Они одели меня и дали денег. Я знал, для чего были деньги: чтобы было с чего начинать. Когда они закончатся, мне придется достать еще, если я захочу продолжать. То же и с ботинками: когда они износятся, мне придется их отремонтировать или купить новую пару, или ходить босым, если я захочу идти дальше. Разумеется, то же с пальто и штанами, с той лишь разницей, что если захочу, то смогу идти в одной рубашке. Одежда – ботинки, носки, штаны, рубашка, пальто, шляпа – была уже не новая, но покойный, должно быть, был моего роста. Правда, он был, наверное, немного ниже, более худым, потому что вначале одежда подходила мне не так, как она стала подходить мне позже; особенно рубашка: не скоро мне удалось застегнуть ее верхнюю пуговицу или получить преимущество за счет воротника, или скрепить концы между ног – так, как меня учила мать. Должно быть, он пошел на консультацию в своей лучшей одежде. Пошел в первый раз, возможно, уже не в силах продолжать дальше. Как бы то ни было, но шляпа – котелок – была в хорошем состоянии. Я сказал: «Заберите свою шляпу и отдайте мне мою. И отдайте мне мое пальто». Они ответили, что сожгли их вместе с моей остальной одеждой. Я понял, что конец был рядом, по крайней мере, недалеко. Позже я пытался обменять эту шляпу на кепку или на шляпу с широкими полями – ими я мог накрыть лицо – но безуспешно. И все же я не мог ходить с голой головой: мой череп не был для этого пригоден. Вначале шляпа была слишком маленькой, затем ко мне привыкла. После долгого совещания они дали мне галстук. Довольно красивый галстук, но мне он все-таки не нравился. Когда он в конце концов оказался у меня, я был слишком безразличным, чтобы отсылать его назад. Но в итоге он оказался полезным. Он был голубой, с какими-то маленькими звездами. Я чувствовал себя неважно, но они сказали, что я был вполне здоров. Количество использованных ими слов не позволило им сказать, что я был более здоровым, чем когда-либо буду, но как раз это они и имели в виду. Я апатично лежал в кровати, и потребовалось три женщины, чтобы натянуть на меня штаны. Казалось, они не проявляли никакого интереса к моим половым органам, но если говорить откровенно, то я и сам был о них невысокого мнения и уже давно потерял к ним всякий интерес. Хотя, возможно, они и сделали какое-нибудь замечание на их счет. Когда они закончили, я встал и закончил одеваться без их помощи. Они сказали мне сесть на диван и ждать. Вся моя постель исчезла. Меня разозлило то, что они не позволили мне ждать в кровати, а заставили стоять на холоде в этой одежде, пахнущей серой. Я сказал: «Вы могли бы позволить мне лежать в кровати до конца». Вошли мужчины в белых одеждах и с молотками в руках. Они разобрали кровать и унесли части. Одна из женщин последовала за ними и вернулась со стулом, который поставила передо мной. Мне хорошо удавалось притворяться злым. Но чтобы дать им понять, как зол я был на то, что они не оставили меня в кровати, я с силой отшвырнул стул. Пришел мужчина и дал знак следовать за ним. В вестибюле он дал мне подписать какую-то бумагу. «Что это, - спросил я, - охранное свидетельство?» «Это документ, - сказал он, - на одежду и деньги, которые вы получили». «Какие деньги?» - спросил я. И только тогда я их получил. Страшно подумать, что я чуть не ушел без гроша в кармане. Если сравнить ее с другими, то сумма была небольшой, но мне она все же казалась крупной. Я видел знакомые предметы - приятели стольких терпимых часов. Например, стул: дороже не было ничего. Долгие послеобеденные часы мы вместе ожидали времени ложиться спать. Временами я чувствовал, как его деревянная жизнь наполняла меня, наполняла до тех пор, пока я сам не становился старым куском дерева. В нем даже имелась дыра для моей кисты. А также оконное стекло, на котором уже не было замерзшего пятна, к которому я прижимал глаз в минуты нужды, и редко когда я делал это понапрасну. «Я очень вам признателен, - сказал я, - но есть ли такой закон, который запрещал бы вам выбрасывать голого и нищего?» «Это в конечном счете повредило бы нашей репутации», - ответил он. «Неужели они не могут подержать меня немного дольше? – спросил я. – Я мог бы быть полезным». «Полезным, - сказал он. – Нет, кроме шуток, вы хотели бы быть полезным?» Вскоре он продолжил: «Если бы они поверили, что вы действительно хотите быть полезным, уверен, они бы оставили вас». Сколько уже раз я повторял, что хотел быть полезным, - нет, не стоило начинать вновь. Как я был слаб! «Возможно, - сказал я, - они согласятся забрать деньги и подержать меня здесь немного дольше». «Это благотворительное заведение, - сказал он, - и деньги – это подарок, который вы получаете, расставаясь с ним. Когда они закончатся, вам придется достать еще, если вы захотите продолжать. Но ни в коем случае не возвращайтесь назад: вас не впустят. Также не ходите в другие отделения: они не примут вас». «Экзельманы!» - воскликнул я. «Ну же, ну же, - сказал он, - никто не понимает и десятой части того, что вы говорите». «Я так стар», - сказал я. «Вы не такой уж старый», - сказал он. «Можно, я останусь здесь еще совсем немного, - спросил я, - пока не закончится дождь?» «Можете подождать под сводом, - сказал он, - дождь будет лить весь день. Вы можете стоять там до шести часов (вы услышите звонок). Если вас станут выгонять, скажите, что у вас есть разрешение прятаться под сводом». «Чье имя мне назвать?» - спросил я. «Вейр», - сказал он.
Я простоял под сводом совсем недолго, когда дождь прекратился, и выглянуло солнце. Оно висело низко и, помня про пору года, я подумал, что было уже около шести. Я оставался стоять, глядя сквозь арочный проем на спускавшееся за сводом солнце. Появился мужчина и спросил меня, что я здесь делаю. «Что вам нужно?» - вот его слова. Очень любезно. Я ответил, что у меня было разрешение мистера Вейра оставаться под этим сводом до шести часов. Он ушел, но вскоре вернулся. Должно быть, за это время он успел переговорить с мистером Вейром, так как сказал: «Вам нельзя оставаться под этим сводом теперь, когда кончился дождь».
Теперь я шел через сад. Вокруг был тот странный свет, который следует за лившим весь день дождем, - когда появляется солнце и небо проясняется слишком поздно, чтобы был в том какой-то смысл. Земля издает нечто похожее на вздохи, и последние капли стекают с покинутого облаками неба. Маленький мальчик, вытянув руки и подняв лицо к ясному небу, спросил у матери, как такое возможно. «Отвали», - сказала она. Внезапно я подумал, что забыл попросить у мистера Вейра немного хлеба. Он бы наверняка дал. Разумеется, я думал об этом во время нашего разговора в вестибюле, но сказал себе: «Сначала пусть закончится разговор, а потом я спрошу». Я хорошо понимал, что они не позволят мне остаться. Я бы с удовольствием вернулся назад, но боялся, что один из охранников остановит меня и скажет, что я больше никогда не увижу мистера Вейра. Это бы еще более усугубило мое горе. Но, как бы то ни было, в таких ситуациях я никогда не поворачиваю назад.
На улице я потерялся. Я уже давно не был в этой части города, и теперь она казалась совсем другой. Исчезли целые здания, по-другому располагались заборы, и в любой стороне можно было видеть размашистые буквы, новые и труднопроизносимые, с именами торговцев. На некоторых улицах я не узнавал ни одного из таких мест: одни исчезли, другие сменили имя. Но общее впечатление было таким же, как и прежде. Город я на самом деле знал довольно плохо. Возможно, он стал другим. Я не знал, куда мне следовало идти. Не один раз мне удавалось каким-то чудом не попасть под колеса. Мой вид до сих пор вызывал у людей смех, тот веселый громкий смех, какой так полезен для здоровья. Держа красную часть неба как можно правее от себя, я пришел наконец к реке. На первый взгляд все здесь казалось таким же, как в последний раз. Но если бы я пригляделся внимательнее, то несомненно увидел бы много перемен. И вскоре я действительно их увидел. Но общий вид реки, плывущей между набережными и под своими мостами, не изменился. Да, по-прежнему казалось, что река текла в неправильную сторону. Я чувствую одну лишь ложь. Моя скамейка все еще стояла там. Ее форма соответствовала изгибам тела сидящего. Она стояла рядом с лотком, подаренным, как гласила надпись, Миссис Максвелл городским лошадям. За тот небольшой промежуток времени, что я отдыхал, несколько лошадей воспользовались этим монументом. Приблизились железные подковы и звон упряжи. Затем тишина. Это на меня смотрела лошадь. Затем шорох гальки и грязи – звуки, которые издает пьющая лошадь. Затем снова тишина. Это на меня снова смотрела лошадь. Затем снова галька. Затем снова тишина. До тех пор, пока она не закончит пить или извозчик этого за нее не решит. Лошади были беспокойны. Один раз, когда шум прекратился, я повернулся и увидел, что лошадь смотрит на меня. Извозчик тоже смотрел на меня. Миссис Максвелл могла бы гордиться, если бы видела, как ее лоток поит городских лошадей. Когда после утомительных сумерек наступила ночь, я снял шляпу, сильно сжимавшую голову. Я хотел снова оказаться в месте с потолком, пустом, закрытом и теплом, с искусственным светом масляной лампы, желательно с розовой тенью. Время от времени кто-нибудь приходил бы выяснить, все ли в порядке и не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Уже очень давно я ничего не желал, потому эффект был невыносимым.
Последующие дни я попытался найти комнату, но безуспешно. Обычно они хлопали дверью перед самым моим носом, даже если я показывал деньги и предлагал заплатить за неделю или даже две вперед. Напрасно я старался быть обходительным, улыбался и четко говорил: они хлопали дверью перед моим носом еще до того, как я заканчивал произносить свою небольшую речь. Именно тогда я наловчился снимать шляпу, показывая тем самым одновременно благодушие и сдержанность, но не раболепие или дерзость. Я ловко выбрасывал ее вперед, секунду держал ее перед собой – так, что тот, кому это было адресовано, не мог видеть мой череп – и затем возвращал на прежнее место. Не так-то просто сделать все это естественно, не производя при этом плохого впечатления. И потому когда я решил, что легкого касания шляпы будет достаточно, я не делал ничего большего. Но просто коснуться шляпы также совсем не легко. После я все же решил эту проблему (всегда такую существенную в самые бедственные минуты): я надел кепи и салютовал на военный манер, но нет, должно быть, это не так - не знаю; в итоге я вернулся к шляпе. Мне хватало ума, чтобы не надевать медали. Некоторые владелицы домов так нуждались в деньгах, что тут же впускали меня и показывали комнату. Но я не мог прийти к согласию ни с одной из них. В конце концов я нашел подвал. С этой женщиной мы договорились достаточно быстро. Моя чудаковатость (ее слово) нисколько ее не волновала. Тем не менее она считала необходимым прибирать постель и убирать в комнате раз в неделю, несмотря на мою просьбу делать это раз в месяц. Она сказала, что пока будет проводить свою недолгую уборку, я могу ожидать в подвальном дворике. Она также с чувством добавила, что никогда не выгонит меня в плохую погоду. Думаю, эта женщина была гречанкой или турчанкой. Она никогда не рассказывала о себе. Я почему-то решил, что она была вдовой, или, по крайней мере, муж оставил ее. У нее был странный акцент. Но то же можно было сказать и обо мне: я уподоблял гласные и опускал согласные.
Я не знал, где находился. У меня было лишь смутное представление (ибо я ничего не видел) об огромном доме в пять или шесть этажей, находящемся, возможно, в квартале. Были сумерки, когда я зашел в этот дом, не обращая внимания на окрестности, как сделал бы, если бы подозревал, что они сомкнутся вокруг меня. К тому моменту я потерял уже всякую надежду. Был славный день, когда я покидал этот дом, но, уходя, я никогда не оглядываюсь. И все же иногда я делал это. Но мне кажется, что даже не оглядываясь, я должен был хоть что-нибудь заметить. Но нет. Все, что я помню, - это свои ноги, одна за другой выходящие из темноты. Ботинки жали, и их кожа была потрескана солнцем.
Стоит сказать, что мне было удобно в этом доме. Если не считать нескольких крыс, в подвале я был один. Женщина изо всех сил старалась не нарушить наше соглашение. Около полудня она приносила мне большой поднос с едой и уносила вчерашний. Еще она приносила мне чистый ночной горшок. На нем была огромная ручка, за которую она нанизывала горшок себе на руку, так, чтобы можно было свободно нести поднос. Больше в течение дня я ее не видел, за исключением тех случаев, когда она заглядывала, чтобы узнать, все ли в порядке. К счастью, я не нуждался в теплых чувствах. Лежа на кровати, я мог видеть тротуар и ноги, идущие по нему то в одну сторону, то в другую. Некоторыми вечерами, когда погода была хорошая, и я чувствовал себя наравне с ней, я ставил стул в дворике, садился и глядел вверх, под юбки проходящих мимо женщин. Однажды я попросил купить мне луковицу крокуса и посадил ее в старом горшке в темном месте. Но, должно быть, я выбрал не лучшее время, так как приближалась весна. Я оставлял горшок снаружи, привязав его за веревочку и свесив из окна. Вечером, когда стояла хорошая погода, свет поднимался вверх по стене. Я садился у окна и подтягивал веревочку, чтобы горшок все время оставался на свету. Должно быть, это было не просто, и я не понимаю, как мне это удавалось. Но, наверное, это не шло на пользу моему растению. Я старался его постоянно удобрять и в сухую погоду на него мочился. Хотя, конечно, это могло вовсе не идти ему на пользу. Оно пустило ростки, но цветы так и не появились – лишь вялый стебель с несколькими желтоватыми листками. Мне бы хотелось иметь желтый крокус или гиацинт, но нет, в этом горшке им не суждено было вырасти. Она хотела унести его, но я попросил оставить. Она хотела купить мне другой, но я сказал, что не хотел другого. Больше всего меня мучил шум, который издавали продавцы газет. Каждый день в одно и то же время они с грохотом проходили мимо, стуча каблуками о тротуар, выкрикивая названия газет и даже заголовки. Домашний шум раздражал меня гораздо меньше. Маленькая девочка (если только это был не маленький мальчик), находившаяся где-то надо мной, пела каждый вечер в одно и то же время. Долго я не мог разобрать слов. Но, слыша их каждый день, я все же сумел кое-что разобрать. Странные слова для маленькой девочки (или маленького мальчика). Была ли эта песня в моей голове или она попросту исходила откуда-то извне? Кажется, это была колыбельная. Часто я– да, даже я – засыпал под нее. Иногда ко мне приходила не женщина, а маленькая девочка. У нее были длинные рыжие волосы, свисавшие двумя косами. Я не знал, кто она такая. Она немного задерживалась, а затем уходила, не говоря ни слова. Однажды ко мне приходил полицейский. Он сказал, что за мной необходимо наблюдать, но не объяснил почему. Подозрительный – вот что он сказал. Он сказал, что я подозрителен. Я не перебивал его. Я знал, что он не осмелится арестовать меня. Хотя, возможно, у него было доброе сердце. И еще священник, однажды ко мне приходил священник. Я сообщил ему, что принадлежал к реформистской церкви. Он спросил меня, какого именно священника я хотел бы увидеть. Да, так всегда бывает с реформистской церковью: ты потерян, это неизбежно. Возможно, у него было доброе сердце. Он сказал, чтобы я дал ему знать, если мне понадобится рука помощи. Рука помощи! Он назвал свое имя и объяснил, где я смогу его найти. Мне следовало бы все это записать.
Однажды женщина сделала мне предложение. Она сказала, что срочно нужны были деньги, и что если я заплачу за шесть месяцев вперед, то она вчетверо снизит плату за этот период, что-то в этом роде. Это давало возможность сохранить деньги за шесть недель, но это почти полностью истощало мой скромный капитал. Но разве мне это не было выгодно? Не собирался ли я в любом случае оставаться там до тех пор, пока не выйдет последний пенни, и даже дольше: пока она не выгонит меня? Я дал ей деньги, а она дала мне квитанцию.
Однажды утром, вскоре после этой сделки, меня разбудил какой-то мужчина. Он тряс мое плечо, хоть мне думается, что не было еще двенадцати. Он сказал, чтобы я поднялся и немедленно покинул его дом. Должен сказать, что он вовсе не был груб. Он сказал, что его удивление было не меньше моего. Это был его дом. Его собственность. Турчанка уехала накануне. «Но я видел ее вчера вечером», - сказал я. «Должно быть, вы ошибаетесь, - сказал он, - потому что она принесла ключи мне в офис не позднее, чем вчера после полудня». «Но я как раз заплатил ей за шесть месяцев вперед», - сказал я. «Получите возмещение», - сказал он. «Но я даже не знаю ее имени, - сказал я, - не то что адреса». «Не знаете ее имени?» - спросил он, должно быть, заподозрив во лжи. «Я слаб, - сказал я. – Я не могу так просто вдруг взять и уйти». «Вы не так слабы, как вам кажется», - сказал он. Он предложил вызвать такси или, если я пожелаю, скорую. Он сказал, что комната эта была ему срочно нужна для его свиньи, которая все то время, пока мы разговаривали, была вынуждена мерзнуть в телеге, оставленной перед дверью; и за ней никто не приглядывал, кроме беспризорного мальчишки, которого она раньше никогда не видела, и который в данную минуту мог над ней издеваться. Я спросил его, не мог ли он сдать мне какое-нибудь другое место, какой-нибудь заброшенный угол, где я мог бы отлежаться достаточно долго, чтобы оправиться от шока и решить, что делать дальше. Он ответил отрицательно. «Не думайте, что я жесток», - добавил он. «Я мог бы жить здесь со свиньей, - сказал я. - Я бы смотрел за ней». Долгие месяцы спокойствия закончились в одно мгновение! «Ну же, ну же, - сказал он, - возьмите себя в руки, будьте мужчиной. Ну же, поднимайтесь». В конце концов, все это не имело к нему никакого отношения. Он на самом деле был очень терпелив. Должно быть, он спускался в подвал, когда я спал.
Я чувствовал слабость. Возможно, я был слаб. Я ковылял в ослепительном свете. Автобус вывез меня из города. Я сидел в освещенном солнцем поле. Но мне кажется, что это было гораздо позже. Чтобы сделать тень, я набил листьев под шляпу, по всему диаметру. Ночь была холодная. Я часами бродил по полям. В итоге я нашел навозную кучу. На следующий день я отправился обратно в город. Три раза им приходилось высаживать меня из автобуса. Я сел на обочине и стал сушить одежду на солнце. Мне нравилось это занятие. Я сказал себе: «Теперь, пока она не высохнет, делать нечего». Когда она высохла, я почистил ее щеткой, чем-то наподобие скребницы, которую нашел в конюшне. Конюшни всегда спасали меня. Затем я зашел в дом и попросил стакан молока и кусок хлеба с маслом. Они дали мне все, кроме масла. «Можно мне отдохнуть в конюшне?» - спросил я. «Нет», - ответили они. Я все еще вонял, но такая вонь была мне приятна. Она нравилась мне гораздо больше, чем моя собственная, от которой новая не оставляла ничего, кроме редких струй. В последующие дни я делал все, чтобы вернуть свои деньги. Не могу сказать точно, в чем была причина: не смог ли я найти адрес (или его вовсе не существовало) или там не знали эту гречанку. Я порылся в карманах в поисках квитанции: нужно было попробовать разобрать имя. Но я ничего не нашел. Должно быть, она забрала ее, пока я спал. Не знаю, сколько я так скитался по городу и деревням, ночуя то в одном месте, то в другом. Город сильно изменился. В деревне тоже все было по-новому. Но общее впечатление оставалось прежним. Однажды я увидел своего сына. Держа под мышкой чемодан, он направлялся куда-то вперед. Он снял шляпу и поклонился. Я увидел, что он был совсем лысый. Я был почти уверен, что это он. Я обернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Он с шумом шел вперед на своих утиных ногах, наклоняя, теребя свою шляпу и размахивая ею направо и налево. Невыносимый сукин сын.
Однажды я встретил человека, которого знал еще с прежних времен. Он жил в пещере у моря. У него был осел, который зимой и летом пасся на склонах гор и небольших тропинках, ведущих вниз, к морю. Когда погода сильно портилась, этот осел добровольно спускался в пещеру и находился там до конца шторма. Таким образом, много ночей они проводили прижавшись друг к другу, под завывания ветра и удары морских волн о берег. На этом осле он мог привозить песок, морские водоросли и ракушки горожанам, для их садов. Он не мог за один раз увезти много, так как осел был старый и маленький, а город находился далеко. Но все же таким образом он мог зарабатывать немного денег, достаточно, чтобы всегда иметь табак и спички, а иногда купить кусок хлеба. В одну из своих поездок он и встретил меня, в пригороде. Бедняга, он был рад видеть меня. Он умолял меня пойти к нему домой и провести там ночь. «Оставайся сколько хочешь», - сказал он. «Что с твоим ослом?» - спросил я. «Не обращай на него внимания, - сказал он. – Он не знает тебя». Я напомнил ему, что не имел привычки оставаться с кем-либо больше двух или трех минут и что не любил море. Казалось, то, что он услышал, сильно его расстроило. «Значит, ты не пойдешь?» - сказал он. Но, к своему изумлению, я забрался на осла и мы отправились, проезжая под тенью красных каштанов, что возвышались на тротуаре. Я держал осла за гриву, одна рука впереди другой. Мальчишки свистели и бросали в мою сторону камни, но их меткость явно хромала: лишь однажды им удалось попасть в меня, и то в шляпу. Полицейский остановил нас и обвинил в нарушении порядка. Мой приятель ответил, что мы были такими, какими природа создала нас, и мальчишки тоже были такими, какими их создала природа. И потому неважно, что порядок будет время от времени нарушаться. «Поехали дальше, - сказал он, - и своим движением ты вскоре восстановишь порядок». Мы следовали по тихим, белым от пыли внутренним дорогам, огражденным забором из боярышника и фуксий. Тротуары этих дорог были окаймлены дикой травой и маргаритками. Наступила ночь. Осел доставил меня до самого входа в пещеру, так как в темноте я не смог бы найти извилистую тропинку, ведущую вниз, к морю. Затем он вернулся на свое пастбище.
Не знаю, как долго я там пробыл. Стоит сказать, что пещера была неплохо обставлена. Я пытался избавиться от вшей с помощью соленой воды и морских водорослей, но многие, должно быть, выжили. Я клал компресс из водорослей себе на голову, что приносило облегчение, хоть и ненадолго. Я лежал в пещере и иногда глядел на горизонт. Над собой я видел огромное дрожащее полотно без островов или мысов. Ночью пещера периодически наполнялась светом. Именно здесь я нашел склянку, которая лежала в моем кармане. Она не была разбита, так как стекло было не настоящим. Я полагал, что мистер Вейр забрал все мои вещи. Мой хозяин и осел все время отсутствовали. Он кормил меня рыбой. Мужчине - нормальному мужчине – довольно легко жить в пещере, вдали от всех. Он сказал, что я могу оставаться сколько пожелаю. Если я захочу жить один, он с радостью приготовит мне другую пещеру. Каждый день он будет приносить мне еду, а также время от времени заглядывать, чтобы проверить, все ли в порядке. Он был добр. К сожалению, я не нуждался в доброте. «Ты знаешь о каком-нибудь жилище на озере?» - спросил я. Море раздражало меня своими всплесками и вздымающимися волнами, своими приливами и отливами, своим постоянным движением. Ветер по крайней мере иногда затихает. Мои руки и ноги были словно полны муравьев. Часами я не мог уснуть. «Если я останусь, со мной произойдет что-то ужасное, - сказал я. – Ничего хорошего из этого не выйдет». «Ты утонешь», - сказал он. «Да, - сказал я, - или спрыгну со скалы». «Страшно подумать, что я не смог бы жить больше нигде, - сказал он. – Мне было невыносимо в моей хижине в горах». «В твоей хижине в горах?» - спросил я. И он повторил историю о своей хижине в горах, потому что я уже забыл ее; все выглядело так, словно я слышал ее впервые. Я спросил, сохранилась ли она. Он ответил, что не видел ее с тех пор, как с ней расстался. Все же он полагал, что она, пусть и немного разрушенная, но все еще стояла. Правда, когда он настоятельно предложил мне ключ, я отказался, сказав, что имел другие планы. «Ты всегда сможешь найти меня здесь, - сказал он, - если я тебе понадоблюсь». О, люди. Он отдал мне свой нож.
То, что он называл хижиной в горах, было чем-то наподобие деревянного сарая. Дверь забрали на дрова или для какой-нибудь другой цели. Из окон исчезли стекла. Крыша обвалилась в нескольких местах. То, что осталось от перегородки, разделяло сарай на две неравные части. Если там когда-нибудь и была мебель, то она исчезла. На полу, у стен, совершались самые отвратительные акты. Пол был устлан экскрементами (не только животных, но и людей), презервативами и рвотой. На коровьей лепешке проступало изображение сердца, пронзенного стрелой. И все же ничто не манило сюда туристов. Я заметил останки забытых букетов цветов. Они были жадно сорваны, затем их несли целые мили, а после выбрасывали, потому что они становились бременем, причем уже увядшим. Мне предлагали ключ от этого жилища.
Это был знакомый пейзаж, пышный и пустой.
И все же, это была крыша над головой. Я спал на кровати из папоротников, с большим трудом собранных своими руками. Однажды я не мог подняться. Меня спасла корова. Подгоняемая ледяным туманом, она искала укрытия. Наверное, это было уже не в первый раз. Она не могла меня увидеть. Я попытался подоить ее, но ничего не получалось. Ее вымя было покрыто навозом. Я снял шляпу и, собрав все силы, начал доить в нее. Молоко стекало на землю и исчезало, но я сказал себе: «Не имеет значение, ведь оно бесплатное». Она тягала меня по полу и время от времени останавливалась, чтобы ударить. Я не знал, что коровы могут быть настолько бесчеловечны. Должно быть, ее доили совсем недавно. В одной руке я сжимал сосок, а в другой шляпу, подставленную под него. Но в конце концов она победила: она протащила меня через порог, и я упал в огромные заросли папоротника, где был вынужден отпустить ее.
Выпивая молоко, я корил себя за содеянное. Больше я не мог рассчитывать на эту корову, она наверняка предупредит остальных. Если бы я мог себя контролировать, мы могли бы стать друзьями. Она приходила бы каждый день, возможно, с другими коровами. Быть может, я научился бы делать масло или даже сыр. Но я сказал себе: «Нет: все, что ни делается, все к лучшему».
Я оказался на дороге, которая все время бежала вниз. Вскоре появились повозки, но ни одна не согласилась взять меня. Возможно, если бы на мне была другая одежда, если бы у меня было другое лицо, они взяли бы меня. Наверное, я сильно изменился после изгнания из подвала. С лицом было хуже всего: оно достигло своей критической точки. Робкая, простодушная улыбка больше не показывалась, как не показывалось и выражение искреннего горя. Я пытался их вызвать, но безрезультатно. Маска из старой, грязной волосатой кожи с двумя дырками и разрезом – нет, это уже не годилось для старых уловок, таких как: «Пожалуйста, ваша честь» или «Господь да благословит вас», или «Сжальтесь надо мной». Это было кошмарно. С чем я буду ползти в будущее? Я лежал на обочине и корчился, если слышал приближение повозки. Таким образом, они не могли подумать, что я сплю или просто отдыхаю. Я старался стонать: «Помогите! Помогите!» Но тон при этом выходил какой-то любезный. Мой час еще не пришел, и я больше не мог стонать. Последний раз, когда у меня была причина стонать, я стонал очень хорошо, но сердца, которые я мог растопить, находились слишком далеко. Что станет со мной? Я сказал себе: «Я научусь заново». Я ложился на узком месте дороги, там, где повозки не могли проехать, не переехав меня хотя бы одним колесом (или двумя, если всего было четыре). Но день настал, когда я поглядел по сторонам и понял, что был в пригороде, а оттуда было недалеко до знакомых логовищ, расположенных за тупой надеждой на отдых и ослабление боли.
Итак, я закрыл тряпкой нижнюю часть лица и пошел просить милостыню на освещенном солнцем углу. Просто мне казалось, что мои глаза все еще могли что-то видеть - благодаря, должно быть, темным очкам, подаренным моим наставником. Он дал мне «Этику» Гейлинкса. Это были взрослые очки, а я был ребенком. Они нашли его мертвое, скрюченное инфарктом, обернутое в дряхлую одежду тело в клозете. Покой! На форзаце «Этики» была его фамилия (Уорд); очки принадлежали ему. Мостом теперь служила медная проволока, такая, какие используют, чтобы повесить картину или большое зеркало, а две черные ленточки служили дугами. Я накрутил их на уши, спустил вдоль щек и завязал под подбородком. Линзы пострадали от трения друг о друга, а также о другие вещи, которые находились в моем кармане. Я полагал, что мистер Вейр конфисковал все мои вещи. Но я больше не нуждался в этих очках и использовал их только для того, чтобы смягчить солнечный свет. Мне вовсе не следовало о них упоминать. Тряпка доставляла мне много хлопот. В конце концов я сделал повязку из подкладки своего пальто, хотя нет: у меня больше не было пальто, лишь пиджак. Таким образом, у меня была не черная тряпка, а серая, возможно, даже клетчатая, но я все же не мог обойтись без нее. До полудня я держал голову поднятой к южной части неба, затем к западной – до наступления ночи. Емкость доставила много хлопот. Из-за своего черепа я не мог использовать шляпу. О руке не стоило даже думать. В итоге я достал консервную банку и повесил ее на пуговицу своего пальто - хотя что я говорю, пиджака – на уровне таза. Висела она не вертикально, а учтиво клонилась в сторону прохожих, так что все, что им оставалось, это опустить свой грош. Но это вынуждало их близко подходить ко мне, что было чревато опасностью коснуться меня. В конце концов я достал большую жестянку - что-то наподобие большой жестяной коробки – и поставил ее на тротуар у своих ног. Но те, кто подает милостыню, мало заботятся о том, чтобы делать это аккуратно. В их жесте, который чувствительным натурам может показаться отвратительным, есть что-то презрительное. Не говоря уже о том, чтобы им приходилось еще и метить. Они готовы подать, но их не волнует, что их подаяние будет вертеться под проносящимися ногами и колесами до тех пор, пока не будет подобрано каким-нибудь недостойным. Потому они не подают. Конечно, есть такие, которые наклоняются, но те, которые подают, в основном не наклоняются. Больше всего им нравится издалека увидеть несчастного, приготовить монету, на ходу ее бросить и услышать за спиной утихающий звук: «Храни вас, Господи». Лично я никогда не говорил ни этого, ни чего-либо подобного этому: я не был верующим, но я все же производил ртом какой-то шум. В конце концов я раздобыл нечто похожее на кусок доски или поднос и привязал его к шее и талии. Он выдавался как раз на нужной высоте (на высоте кармана), и его край был достаточно удален от меня, чтобы монета могла беспрепятственно попасть в нужное место. Иногда я устилал его цветками, лепестками, бутонами и той травой, которая зовется (если я не ошибаюсь) блошницей дизентерийной. Я не тратил сил на их поиски: все те красивые вещи, которые я описал, опускались на доску. Наверное, они думали, что я люблю природу. В основном я глядел на небо, но не стараясь там что-либо увидеть. Зачем? Чаще всего оно сочетало белый, синий и серый, а после, вечером, все вечерние цвета. Я ощущал, как оно давило на мое лицо, и я тер о него свое лицо: сначала одну щеку, затем другую, поворачивая голову из стороны в сторону. Временами, чтобы дать отдохнуть шее, я опускал голову на грудь. Тогда вдалеке мне была видна доска – туман из многих цветов. Не безучастно я опирался на стену и переносил вес с одной ноги на другую; мои руки крепко сжимали отвороты пиджака. Нельзя просить милостыню с руками в карманах: это производит плохое впечатление и раздражает рабочих, особенно зимой. Также не следует надевать перчатки. Иногда появлялись беспризорные мальчишки и, прикрываясь тем, что хотели дать монету, забирали все, что я заработал. Это чтобы купить конфет. Я расстегивал штаны и принимался осторожно себя чесать. Я чесал себя снизу вверх, четырьмя пальцами. Я оттягивал волосы, чтобы получить облегчение. Это убивало время: время текло быстро, когда я чесал себя. Мне кажется, что если делаешь это по-настоящему, это гораздо лучше, чем мастурбация. Ты можешь мастурбировать до семидесяти лет, и даже после, но в конце концов это становится обычной привычкой. Когда чтобы чесать себя должным образом, мне понадобилась бы дюжина рук. Я чесал себя всюду: чесал половые органы, от растительности и до пупка, под мышками, у себя в заднице. Появлялись пятна экземы и псориаза, которые я мог заставить пылать, лишь только подумав о них. Именно задница доставляла мне больше всего удовольствия. Я всовывал весь палец. Затем, когда я ходил по большой нужде, я чувствовал кошмарную боль. Правда, ходить по большой нужде я почти перестал. Временами пролетали самолеты, как мне казалось, очень медленно. Часто в конце дня я чувствовал, что нижняя часть штанов была мокрой. Должно быть, это собаки. Я мочился очень мало. Если неожиданно появлялась нужда, я справлял ее лишь маленькой струйкой на ширинке. Свой пост я покидал только с наступлением ночи. Слава Богу, у меня не было аппетита. После работы я покупал бутылку молока и вечером, под навесом, выпивал ее. Но лучше всего было попросить мальчишку купить ее; мальчишка всегда был один и тот же: другие почему-то отказывались. За его труд я давал ему пенни. Однажды я стал свидетелем странной сцены. Обычно мне мало что удавалось увидеть. Слышал я также немного. Я не обращал внимания. Откровенно говоря, меня там не было. Откровенно говоря, я полагаю, что меня никогда нигде не было. Но, похоже, в тот день я вернулся. Уже некоторое время меня раздражал какой-то звук. Я не пытался найти причину, так как сказал себе: «Он прекратится». Но он не прекращался, потому мне все же пришлось узнать причину. Ею был какой-то человек, забравшийся на крышу автомобиля и произносивший речь для тех, кто проходил мимо. По крайней мере, так я понял. Он кричал так громко, что обрывки его речи долетали и до моих ушей. «Союз... братья... Маркс... капитал... хлеб с маслом... любовь». Все это напоминало мне греческий. Автомобиль стоял у края тротуара, прямо напротив меня, и я мог видеть спину оратора. Внезапно он обернулся и указал на меня, так, словно я был экспонатом. «Посмотрите на этого несчастного, - кричал он, - на этого отброса общества. Если он не ходит на четвереньках, то только из страха быть загнанным, как скот. Старый, вшивый, вонючий, годный только для навозной кучи. И есть тысячи таких, как он, даже еще хуже. Десять тысяч, двадцать тысяч...» Голос: тридцать тысяч. «Каждый день вы проходите мимо них, - продолжал оратор, - и если выиграли на скачках, то бросаете им фартинг. Вы когда-нибудь задумываетесь?..» Голос: Боже упаси. «Пенни, - продолжал оратор,- два пенни...» Голос: три пенни. «У вас не появляется даже мысли, - продолжал оратор, - что ваша благотворительность – преступление, побуждение к рабству, тормоз и организованное убийство. Посмотрите хорошенько на этот живой труп. Вы можете сказать, что это его вина. Спросите у него, его ли это вина». Голос: сам спроси. Затем он наклонился и отчитал меня. Я усовершенствовал свою доску. Она состояла теперь из двух скрепленных досок, что давало мне возможность после окончания работы свободно нести ее мод мышкой. Я любил делать всевозможные мелкие работы. Итак, я снял тряпку, положил в карман несколько заработанных монет, отвязал доску, сложил ее и поместил под мышкой. «Ты слышишь меня, распятый ублюдок!» - кричал оратор. И я ушел, хоть было еще светло. Но в основном это был тихий угол. Людный, но не переполненный; процветающий и часто посещаемый. Должно быть, это был какой-то религиозный фанатик – другого объяснения я найти не мог. Возможно, сбежавший псих. У него было приятное, склонное к красноте лицо.
Я работал не каждый день. Расходов у меня практически не было. Мне даже удалось кое-что скопить на свои последние дни. В те дни, когда я не работал, я лежал под навесом. Навес располагался на берегу реки и был частью какой-то усадьбы или того, что когда-то ею было. Усадьба, главный вход в которую находился на узкой, темной и тихой улице, была со всех сторон огорожена стеной, кроме, разумеется, той стороны, где протекала река, отмечавшая ее северную границу и тянувшаяся около тридцати ярдов. От самых отдаленных причалов глаза поднимались к сумятице низких домов, заброшенных земель, заборов, дымовых труб, шпилей и башен. Также можно было увидеть что-то наподобие учебного плаца, где солдаты круглый год играли в футбол. Только лишь окна первых этажей... нет, не могу. Усадьба казалась заброшенной. Ворота были закрыты, а тропинки заросли травой. Ставни имелись только на окнах первого этажа. Остальные иногда зажигались ночью, очень слабо: теперь одно, затем другое. По крайней мере, у меня создалось такое впечатление. Возможно, это был отраженный свет. В тот день, когда я поселился под этим навесом, я нашел там перевернутую лодку. Я положил ее нужной стороной, укрепил камнями и кусками дерева, достал из нее банки и сделал там себе кровать. Из-за выпуклости корпуса лодки крысам трудно было до меня добраться. Но они очень этого хотели. Только подумайте: живая плоть (да, несмотря ни на что, я все еще был живой плотью). Я слишком долго жил с крысами в своих случайных пристанищах, чтобы испытывать тот страх, который они возбуждают в невеждах. В моем сердце даже теплилась любовь к ним. Они так уверенно подбирались ко мне и, казалось, без всякого отвращения. Они умывались по-кошачьи. Вечером жабы, неподвижные часами, выхватывают из воздуха мух. Они любят сидеть там, где заканчивается укрытие и начинается открытое пространство; им нравятся пороги. Но моими противниками были водяные крысы, необычайно худые и яростные. Поэтому я из случайных досок сделал что-то наподобие крышки. Трудно представить себе то количество досок, которое повстречалось мне за мою жизнь. Я мог не нуждаться в них, но вот они были: совсем рядом, только руку протяни. Мне нравилось делать всевозможные мелкие работы. Нет, не совсем: просто мне было все равно. Она полностью закрывала лодку – я говорю о крышке. Я немного толкал ее к корме, залезал в лодку через нос, затем полз к корме, приподнимал ноги и толкал ее к носу до тех пор, пока она полностью меня не скрывала. Но каким образом мои ноги могли толкать крышку? Они толкали ее с помощью поперечной планки, которую я специально для этого приделал к крышке. Я любил эти мелкие работы. Но легче было забраться в лодку через корму и руками толкать крышку назад до тех пор, пока она меня не скрывала, и толкать ее вперед, чтобы выбраться. Для рук я придумал два выступа, которые поместил там, где они мне были нужны. Все эти мелкие плотничные работы – если их можно так назвать – выполнялись при помощи каких-то случайно найденных инструментов и доставляли мне некоторое удовольствие. Я знал, что конец будет скоро, потому играл роль - как это сказать – роль... нет, не знаю. Должен сказать, что мне было довольно удобно в этой лодке. Крышка подходила так хорошо, что мне пришлось проделать в ней отверстие. Я считаю, что не стоит закрывать глаза, что в темноте их стоит оставлять открытыми. Я не говорю про сон, я говорю о том, что называют бодрствованием. Так или иначе, в тот период я спал очень мало: я не хотел либо хотел слишком сильно - не знаю. Возможно, я боялся. Лежа на спине, я сквозь крошечную щель мог видеть лишь тускло-серый свет навеса. Не видеть ничего – нет, это уж слишком. Были слабо слышны крики чаек, рыскавших у канализационной трубы. Если память мне не изменяет, грязь выливалась в реку, образовывая блевотину желтой пены, рядом с которой кричали голодные и яростные отбросы птиц. Я слышал, как вода билась о стапель и о берег, а также я слышал другой, совсем другой звук: шум открытой волны. И когда я поворачивался, я чувствовал не лодку, а скорее волну (по крайней мере, мне так казалось), и мое спокойствие было спокойствием вихрей. Это может показаться невозможным. А также дождь: я часто его слышал, так как шел он часто. Иногда капля просачивалась сквозь крышу навеса и падала на меня. Все это создавало вокруг меня какое-то жидкое пространство. Кажется, был также и голос ветра, или скорее тех различных вещей, которые он нес с собою. И что из всего этого выходило? Вой, шелест, стоны, вздохи. Мне хотелось слышать удары молотка – тук, тук, тук – увядающие в пустыне. Разумеется, я выпускал газы, но настоящего треска почти не выходило: они вытекали с сосущим свистом и растворялись в могучем ничто. Не знаю, как долго я там находился. Должен сказать, что мне было уютно в моей коробке. Мне стало казаться, что за последние годы я стал более независим. Меня почти уже не расстраивало то, что ко мне никто больше не приходил, что никто не мог прийти и спросить, все ли в порядке и не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Мне было хорошо – да, вполне, и боязнь ухудшений почти уже не беспокоила меня. Что касается моих нужд, то они сократились вместе с моими размерами и были – если можно так сказать – такого утонченного качества, которое исключало всякую мысль об их удовлетворении. Когда-то мысль о том, что рядом кто-то есть, пусть даже неясный и обманчивый, могла взволновать мое сердце. Ты становишься асоциальным, это неизбежно. Этого достаточно, чтобы порой заставить тебя задуматься, на той ли ты находишься планете. Даже слова оставляют тебя – да, доходит и до этого. Возможно, это происходит в тот момент, когда прекращается сообщение между сосудами, - понимаете? – сосудами. Ты все еще там, между двумя приглушенными голосами, и все должно быть так, как было прежде, но нет, Господи, нет, совсем тебе так не кажется. Были моменты, когда мне хотелось выбить крышку и выбраться из лодки, но я не мог: я стал таким апатичным и слабым, таким удовлетворенным там, внизу, где я находился. Я чувствовал на себе давление этих ледяных возбужденных улиц, жутких лиц, звуков, которые режут, колют, царапают, покрывают ушибами. Потому я ждал того момента, когда желание справить нужду, большую или малую, не окрыляла меня. Я не хотел гадить в своем гнезде! И все же время от времени это происходило, а затем все чаще и чаще. Изогнутый и неподвижный, я немного стягивал штаны и слегка поворачивался, чтобы освободить небольшое пространство. Изобрети небольшое королевство посреди окружающего дерьма, затем наложи на него - да, это был я. Мои экскременты – это тоже был я (знаю, знаю, но тем не менее). Достаточно, достаточно. Затем у меня начали появляться видения, у меня, у кого их никогда не бывало, лишь иногда во время сна. Самые настоящие видения, быть может, имевшие место в моем детстве, по крайней мере, так скажет обо мне мой миф. Я знал, что это были видения: была ночь, и в лодке я был один. Чем же еще они могли быть? Итак, я плыл в лодке, скользящей по волнам. Мне не нужно было грести - меня нес отлив. Так или иначе, но весел я не видел. Должно быть, их забрали. У меня была доска – быть может, то, что осталось от банки – которой я пользовался, когда подплывал слишком близко к берегу, или когда на меня устремлялся причал или пришвартованная баржа. На небе было довольно много звезд. Я не мог разобрать, какая была погода: мне не было ни тепло, ни холодно, и все казалось спокойным. Берег все удалялся (это было неизбежно), и вскоре я уже его не видел. Река становилась шире, а свет маяков слабел и редел. На берегу спали люди: тела набирались сил для труда и радости нового дня. Лодка больше не скользила – она, толкаемая неспокойными волнами залива, теперь подпрыгивала. Несмотря на то, что пена забиралась за борт, все казалось спокойным. Теперь морской воздух всюду окружал меня. Единственным укрытием была земля, но что значит это укрытие в такой час? Я увидел четыре маяка, включая один плавучий. Я хорошо их знал. Я хорошо их знал даже тогда, когда был еще ребенком. Был вечер, мы с отцом стояли на холме, он держал меня за руку. Мне хотелось, чтобы он заботливым движением притянул меня к себе, но его голова была занята другим. Еще он научил меня названиям гор. Чтобы покончить с этими видениями, стоит сказать, что я также видел свет бакенов (на море их было множество), красных, зеленых и, что меня поразило, даже желтых. А на склонах гор, выставивших свои могучие тела за городом, костры горели то золотым, то красным. Я знал, что это было: это горели дроки. Будучи ребенком, я так часто зажигал их. И несколькими часами позже, еще не забравшись в кровать, я из верхнего окна своего дома наблюдал костры, которые зажег. Той ночью, пылающей отдаленными огнями на море, земле и небе, я плыл, движимый течениями и потоками. Я заметил, что моя шляпа была каким-то шнурком привязана к петле на моей одежде. Я поднялся со своего места на корме, и тогда можно было услышать сильный лязг. Это была цепь. Одним концом она была прикреплена к носу лодки, а другим обхватывала мою талию. Должно быть, я заранее проделал отверстие в деревянных досках пола, потому что я стоял на коленях, пытаясь ножом достать затор. Отверстие было небольшим, потому вода поднималась медленно. Если исключить случайность, то все должно было занять по крайней мере полчаса. Я вернулся к корме, вытянул ноги, уперся спиной в набитый травой мешок, который использовал как подушку, и проглотил успокоительное. Море, небо, горы и острова сомкнулись и смяли меня в могучую систолу, а затем разбросали по самым отдаленным границам Вселенной. Слабая, холодная память воскресила ту историю, которую я мог рассказать, - историю, похожую на мою жизнь: я имею в виду без смелости закончить или сил продолжать дальше.
октябрь, 2006
