спросил он.
Мы сказали, что у нас не было денег, однако он, наверное, не поверил. "Ладно", сказал он. "В следующий раз возьмите". После этого он подошел к кромке моря, сел перед ним на колени и начал зачерпывать воду в ладони и пить. Мы с братом были напуганы так, словно он начал есть песок. Мы знали, что от соленой воды можно умереть.
Капитан мучил нас, терзал наше воображение, и мы с братом говорили о нем почти все время. Однажды за завтраком бабушка спросила, почему мы стали так много времени проводить на море. Мы рассказали про капитана, и поначалу она сказала, что никогда о нем не слышала. "Там много сумасшедших", сказала она. "Не берите в голову. Наплетут вам всякого бреда - в Одессе умеют это делать. Была, например, старуха с колодой Таро, хотя, может быть, и не Таро, которая подходила к людям на скамейках Ланжерона и начинала гадать - хотели того люди или нет... Капитан. Погодите-ка - как будто что-то знакомое...". Больше она ничего не сказала, и нам оставалось лишь додумывать детали и обрывки, которые у нас были. Мы продолжали говорить о нем, и особенно часто вспоминали странную фразу про гюйс и про тех, что умерли. Деньги понемногу заканчивались, и мы стеснялись просить бабушку. И все же мы решились купить капитану обед.
Долго ждать не пришлось - капитан появился в тот момент, когда мы с братом собирались войти в воду. На этот раз мы сами предложили ему сходить в прибрежное кафе с замысловатым грузинским названием. Капитан принял приглашение, однако указал на другое кафе - итальянское и, конечно, гораздо более дорогое. Мы согласились, и вероятно, стали самой необычной компанией в итальянском кафе в то лето. Полдень затянуло душными серыми облаками, внутри никого не было, и потому официантка не стала возражать против потрепанных штанов капитана и провел нас в дальний конец кафе. Презрительно и бегло осмотрев меню, так, словно он видел его каждый день, капитан заказал себе пасту с лососем. Нам пришлось сделать то же (тем временем, мы в отчаянии считали деньги в уме, надеясь, что нам хватит и нас не вышвырнут с позором из кафе и из этого города). Далее капитан заказал себе бокал красного вина и предложил нам сделать то же. Я посмотрел на брата, тот посмотрел на меня, и официантка строго спросила: "Может быть, воды?"
Если не считать слов о том, что в Италии пасту готовят лучше, старик молчал - так, что мы начали сожалеть об этой идее с кафе и выброшенных деньгах, на которые можно было купить, наверное, двадцать чашек эспрессо. Вероятно, он съест эту проклятую пасту (твердую, холодную, невкусную), допьет кислое вино, встанет из-за стола и уйдет. И все же, вытирая губы неприлично белой салфеткой, капитан спросил:
"Знаете Чкаловский пляж?"
Мы кивнули. Вот уже несколько недель мы знали все пляжи Одессы.
"Там есть стена, над пляжем".
Капитан говорил уверенно, спокойно, и впервые за все это время нам начало казаться, что в нем не было ничего странного. Что капитан вовсе не был сумасшедшим. Что когда-то он действительно был капитаном пяти кораблей и плавал на них в Италию. Да, конечно, мы помнили эту стену. Ее нельзя было не запомнить - она стояла над пляжем и стояла так одиноко и неестественно. Словно это была часть дома, которого никогда не было. На стене было много надписей на разных языках, и мы не раз задавались вопросом, что все это значит. Пожалуй, самым удивительным в этой стене было то, что она не казалась старой. В Одессе были сотни заброшенных фасадов, доходных домов, арок и стен прошлого и даже позапрошлого века, однако эта стена была построена совсем недавно.
"Под ней лежат мертвые".
Капитан никогда не говорил много, и мы очень надеялись, что он продолжит. Допьет свое проклятое вино, которое казалось нам все более черным, чем дольше он его пил, и закончит рассказывать.
"Мой корабль разбился тридцать один год назад. Всех, кто умер в ту ночь, мы похоронили. А затем возвели эту стену".
Капитан поднялся. Брат заплатил (он отдал все, что у нас было - за еду, за вино, за наш глупый вид и за грязный пиджак капитана), и мы выбежали вслед за ним. На пляже, среди десятков туристов, капитан вновь казался нам сумасшедшим. Особенно в тот момент, когда обернулся и посмотрел на нас этим черным алкогольным взглядом, в котором не было ни малейшей заинтересованности в том, кто стоял перед ним.
"Если вы подойдете к стене и напишете на ней, а еще лучше станете с ней говорить, то они ответят".
"Кто ответит?" спросил я.
"Мертвые. Но только помните. Мертвые ничего не слышат - и говорят они тоже очень тихо".
Затем он ушел - как всегда, не оглядываясь, слегка прихрамывая, с огромным старым рюкзаком за плечами.
Вечером бабушка расспрашивала нас о капитане. Мы не стали говорить про мертвых и вообще решили больше не подходить к стене на Чкаловском пляже, и всю следующую неделю обходили его стороной. Мы продолжили заходить в море и делать неуклюжие попытки искупаться. Порой мы даже полностью, с головой, погружались в Черное море. Правда, мы никогда не отрывали ног - потому что не умели плавать, и заходили не дальше того места в море, где песок под ногами начинал стремительно таять. И все же однажды мы не выдержали и подошли к стене. Это случилось после странной сцены во дворе Греческой улицы. Дворы Одессы манили нас, тянули внутрь, сквозь грязные, исписанные чуланы арок, и как-то раз мы оказывались в летнем оазисе самодельных беседок, зеленых деревьев, спящих кошек и обеденных запахов. Зайдя внутрь, мы присели на скамейку и краем глаза почувствовали на себе чей-то взгляд. На балконе третьего этажа стояла совершенно голая женщина и разглядывала нас с братом. Должно быть, смотреть на нее должны были именно мы, однако мы лишь краснели и бледнели от того, что сцена продолжалась и никак не заканчивалась. И наконец дама (казалось, ей было лет сорок, мы боялись посмотреть) закричала нам: "Молодые люди, посмотрите же на меня!" Манящий тон вызвал панику, однако мы боялись двинуться с места. "Вы стесняетесь?" спросила она и запустила руки в длинные черные волосы. Я видел все это боковым зрением, и ждал, что в любой момент потеряю сознание. А дальше она начала смеяться. Так громко и так неестественно, что нам с братом ничего не оставалось, кроме как подняться со скамейки и стремительно выбежать на улицу. А она смеялась нам в след, и, казалось, мы слышали этот смех до самой Канатной улицы. Впоследствии мы с братом никогда не обсуждали эту сцену, однако чувство унижения заставило нас действовать более решительно. Унижение было вызовом, и на этот раз мы уже не боялись подойти к стене и начать трогать ее, стучать по ней и даже подносить к ней ухо. Стена заставила нас забыть о дворе на Греческой, а также о море, хотя мы все равно заходили в него, обжигались на солнце и запутывались в кружевных водорослях вдали от берега. Мы все еще не умели плавать, а точнее, мы все еще боялись оторвать ногу от песка и начать плыть в этой тягучей морской невесомости - так, как это делали взрослые, дети и даже собаки.
Вопрос, который сразу захватил нас, касался бесконечных надписей на разных языках. Все они представлялись нам совершенно случайными, выведенными без всякой на то причины. Уничижительные послания для мэра города и Клары Будиловской. И вообще казалось невероятным, что под этой стеной лежали тела погибших матросов - матросов, которые были способны услышать нас. В тот день мы ничего не написали на стене. Мы лишь обошли ее несколько раз и поскорее убежали прочь. По дороге домой мы не разговаривали, и только в парке брат предложил купить кофе. Мы выпили все залпом, а потом не могли уснуть все ночь. И так никогда и не узнали, было ли дело в кофе, в Греческой улице или в наших безумных фантазиях о капитане и его кораблекрушении тридцать лет назад.
Самым удивительным было то, что, прижимая ухо к этой стене, я действительно ожидал услышать голоса. Самое яркое воспоминание о матери было связано со сценой у трюмо в деревенском доме, где она поднесла к моему уху ракушку и сказала, что я смогу услышать шум моря и даже глубокое, трубное пение кита. И мне казалось, что я действительно услышал его в той ракушке, которую затем потерял и так и не смог найти. И успокоился лишь в тот день, когда смог убедить себя: после случившегося в ней уже не было никаких звуков.
Мы вновь встретили подростков, когда сидели на Чкаловском пирсе и ожидали увидеть капитана. Они снова предложили нам траву, однако на этот раз мы отказались. Подростки вели себя грубее, их было больше, и в какой-то момент один из них толкнул меня в плечо, не слишком сильно, однако этого было достаточно, чтобы я провалился в воду. Паника сковала меня, и несмотря на отчаянные движения рук, ног и даже головы, густая морская вода не переставала тянуть меня вниз. Издалека, за сотню километров от меня, доносился крик брата, однако я уже ничего не мог поделать. Вероятно, все закончилось бы трагически, если бы не чья-то рука, схватившая меня и поднявшая на поверхность воды. Какой-то мужчина притянул меня на берег и, увидев, что со мной все в порядке, уплыл назад в море. Так, словно все это происходило каждый день и ему не нужно было слышать мое тревожное и неуверенное "спасибо". Как потом рассказывал брат, подростки убежали как только поняли, что я тону. "А я, как дурак, думал, что тебя спасет капитан", сказал он.
Бабушка была удивлена, что мы ходили на море и даже пытались в нем купаться. Сама она, как любой одессит, проживший в этом городе всю свою жизнь, давно утратила интерес к морю и принимала его лишь в старых советских фильмах. Один из них, про Эстонию и Балтийское море, мы посмотрели вместе. Мы были захвачены сценой шторма, и не могли понять, почему подобного не происходило на Черном море, которое казалось уставшим, прожженным солнцем и неподвижным. Еще мы видели море в старом фотоальбоме, который бабушка просматривала по вечерам, когда нас не было дома. Помню, что на одной из последних страниц была незнакомая фотография родителей, которые стояли на яхте в солнечном порту и о чем-то кричали в камеру. Казалось, фотография была сделана за несколько минут до того, как яхта отчалит от берега. Увидев ее, мы с братом побледнели и переглянулись. На фотографии не было даты, однако мы поняли и без нее. Брат хотел забрать фотографию, вырвать ее из старого канцелярского клея, однако я убедил его не делать этого - мне не хотелось, чтобы бабушка обнаружила пропажу.
В следующий раз мы пришли к стене с горстью камней, собранных в парке. Брат писал безумные послания на русском и безобразном английском, а я все не переставал вслушиваться в бетонный камень, из которого была сделана стена. И если что-то и слышал, то только лишь скрежет ломкого камня, которым брат спрашивал мертвых о том, слышат ли они его. На самом деле, мы не знали, были там мертвые или нет, и не было возможности проверить, однако и не верить словам капитана мы тоже не могли. Мы давно уже пришли к выводу, что сумасшествие капитана было сильно преувеличено. Казалось, в нем были эти прояснения (как, например, в итальянском кафе на побережье), когда он говорил и смотрел настолько внятно, что мы с братом сжимались от страха и восхищения. Возможно, в эти моменты он и был собой, а вовсе не тогда, когда истошно кричал на бродячих собак или разговаривал с птицами неподалеку от бледно-желтой арки Ланжерона. И тем не менее голосов мертвых я не слышал, а на следующий день магические буквы и символы не проступали на стене. Вопросы брата оставались безответными, гудели ноги, и на следующее утро мы вновь шли к морю по шелковичным кляксам одесского асфальта.
Страх моря, который, несомненно, был у нас, понемногу рассеивался в горячем воздухе пляжей. Он просачивался сквозь пальцы ног, оседал на дне ракушек и водорослей и тонул в рыхлом песке. Несколько раз брат кричал мне с расстояния в двадцать метров, что это наконец свершилось, и он плывет, однако я понимал, что это не так. Что он, конечно, выдает желаемое за действительное, и ноги по-прежнему цепляются за морские камни, которых так много было у самого берега.
Тем временем, август был в своей трагической середине, и мы как никогда ясно ощутили это вечером на Ланжероне, где на шезлонге плакала некрасивая девочка, умолявшая родителей не уезжать из Одессы. Но ведь еще август, говорил ей отец, и у тебя есть еще столько дней. Однако девочка лишь горько плакала, тихо и безутешно, и я запомнил ее слова так же отчетливо, как и ее слезу, которая стремительно пронеслась по воспаленной солнцем щеке. "Все лучшее в жизни происходит в середине лета". И вот наступил август, причем уже давно, и мы все так и не научились плавать. Как бы далеко мы ни заходили в воду, как бы отчаянно ни размахивали руками, нас все равно тянуло ко дну, и соленая вода болезненно забивалась в легкие.
Разумеется, мы много раз пытались бросить идею со стеной мертвых, однако минимальная возможность того, что в словах капитана была правда, вызывала в нас такую дрожь и трепет, что мы возвращались назад. И все же никаких слов не появлялось, и я не слышал ничего за живыми и особенно звонкими голосами последних отдыхающих. В итоге мы сказали себе, что больше не будем приходить к этой стене, не будем продолжать это безумие, и вернулись к тому, с чего начинали. Мы вернулись в Парк Шевченко, и увидели нового человека в кофейном киоске, который несколько раз переспросил нас, эспрессо ли мы хотим или, быть может, что-нибудь полегче. "Эспрессо", сказали мы. "Вы все пьете эту гадость", услышали мы из-за спины, и сразу же узнали голос капитана. "В Италии готовили лучший кофе", сказал он, однако мы решили не реагировать. Мы молчали. "Мы плавали в Неаполь в году, кажется, 69-м", продолжал он. Однако мы по-прежнему стояли к нему спиной и не оборачивались. "Что вам, капитан?" спросил парень из киоска. "Молочный коктейль", сказал капитан. "Ребята заплатят".
И мы действительно заплатили - за молочный коктейль или, быть может, за еще одну возможность поговорить с капитаном. Мы рассказали ему, что много раз ходили к стене, однако у нас так ничего и не получилось. Ответа не было, хоть мы и перепробовали все, от надписей на стене до постукиваний. Мы боялись, что капитан начнет смеяться над нами. Прольет молочный коктейль на раскаленный асфальт и уйдет прочь. Однако он воспринял все это серьезно, и сказал, что мы, наверное, ходим к стене днем. "А что, нужно ночью?" спросили мы. "Да, конечно", ответил он. "Только ночью. И придумайте что-нибудь получше, в конце концов. Я, например, провожу по стене гюйсом. Надписи, постукивания - так все делают". Все? Мы не совсем поняли - неужели кто-то еще знал об этой стене, и все эти надписи не были случайным бредом бездомных, сумасшедших и туристов? На секунду нам стало обидно (мы были уверены, что про стену знали только мы), и мы хотели спросить о чем-то еще, однако так и не успели задать ему этот последний вопрос. Капитан скрылся за деревом.
Тем же вечером мы предупредили бабушку, что вернемся поздно. Бабушка запекла баклажаны с чесноком и помидорами, и я помню, что мне было так вкусно, что хотелось остаться дома и никуда уже не идти. Все это начало казаться большим риском - мы не знали, в чем заключался этот риск, однако ведь он не зря рассказал нам про ночь. Бабушка предупредила, что ночью в Одессе может быть опасно, однако не стала отговаривать. Думаю, она хорошо понимала, что мы все равно уйдем. Несмотря на легкую сонливость и печеные баклажаны. "Но куда?" спросила она, даже не надеясь, наверное, что мы скажем правду. "На пляж", сказал я. "Есть одна стена... А вообще не важно. Мы хотим поплавать ночью". Что не было, наверное, такой уж отъявленной ложью.
Мы пришли к стене задолго до полуночи, когда Одесса еще не успела потемнеть, и сумерки только прибывали с тяжелыми волнами и крикливыми птицами. Мы сели на камне и начали ждать темноты. Она наступила внезапно, как всегда наступала в Одессе. Людей на пляже становилось все меньше, а те, что оставались, возвращались на берег. Вода, мы знали, по-прежнему была теплой, однако отдыхающие доверяли глазам, и темное время суток неизбежно делало воду более холодной. Мы поднялись к стене, и в какой-то момент я повернулся к брату и спросил: "Как думаешь, зачем мы все это делаем?" Брат пожал плечами.
Как бы то ни было, в этот раз мы были уверены, что услышим их, и потому долго не решались подойти к стене. В конце концов брат подошел к стене и уверенной рукой написал: "Вы слышите нас?" Я был младше его на один год, однако в тот момент он впервые в жизни стал моим старшим братом. Я смотрел на него со стороны и восхищался его спокойствием и его уверенностью. В какой-то момент я поднес ухо к стене и услышал не просто шум моря, но голоса, крики, а также хруст какого-то дерева. Я жестом пригласил брата подойти ближе, однако он сказал, что и без того все хорошо слышит. "Смотри!" сказал он мне, и я проследил за его взглядом. Впереди, между нами и поселком Котовского, сверкали молнии, бледно-желтыми венами вспарывавшие полуночное небо Одессы. Вид был настолько безумным, что у меня проступили слезы, и я начал отчаянно стучать в стену, чтобы дать знать, что мы получили ответ и слышим их. Мертвых, что лежали там. Брат стал писать что-то куском нового камня, найденным на пляже, однако все это казалось шепотом в ту ночь. И тогда мы закричали, и побежали к морю. Спотыкаясь и не видя вокруг себя никого и ничего. Возможно, никого и не было. Возможно, Одесса - это город, в котором не слышат криков.
Мы бросились в первую волну, которая по-вечернему раскованно вылилась на берег, и сначала побежали вперед, а затем ощутили, как поднимаемся все выше и начинаем лететь. Полил дождь, где-то впереди раздался гром, и мы впервые начали плыть. Наши ноги оторвались от земли, и мы больше не цеплялись за водоросли и песок. Мы плыли - не замечая волн и ощущая, каким теплым казалось море по сравнению с тяжелыми каплями холодного дождя. В море хотелось укрыться, спрятаться. Нам хотелось оставаться там - и казалось удивительным, что кричать больше не хотелось, и мы вырвались наружу и поднялись на берег. "Нужно было снять одежду", сказал брат, пытаясь унять сбитое дыхание. "Да нормально", сказал я. И мы начали смеяться. Мы смеялись долго. И смеялись даже если бы в этот момент за нашими спинами оказалась голая дама с Греческой улицы. Мы обернулись бы, осмотрели ее с ног до головы и продолжили смеяться.
Мы вошли в дом в четыре часа, утром, когда в Одессе еще только начинался рассвет, а ночь казалась слишком рассеянной. Атмосфера была слегка зловещей, и спящий человек не проснулся и не начал произносить свой привычный бред. Нам даже показалось, что он умер. Мы поднялись на второй этаж дома и вошли в квартиру бабушки. В тишину врывались посторонние шорохи, не то с улицы, не то изнутри квартиры. И все же было похоже на то, что бабушка не дождалась нас и уснула. В прихожей, рядом с обувью, спала слепая собака. Почуяв нас, она резко подняла голову, и на мгновение нам показалось, что она видит нас. Брат провел рукой по моему плечу, и нерв остыл. Собака лишь издала бледную попытку лая, однако вышло настолько скомканно и невнятно, что это едва ли могло разбудить бабушку. На кухне все еще горел свет, и мы на цыпочках подошли к столу и увидели на нем раскрытый фотоальбом, найденный нами несколько недель назад. Альбом был открыт на той самой предпоследней странице, где была фотография наших родителей, однако теперь ее не было. Фотография пропала, и мы увидели только сухие, желтые остатки клея. "Ты взял ее?" прошептал я. Брат с ужасом посмотрел на меня и покачал головой. Казалось, он сделал это слишком громко, и я испугался, что может проснуться бабушка. И действительно - в комнате раздался скрип кровати, и она показалась в дверях. В свете тусклой электрической лампочки на кухне она сильно напомнила маму - ту, что я помнил по редким воспоминаниям первых нескольких лет жизни. "Ложитесь спать", сказала бабушка. И мы были счастливы, что она не стала ни о чем расспрашивать.
Когда мы уходили в спальню, брат дернул меня за плечо и указал на старые бабушкины туфли, на которых были видны следы от песка. Мы решили не придавать этому значению. Как бы то ни было, наутро фотография была на месте. Мы не открывали альбом, чтобы узнать об этом - мы просто знали, что фотография была внутри. И не было смысла спрашивать бабушку, выходила ли она на пляж прошлой ночью - в конце концов, песок был и на наших кроссовках.
На улице мы вновь увидели спящего человека - за завтраком бабушка сказала нам, что когда-то он грабил людей на Молдаванке. Снимал с людей пальто и доставал из карманов кошельки при помощи женских щипчиков. "Как это?" спросил я. Бабушка покачала головой. Это Одесса, хотела сказать она. Так многие отвечали нам в этом старом еврейском городе. Как бы то ни было, однажды он по неосторожности увел кошелек не у тех людей на Староконном рынке, и его сильно избили. С тех пор он сделался странным, и все чаще спал на улице. "У него хорошая квартира в соседнем доме", сказала бабушка. "Однако он спит на улице, под старой акацией. Может быть, ваш капитан такой же". Капитан! Мы с братом подумали, что успели за ночь про него забыть. "Но почему он спит все время?" спросил брат. "Да нет, не все время", удивилась бабушка.
И действительно. В этот раз он не спал и ничего не выкрикивал, когда увидел меня и брата. Он лишь смотрел на нас, причем так пристально, что мы еще долго ощущали на себе этот взгляд. Кажется, именно в то утро мы решили перестать замечать его. Замечать их. В конце концов, сумасшедшие были на каждом шагу. Ты ощущал их дыхание, узнавал их по одежде и даже понемногу различал слова. Пока не просыпался однажды в поту в своей душной постели где-нибудь в конце августа и не осознавал, что тоже стал сумасшедшим. Пока спал. Или, быть может, это случилось гораздо раньше.
