ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЛЕТА

Сашенька провела ладонью по бурлящей венами коже лошади. Она не почувствовала никакой шероховатости, только горячую, кровью кипящую жизнь, которая заключалась в этом огромном теле. Самой себе Сашенька тогда показалась такой крошечной, незначительной, что она даже немного поежилась. Поежилась теплотой, потому что мысль эта как-то очень уж бессовестно и открыто согрела ее. Теплоту эту вызвало также и солнце, которое, хитро обманув облака, на несколько мгновений выскользнуло наружу и окатило коричневым лоском сонливую кожу лошади. Сашеньке показалось, что солнце, выждав момент, просто замерло внутри рыхлого, пенистого потока совершенно недвижимых туч. Двигалось именно солнце, которое, правда, совсем недолго щипало вздернутое кверху лицо девочки. Но Сашенька уже успела перестать спорить с солнцем – уже давно. Ей давно уже было девять. 

Лошадь стала переминаться с ноги на ногу, но девочка не испугалась. Не испугалась и тяжелых сопений, угрюмых глаз. Она испугалась только в момент, когда, в очередной раз пролистав сквозь густую, дикую гриву, услышала за спиной шум листьев. Она обернулась, но желтеющие кусты малинника не выдавали никакого движения. Это могла быть птица, мог быть самый обычный порыв ветра. Но шум все же испугал Сашеньку: она вдруг вспомнила, что мать просила ее поскорее вернуться с водой. Девочка опустила глаза, беззвучно вздохнула и пошла по направлению к колодцу – правда, сперва потеребив детским, непосредственным, мимолетным движением жесткий и неинтересный хвост лошади.

Подойдя к колодцу, Сашенька оперлась локтями о вечно сырую, потемневшую доску, на которую постоянно проливалось из ведра, и посмотрела вниз. В темном глухом тоннеле ей стало немного страшно, но страх этот был приятным: в нем был какой-то замечательный трепет перед тем, что так много значило не только для нее, но и для других. Еще Сашеньке сделалось приятно оттого, что она могла упасть, но не падала. Глубина была вечной, необъяснимой, но она не падала. А ведь, наверное, могла бы упасть – вот и кто-то из соседей недавно о чем-то таком рассказывал. Сашенька попыталась разглядеть свое отражение, но оно терялось в темноте. Что-то недвижно поблескивало там, на дне, но это, конечно, просто переливалась вода. Не найдя своего отражения, Сашенька негромко вскрикнула, чтобы услышать, как стены глухо загудят трубным, глубоким и ужасно скучным образом.

Сашенька ни за что бы так не вскрикнула, если бы знала, что из-за кустов на нее в стыдливых муках смотрит теперь соседский мальчик. Он то вытягивал шею выше, то снова прятался в кустах, словно играя в какую-то странную игру. И только бегающее напряжение его огромных, немного потерянных глаз, отрицало всякую возможность игры. Или наоборот – только подтверждало ее.

Если в начале июня, в первые дни ее приезда в деревню, Сашенька всегда просилась сходить к колодцу набрать воды, то в конце грустного, тоскливого, постоянно уходящего августа ей все меньше этого хотелось. Как вчерашний укус комара, как недельный загар – все это слишком быстро становилось старым. Вот и теперь: только лишь дотронувшись пальцами до холодного жестяного ведра, Сашенька отошла от колодца и, нисколько не боясь помять платье, тяжело опустилась на скамейку. Оправила едкие складки, разбросанные то здесь, то там, уткнула локти в мягкие, безвольные колени и прикрыла ладонями лицо. В такой позе и под напором вязкого полуденного солнца пробуждалась тягучая, неприятная сонливость. Могло показаться, что Сашенька-то как раз играла с тем, кто вышел теперь из-за кустов и мучился новым, но не менее острым желанием: подойти к ней или остаться стоять.

Казалось, это могло продолжаться вечно. Но, как это часто бывает, все нарушил пронзительный крик из дома. Возможно, в голосе матери Сашеньки и не было ничего пронзительного, но среди той застывшей паузы, что продолжала тянуться во дворе, этот голос вполне мог оглушить:

- Саша! Ну где ты?!

Сашенька резко оторвала ладони от лица и растерянно посмотрела по сторонам, отчего соседский мальчик едва не упал в кусты. Но удержался и неуклюже, хоть и как можно увереннее подошел к колодцу.

- А, это ты, – Сашенька говорила безразлично, чтобы скрыть чувство неловкости. Лицо было ей хорошо знакомо. – Что ты тут делаешь?

- Так, я шел здесь по улице. Подумал, ты плачешь.

- Я? С чего это?

- Ты так странно сидела…

- Да нет. Я спала.

Сашенька хотела разозлиться на него – кажется, на Максима (или это был Кирилл – она не помнила; ему было восемь), но заметила, как сильно он покраснел. Ей стало приятно, что он покраснел, и она уверенным, умелым движением бросила ведро в глубь колодца, вызвав торопливый лязг немного проржавевшей цепи.

Восьмилетний Кирилл завороженно следил за тем, как Сашенька набирала воду. Внутренне он понимал, что неплохо было бы помочь, но не в силах был оторваться от сильных и уверенных рук, так проворно делавших то, чему самого его за вот уже два с лишним месяца так и не смог научить отец. Чем больше усилий затрачивала Сашенька, чем более вздувались вены на ее руках, тем беззащитнее казался он себе перед полным своим бездействием, простым и неловким.

Глядя на густую струю, тяжело переливавшуюся из одного ведра в другое, Кирилл спросил:

- А зачем вода?

Сашенька поставила ведро на скамейку, пролив немного на горячий, покрытый трещинами асфальт, и с победоносной улыбкой, по-доброму ироничной, сказала:

- А ты как думаешь?

Мальчик смутился еще больше, но из дома вновь раздался голос, теперь еще более раздраженный (Сашенька нарочито проигнорировала этот голос и не стала никуда спешить), и он понял, что времени не оставалось.

- Я хотел сказать… что… – Сашенька слушала эти смущенные слова с девичьей гордостью, радостной и по-детски жестокой. – Ну, я хотел пригласить. Сегодня вечером, ты придешь?

- Приду? Куда?

- Ну, не знаю. На улицу. В девять.

- В девять? – Сашеньке вдруг стало обидно за свое удивление. За то, что это удивление было таким искренним. Она хотела добавить: «На улицу?», но внутренне спохватилась и внешне промолчала.      

- А что, плохо?

- Да нет, нормально. Давай в девять.

- На улице, у моей калитки?   

- Нет, здесь.

- Здесь?

- Да, вот где и теперь. Если хочешь. – И Сашенька поскорее спросила: – Так как ты сюда попал? Я бы услышала калитку.

- Да я так… через забор, – сказал он и испугался своих слов. – Так ты выйдешь? 

- Так ты поможешь мне отнести ведро? Максим?

- Я Кирилл.

Но если Сашенька и смутилась, то виду не подала. Потому что инстинктивно знала, как он будет счастлив сейчас помочь ей; пусть она и ошиблась с именем, какая мелочь. Для него это будет ответом «да» (хоть и для нее самой это тоже было ответом «да»), причиной для гордости, самой счастливой минутой.

И она, конечно, была права.

Телевизионный экран продолжал сливаться с часами, стоявшими на нем. Новости казались еще скучнее и непонятнее обычного, и создавалось довольно ясное ощущение, что вся семья, собравшаяся в зале, только разыгрывала любопытство. Стрелки часов, ночью громкие, а теперь съедаемые голосом диктора, будто остановились. Но Сашенька все еще опаздывала только лишь на семь минут. Этого было мало.

И все же вскоре, гораздо раньше запланированного, Сашенька не выдержала и, повернувшись к матери, попросила пойти прогуляться. 

- Пусть идет, ей все равно неинтересно, – сказал отец, не отвернувшись от экрана. 

- Ладно, – сказала мать. – Но ненадолго и только во дворе. И платье новое не замажь.

И Сашенька выбежала во двор, предварительно умерив темп на пороге.

Он стоял на том же самом месте, что и днем. Только в руках его теперь был букет (Сашенька вдруг призналась себе: она так боялась, что букета не будет), почему-то делавший его еще больше похожим на статую. Было еще достаточно светло, и Сашенька увидела, что это были гвоздики. Да, конечно: все в деревне знали, что у них во дворе росли невероятно красивые гвоздики. В Сашенькином же дворе цветов почти не было (анютины глазки и колокольчики были не в счет), как она всех ни убеждала; здесь было много всевозможных яблонь, упитанных плодами, а также пустеющих уже ягодников.

- Это тебе, – сказал он. – Возьми, пожалуйста… У нас много.

Сашенька взяла цветы и рассмеялась, но отчего-то без всякой злости.

- Ну зачем ты это сказал? Сейчас, когда подарил?

Но он не знал, что сказать. Он молчал, как-то трогательно и наивно, словно сказав все букетом, и Сашеньке стало немного жаль его.

Она думала, что они сядут в беседке, но они сели на скамейку у колодца. Она попыталась развеселить его. Рассказала ему, как порезалась недавно в малиннике, как поймала вчера ночную бабочку. Он улыбался, кивал, но, кажется, с трудом понимал ее слова. Сашенька видела, что он был настолько взволнован, что был не в силах реагировать. Сашенька несколько раз заглядывала ему в лицо; в его глазах застыла угрюмая надежда, далекая и неуверенная. Она сказала, что цветы ей очень нравились. И в следующее мгновение, под порывом вечернего ветра, словно услышав ее, несколько лепестков гвоздик слетели в воздух.

Некоторое время они оба молчали. Сашенька не знала, о чем думал он (и отчего-то боялась представить), но сама она думала о том, что совсем скоро нужно будет возвращаться домой. Или, что еще хуже, ее скоро позовут домой. Или, что уже совсем страшно, за ней выйдет старший брат.

- Это красивая лошадь, – сказал он.

- Конь, – поправила она.

Для него разница было только в слове. Для нее – он не знал.

- Идея! – воскликнула она. – Знаешь, мне скоро нужно домой, но у меня отличная идея.

- Какая? – Он встрепенулся, словно тоже уже загорелся этой идеей.

- Давай отпустим его, а?

- Кого? – спросил он, но тут же сознался себе, что отлично понимал ее. – Ты что?!

- Да нет, я серьезно! Давай! – И Сашенька схватила его за руку, и они подбежали к коню, ерзавшему тяжелой, уставшей мордой по давно уже сбритой укусами траве. – Там несложный узел, мы легко его развяжем. Завтра его отведут в конюшню, и тогда все, мы уже точно ничего не сможем сделать.

Он продолжал сопротивляться, говоря о ее родителях, о том, что конь ведь убежит, навсегда, но он (Сашенька замечала) поддавался ее напору. Ему хотелось сделать это хотя бы потому, что этого так хотелось ей. Но, он терялся, возможно, этого хотелось именно и только ему.

И вот он уже стал помогать ей развязывать узел веревки, привязанной к краю беседки.

И вот уже веревка свободной падает на землю, теряется в ее неровной траве. Но конь стоит, не движется, словно не понимая, что свободен, словно ему все равно. И тогда они начинают толкать его, с разных боков, боясь его взглядов и одновременно чувствуя свою власть над всем его существом. Власть, спасительную для него. Но он фыркает, огрызается, не понимает. Его тело упругое; оно, как какая-то особенно своевольная пружина, постоянно возвращается назад. Но что его воля? Отчего его воля – это неволя?

И наконец он прекращает припираться, на несколько метров выдвигается вперед. Он останавливается, сопит, нервно вздергивается. Но однажды, словно нехотя поняв, что от него хотят, начинает медленно пятиться вперед. Неуверенной, слепой поступью, но все-таки вперед.    

- Ну все, иди домой, – говорит Сашенька, но он не знает, к кому она обращается. – Нужно идти, а то скоро тут поднимут такой шум. И спасибо за цветы… Кирилл. Они правда красивые.

Ему приятно, но он не говорит ни слова. Мямлит что-то о красивом платье, затем замечает, что она не понимает, и тогда оборачивается и начинает уходить.

- Постой, – говорит она, а он смотрит на нее, нервно и с теплотой. – Постой. – В ее голосе возбуждение, подавленное тайной и страхом. – Здорово, что мы это сделали, да?

- Да. – Но он не знает, что сказать. Он улыбается, но глупо и как-то неестественно. Он думает о том, что будет; думает о последствиях.   

Конь снисходительно теряется за углом дома, чтобы подыграть, чтобы заночевать у непреступно высокого забора и быть найденным там утром изумленным Сашенькиным отцом.

Мальчик и девочка осторожно теряются в темноте августовского вечера, в котором еще пока так много летнего, мимолетного, по-детски непосредственного света. 

июнь, 2009

STORMY WEATHER

The glass in the windows seemed agony-stricken. On the verge of bursting, it was wriggling and writhing desperately, as if injected with some deadly poison. And it was most surreal, to see the leaves floating by the beast-riddled windows in clumsy, erratic waves. Like Hitchcock’s birds they were, only without the guts. The colour was the issue: the colour was green, the kind of self-confident, intense green that betrayed the month of May. If they were yellow or brown, it all could pass for a lusty bitching of autumn. But as it was, green and falling, it seemed surreal. For the time being, there was no rain, but the gusty, ghastly wind was indeed already pregnant with it. The wind, the man felt, had little patience. Perhaps, if the man was outside he could already smell that densely refreshing smell of the upcoming rain that filled your head fast and heavy. But the man was keeping to his couch, which he liked doing in this kind of weather (waiting at the threshold, thrashing through every minute hole). Not that this weather was typical of the part of the country, but once in a while it did happen, that kind of stormy shake-up. That row of thunder, that weather’s vitriolic wrangle – he rather liked that.

Still the man sat up and looked at his wrist-watch, which was difficult because of the dim light. His slightly visible nose pecked the slightly more visible metal of the wristlet, which grew so cold, as if sensing the weather. It was 10 p.m. – like that, ten sharp; not the commonest of things. Checking time was no reason for sitting up, but lying down began to seem depressing. First, the atmosphere was dangerous yet strangely seductive. Inviting. Rather irresistible, the way your best friend’s miraculous mischief may seem irresistible. Secondly, there was the dog. He now thought he shouldn’t have let the dog out first thing in the morning. But then the morning was nothing like it was now – after all, one or two leaden, disheveled clouds rarely made it into something serious. The radio did not have a clue this time, TV never did, it all came out of the blue – this new sensation.

The more impatient grew the wind, the more silent the house; he thought it made sense. He listened up, but all he could get was his own nose restlessly whispering in tongues. The anticipation of whatever was coming was already orgasmic, which was the epithet, he felt, the selfless weather backed up with all of its natural, ingenious heart. He touched his hair, made hot and tousled by the couch and weirdly damp by perhaps something so entirely else. One hand on the breast, the other turned the radio on. The radio was merciless, though, it had no tact, it played bouncy pop music. He quickly scratched through other stations right from one side of the red line-indicator to the other, but the scientific talk-show on the origin of species was as close as he could get. Yet even that was no good, considering all the giddy laughs of the host and the upbeat tone of one of the more pessimistic female professors. Blast, explosion – what gains could that give? But the oddest thing of all was the absolute absence of any urgent weather reports, as if their house was the storm’s only target. As if all the mad howling outside his door merited no concern.

The radio switched off, the man’s thoughts were placed on the dog that should have returned long ago. Experienced and used to being on its own (which was why he agreed to get it in the first place), it nevertheless rarely left the house for more than three hours. The dog was mature, prone to wandering in the nearby woods, giving as little trouble as it could. He now thought the dog gave some delight too, seeing how he missed it. Now the bowl full of dog’s food was carefully, by a kid’s hand, fixed in the corner of the room, near the door. The bowl was untouched, and looked almost deserted, virgin. Unspoiled. The man felt he missed the dog, which made him uncomfortable and even somewhat angry with the poor creature, while the weather outside only kept intensifying his feeling. The man already missed the dog’s fidgety ways, its noisy sleep, its scraping on the door after a walk, ready to jump inside. Now, the room feeling more and more like a flimsy tourist tent, it was not happening. The old dog was not there on the porch. Where was it? The taut imagination pictured dead, heavy branches hitting living objects – the man felt he needed a glass of water.   

Drinking water then seemed like mocking at the present weather, or like merging with it, which was all right.

The man leaned his hands on the window-pane and pressed his forehead against the cool, jittery surface, letting the strangled glass pass all of the stormy germs right into him. It made him feel less subdued, or he believed it did. Not in the least frightened to be harmed, he nonetheless observed the trees with genuine awe. They looked like some toy rubbery rockets, unstable, ready to be launched any second from now. The moment the man felt his chin skinned by some thick smelling tentacles of a geranium standing on the window-sill, he also noticed the kite. Considering the circumstances, you could not find a more sorry, inappropriate, poise-free and lame foil. Its lanky, flaccid body was tied to a fence board and eagerly reflected each and every whim of the wind, making the man’s eyes watery from trying to follow the kite’s wild, incontinent and quite probably final contortions. A violent thought hit him rather hard: let the wind rip it goddamn out, into the air and far away. At last he gave in fully to the thought that he did hate that kite.

Only seconds later, though, the man put on a pair of woman’s frayed rubber slippers and went outside. Kite or not, the man knew that one cannot imagine what one does not, or has not experienced. ‘Whatever never happened to you always remains a secret’, which was the sad and unquenchable, roughly conjured truth he had recently dug out of Burroughs’ diary (diaries, biographies and dull, mechanically true-to-life newspaper articles being the only things he could read with anything remotely resembling interest or involvement, now that he slipped past twenty-seven – what’s so particular about twenty-seven?).

Outside the door the atmosphere was that of expectation, the weather being about to utter its grand, ominous sneeze. Out in the garden the wavy herds of grass kept stroking his feet, but he hardly felt that. Yet he could, for he stood motionless there in the garden, his head screwed up against the grey sky in a pathetic but still rather homely manner. His suddenly baggy clothes were following the kite’s busy ways, his pose lacked any purpose (the cloudy glacier of a sky so empty and monolithic, there was nothing to scrutinize), but was natural, almost unintentional. The man grew selfless there and then, and felt happy growing so, and wondered at the colour of the sky. He hesitated to call it grey, because the colour in question had long become so much more than just one shade of a palette. Grey was the state, temporary and permanent at the same time. Maybe there wasn’t meant to be any rain? The foreplay being it all?..

“Ah well”, – uttered the man, not without a weary sense of obligation, and came up to the fence. It was when he was removing the exhausted, spasmodic kite that the first drops of rain found him. Already when he no longer expected them, it was almost derisive. While the first floods of rain began rapping and raping through the ground, blind to particulars, the man hurried to the house. The kite, like an unconscious snake, was sloppily hanging from his careless grasp. The man hated the kite even more now, now that it tricked him into this rain. Back then he had to buy it out of his own intention and on his own accord, though. For the kid.

Closing the door behind his back, the wind helping him a great deal, he felt how hollow the inside of the house was. Outside he was in the whole thing, whereas inside he felt ousted. He was wet, which was unpleasant but exciting; and also terribly sad, even though he knew not why. Sad to the point of utter, uncontrollable, suffocating indifference.

The thunder, the lightning – it was as if he had triggered the whole thing off. Which was just a thought; although he believed that such thoughts were a well-spread sign of human weakness. Fastidiously and hurriedly yet with care he glued the heavy, downtrodden slippers off his feet, did the same thing, only with a bit less care, with the socks, which formed two formless black dots on the parquet floor. The man then removed his sweater, but decided to do nothing about the jeans. They were soaked all right, only he thought he could live with that.

While the rain kept swaddling the windows, the neurotic wind was squeezing, kneading the house, as if it were some hard-stale dough. He used to read of those who, when thunderstorms, felt shattered or even paralyzed. Sometime hit by a lightening, they carry their fright in blood, deepest caches of nerve-knots. The man thought he could understand those poor, madly excited souls, but could not feel their way – not anymore, even though he did try. Now it was hopeless: lightenings, when deep inside the storm, turn so mute that when you do not see the actual vascular sky, you just grow nonchalant. By being out there, he got the secret, cracked it open, but somehow rendered the secret useless. Occasionally even the mother-hen hatches the wrong egg, or does it too early, or too hard. And as for the thunder, it only made him long for the dog; as if thunder could harm it in anyway. But then dogs, cats, they came back, this day or another. They needed no patronizing and quite often even the slightest concern.

Defeated, trampled, the man returned to the couch. The initial excitement proved to be short-lived, while the storm began to grow more and more academic. Independent, shallow and, he dreaded the word, abstract.  

Back on the coach, he thought he was tired of finding symbols in books, so he was forced to bump into them in real life. And they kept terrifying him, making him do stupid yet mostly insignificant things. So he needled himself up from the couch and, as if from the force of inertia, felt tired. But before he had the time to decide to retire upstairs, he heard the familiar scrapings on the front door.

The dog hungrily, muddily barged inside, like a sloppy, reckless intruder that doesn’t give a damn, bombing the parquet with its heavy, familiar footsteps. The man locked the door again and, watching for a couple of very ordinary seconds how the dog squelched the food, proceeded to leave the room.

Yes, he felt tired. Ascending the silent, carpeted stairs, he thought about the weather in the sense that it’d better be warmer tomorrow. He dreaded waking up in the rain for it often caused a morbid, dull headache. But the rain sounded like forever.

Minutes later, mouth full of the minted, anaesthetized freshness of the toothpaste, he entered the dark, silent bedroom. Yet despite the mildewed, sterile silence, he distinctly heard two breaths and approached the bed with heavy caution. Their son tucked under her arm, they both slept and were unaware of his presence. His kiss could waken them, so he simply lay himself on the empty, barren side of the bed and tried to cure himself with sleep. It being Sunday’s midnight.

  

June, 2009 

КАК Я УБИЛ СВОЮ ЖЕНУ

Я сидел в переполненном кафе за столиком у окна и осторожно обводил взглядом посетителей. Я ждал сигнала: резкого поворота головы в мою сторону, «случайно» разбитой бутылки или какого-нибудь нелепого выкрика. После получаса бездарного времени я был готов броситься на грудь довольно пожилому уборщику, попросившему меня немного отодвинуть стул. Наконец, в тот момент, когда я совсем уже отчаялся увидеть или услышать какой-нибудь условный знак, я заметил, как человек, сидевший за одним из центральных столиков, бросил отрывистый, прокуренный взгляд в мою сторону и чуть заметно кивнул. Не было никаких сомнений в том, что кивок этот был предназначен именно мне. 

Таким образом, я узнал, что Сергей уже совсем скоро прибудет в гостиницу. За этим должен был последовать вздох облегчения, но в следующий же момент какой-то высоченный мужчина с огромным лбом, которого я до сих пор здесь не замечал, совершенно неожиданно подошел ко мне из-за спины, дернул меня за плечо и сказал:

- Сергея нужно обязательно остановить. Если он доберется до гостиницы…

- Что значит если! – нервно, затронув по пути какую-то особенно высокую ноту, воскликнул я.

- Ради бога, не перебивайте… Вы просто не представляете, что там произойдет. Так что немедленно поднимайтесь и спешите к нему.

- Да кто вы такой!?

- Кто я? Господи, что за вопрос… Человек, самый обычный человек… разве вы не видите?..

- Что вам известно о Сергее? – Я судорожно сглотнул. – Да  и о каком Сергее вы говорите?.. Кто… кто такой этот Сергей? Этот ваш Сергей?

- Давайте-ка потише, ладно? Не перебивайте и не кричите. У меня раскалывается голова. Думаете, вы здесь один?.. Так вот, Сергей… - Затем мужчина мнительно посмотрел по сторонам, после чего присел за столик рядом со мной, уткнул свой нос в мое ухо, буквально окатив то резким и горячим дыханием, и прошептал: - Не будем терять время; мы оба прекрасно понимаем, о каком Сергее идет речь. Есть только один Сергей…

Признаюсь: эти слова придали мне уверенности. Я начинал верить этому огромному и такому осторожному человеку. Но одно важное обстоятельство:

- Пароль? – в лоб спросил я.

- Пароль?.. – резко отпрянув назад, переспросил мужчина и на какое-то мгновение мне показалось, что он немного растерялся. – Нет никакого пароля.

- Правильно! – радостно закричал я. – Правильно! Пароля на самом деле нет! То есть вам все известно…

- Так вы успокоитесь? Сейчас на нас начнут оглядываться, тогда что? Поймите наконец, все это совсем не игра! Совершенно очевидно, что вы еще очень молоды и неопытны. В нашем деле… Сергея нужно немедленно остановить, а мы с вами так запросто теряем время. Черт возьми.

- Скажите, а как вы сюда вошли? Я смотрел на дверь, но вас не видел.

- Вы в своем уме?

- А что ему грозит?

- Иметь дело с такими…

- Что мне нужно делать?

- Наконец-то! Сергея нужно обязательно остановить. И это должны сделать вы. Именно вы.

- Остановить?

- Вы разберетесь.

Я растерялся:

- Да, но как? Сергей – это… Что вы, я здесь такая незначительная фигура… Вся эта организация… Сказать откровенно, я действительно почти ничего не знаю об этом Сергее. Как вы сказали: молод, неопытен… Не знаю я, что за человек этот Сергей. И, главное, что он должен сделать в этой чертовой гостинице?

- Вы знаете гостиницу? – спросил он.

- Гостиницу? – Я задумался. – Что ж… Да, кажется, знаю. Но что это меняет? Разве это что-то меняет?

- Так знаете? Тогда все в порядке. - Он поднялся и начал уходить, сказав напоследок: - И не забывайте о времени. Я имею в виду, его почти нет. – После этих слов этот высоченный мужчина с огромным лбом прошел в глубь кафе и затерялся среди столиков, запахов и голосов, пьяных и не очень. «Так надо, - шептал я про себя, - так надо».

Предварительно скрыв шляпой значительную часть лица и в беспокойстве поправляя на ходу «сбившийся» галстук, я устремился к выходу. «Ну конечно же: он вышел из туалета. Конечно!»

Лишь выйдя на шумную вечернюю улицу, я понял, что забыл заплатить за свой кофе. Но я продолжал идти, помня про время. Я заказал четыре чашки. И ведь меня никто не остановил, вероятно, помня про время. Сложная, черт возьми, такая сложная организация, так много людей. Там, получается, и хозяин кафе, там, возможно, и старик-уборщик. Ответственность на мне лежала немалая, и я побежал.

Сергей…

Все мои мысли вертелись вокруг этого значительного, но в то же время в чем-то очень мифического персонажа. Он наверняка был красив, хорошо сложен, со светлыми вьющимися волосами, которые наверняка развевались на ветру, преследовавшем его на пути в гостиницу. Я на несколько секунд остановился, чтобы изучить свое отражение в небольшой дрожащей луже на тротуаре. Отчего же она дрожит? Я поднял голову вверх, так, что шляпа чуть не сорвалась с головы и не упала на асфальт, и почувствовал, как быстро дождевые капли смачивали мое лицо. Итак, дождь. Едва ли он помешает мне выполнить мое задание. Я должен во что бы то ни стало спасти этого высокого белокурого Сергея. Насколько я понял, он был ключевым звеном во всем этом деле. Где и я, между прочим, играл совсем не последнюю роль. Похоже, что-то там у них пошло не так, о чем Сергею известно не было. Получалось, единственным выходом было бежать к этому человеку, чтобы предупредить его об опасности. Предупредить или остановить – точно я не знал. «Разберетесь», - так мне сказали в кафе. 

Я продолжал стучать в стекло такси, но безрезультатно. Других машин рядом не было, потому нужно было непременно воспользоваться этой. Наконец явно заспанный таксист (совершенно очевидно, что они не могли расставить своих людей всюду) немного спустил свою затемненную ширму, довольно рассеянно посмотрел на меня, после чего приоткрыл дверцу такси.

- В гостиницу? – полушепотом спросил он.

Немного удивленный, я стал называть адрес, название гостиницы, но таксист резко прервал меня:

- Я знаю. Я знаю. Садитесь, ради бога, времени слишком мало. – Я обрадовался этим словам: в них звучала поддержка. Значит, я все делаю правильно, значит, я не один. Я даже про себя рассмеялся над своими недавними сомнениями: нет, нет, они всюду. У меня, совсем еще зеленого, такое обстоятельство могло вызывать лишь удовлетворение.

После некоторых колебаний, я сел на переднее сиденье справа от таксиста, и мы поехали. Но колебания оставались:

- Послушайте, - в волнении спросил я. – Может, мне было бы безопаснее сидеть на заднем сиденье?   

- Вы в своем уме? – я вновь услышал этот вопрос. – Сергей совсем скоро может быть в гостинице. Его надо непременно остановить, а вы выясняете, на каком сиденье…

Такси неслось с такой скоростью, что я потерял счет красным светофорам, которых мы пропускали на своем пути. По мере приближения к гостинице, волнение во мне постепенно нарастало. Такое безумное количество людей, а вся ответственность лежала на мне. Именно на мне, - так сказал и тот мужчина в кафе. Подумав о нашем недавнем разговоре с этим мужчиной, я вдруг обратил внимание на один факт, который все это время почему-то игнорировал…

- Послушайте, - как можно естественнее я обратился к таксисту. – В кафе ко мне подошел один мужчина…

- Я знаю, - сказал он.

- Да, да, разумеется. Вы знаете. И он сказал мне то же, что сказали мне вы. Но за несколько мгновений до этого был условный сигнал от одного из посетителей кафе. Нашего человека, я полагаю.

- И что?

- Просто немного странно: зачем этот кивок, если план поменялся, если Сергея теперь нужно остановить.

- О ком вы говорите? Какой кивок? Никакого кивка не планировалось. Вероятно, вам просто показалось…

- Да? – Значит, тот кивок ничего не значил, и мне просто показалось. В этот момент во мне появилась сильнейшая тревога, и не за то, что могло произойти с Сергеем, а за то, что могло произойти со мной.

На следующем повороте таксист остановил машину, и сквозь дождевую  пленку на стекле я увидел, что мы были рядом с моим домом. Вот это было действительно неожиданно… Испытывая острое чувство тревоги, я изо всех сил вжался в согретое мною сиденье. Довольно долгое время мы оба хранили молчание, которое, к моему страшному неудовольствию, было однажды нарушено. Причем, конечно, не мной.

- Подойдите к почтовому ящику, - тихо проговорил таксист, - вскройте его и принесите то, что там лежит.

Не произнося ни слова, я медленно вышел из такси и сквозь плотный, плашмя падающий дождь, направился к своему почтовому ящику. Заглянув в него, я, конечно, вскрикнул от изумления и недоверчиво посмотрел в сторону ожидавшей меня машины. Но делать было нечего, и я обреченно достал из ящика револьвер, как можно более незаметно опустил его в карман пальто и вернулся в такси. Как только я опустился на отвратительно липкое от сырости сиденье, мы поехали. Я был как безумный.

Мы были совсем рядом.

Вскоре впереди уже были видны огни гостиницы, куда прибывал Сергей. Возможно, уже прибыл…

- На всякий случай, - остановив машину, произнес таксист и покосился взглядом в сторону моего левого кармана. Того, где лежал револьвер. – И поспешите, черт вас возьми…

По-прежнему не говоря ни слова, я вышел из такси и направился по направлению к гостинице. Черт возьми, ну и вид у меня был: волосы, пальто, ботинки, наверняка и выражение лица… Нужно полностью сосредоточиться, - говорил я себе, - поскольку если я провалю это дело, мне этого никто не простит. Ни я сам себе этого не прощу. Почти уже не оглядываясь по сторонам, я вошел в теплую дверь гостиницы, в которой медленно, в ярком фойе которой размеренно сновали служащие и посетители. «Остановить Сергея, остановить Сергея», - я успел уже несколько раз повторить это про себя, когда вдруг услышал голос одного из служащих:

- Комната 312, - негромко произнес он.

- Да, я знаю, - почти уже без всякого удивления сказал я, стараясь произносить слова как можно тише. – Но что Сергей? Он уже там? Неужели я опоздал?

- Комната 312, - повторил он. – Третий этаж.

Я решил подняться по лестнице, чтобы лишний раз обдумать все это дело, а также свою роль в нем. Столько людей, столько агентов…

Идя по коридору третьего этажа, я снял с головы шляпу, взял ее в правую руку, после чего вдруг почувствовал резкое желание, даже необходимость зайти в туалет. Черт возьми, только не это…

Я склонился над унитазом, и меня рвало, рвало страшно, рвало без конца. Затем я подошел к умывальнику, где принялся полоскать рот водой. Мне отчего-то казалось, что изо рта теперь исходил какой-то неприятный запах. Возможно, я не ошибался. Умывшись, я поднял лицо вверх, и то уперлось в зеркало, висевшее над умывальником. Отражение, увиденное мною здесь, разительно отличалось от того, что я видел некоторое время назад на улице, в луже. Но теперь это не могло меня остановить. Я повернулся влево и увидел мальчика, тщательно мывшего руки. Почувствовав на себе взгляд, мальчик повернул голову вправо и чуть заметно кивнул в мою сторону. Я вдруг подумал: наверное, в знак приветствия… Приветствия, о Господи!..  (Я вспомнил кафе.) Но даже это не могло меня теперь остановить. Слишком поздно.

Я гулко открыл дверь комнаты 312 и заглянул внутрь. На кровати лежала женщина и читала журнал.

- Сергей? – поглядев на меня, произнесла она.

И я выстрелил.

Так я убил свою жену.

  

март, 2008

      

Кульминация рассказа

Раньше казалось, что единственной достойной кульминацией рассказа является смерть. Только она, придя в виде пули, яда или инфаркта, может задеть или заставить думать. Смерть казалась неотъемлемой частью удачного рассказа. Я не мог обойтись без нее, легкой или жестокой.

Возраст сужает предметы и проблемы. Мир, как ни странно, тем огромнее, чем меньше в нем твоего опыта. Раньше казалось, что мир, такой разный и бесконечной, может быть потревожен только чьей-нибудь обязательной или необязательной смертью. Удивительно: нежный возраст не позволяет нам понять и половины того, о чем мы пишем. Но при этом! Мы беремся за самое драматичное, острое и противоречивое.

Но вот еще парадокс: чем больше в наших жизнях смертей, тем меньше хочется прославлять их кульминациями или хотя бы даже развязками. И вот с какого-то возраста в самые значительные разрезы, складки рассказа начинают проникать моменты довольно незначительные: болезни, ссоры или даже мытье посуды. (Проникает по-прежнему и смерть, но скорее как фарс – или пафос.) Самодостаточные, мы перестаем раздувать мир и начинаем раздувать себя. Только так мы можем позволить себе противостоять всем этим смертям; миру, которого нам никогда и ни за что не понять.