Кризис среднего возраста

Музыканту было лет двадцать пять, и у него не было пульса. Его изогнутое, судорожное тело напоминало мне тело выбросившегося из окна самоубийцы – сцена, которую я должен был видеть в кино.

Уличный музыкант лежал лицом вниз, в тротуар, в грубый асфальт улицы, на которой играл, казалось, всю свою жизнь. По крайней мере, я едва ли мог вспомнить хотя бы день, когда не видел его или не слышал его музыку. Лицо музыканта лежало плоско, ровно, как будто было таким же плоским и ровным, как асфальт. Словно ребенок, который все похороны рассматривает крошечную родинку на лице вдовы, я думал о том, где был нос музыканта. Это было глупо, но я не мог отделаться от мысли, что лицо музыканта должно было быть хоть немного повернуто в сторону.

Инструмент (это была флейта) лежал тут же, рядом; лежал как кожура банана, как выброшенный кем-то окурок. Пульса не было. Не было, разумеется, сердцебиения. Не было дыхания. Какая-то женщина сказала, что нужно вызвать скорую. Кто-то слева от меня сухо, сдавленно прыснул – мол, уже поздно.

Я хотел бы сказать, что это не был обычный музыкант. С того самого момента, когда мне исполнилось тридцать, я исподтишка, с какой-то порочной таинственностью стал изучать его одежду, манеру, игру. Одет он всегда был как-то особенно, причудливо и со вкусом; и играл всегда что-то странное. Мне почему-то всегда казалось, что играл он что-то свое; он словно бросал вызов всем остальным уличным музыкантам, которые играли проверенные хиты, чтобы понравиться и чтобы не испытывать судьбу. А еще он был единственным музыкантом в нашем городе, кто играл на флейте. Все остальные играли на гитаре, на скрипке, на аккордеоне… И хоть за все это время (а мне было уже тридцать шесть лет) я лично не дал ему ни копейки, мне было приятно слышать его игру.

Как я мог бы описать его музыку? Не знаю. Я слышал лишь обрывки, когда спешил на работу или с работы домой. Я слабо разбираюсь в музыке, но мне всегда казалось, что это были мелодии из моей юности. Мелодии, которые в то время никто почему-то не написал.

И еще одна вещь (в этот момент за телом мертвого музыканта приехала машина): он никогда не старел. Уличный музыкант с годами не менялся: не было морщин, не было седины, не было дрожи в пальцах, державших флейту…

Когда музыканта увезли, и люди стали расходиться, я заметил, что какой-то старик пристально разглядывает меня. Такие вещи раздражают, и когда это стало вконец неприлично, я спросил:

- Что-то не так?

- Ой, простите, – тихо произнес он. – Вы просто… немного похожи на этого музыканта. Так, не обращайте внимания.

Мы немного помолчали. На тротуаре стояли только мы двое. Флейты тоже не было.

- Ужасно, правда? – сказал он. – Какая глупая смерть. Сердце, наверное.

- Да, – сказал я. – Ужасно. И ужасно то, что мы больше не услышим его. Никогда. Он играл здесь уже лет двадцать, и вот теперь…

- Что вы, – сказал старик. – Вы что-то путаете. Я живу на этой улице всю свою жизнь. Этот парень появился здесь только сегодня утром…

Две ленточки

Он крепит красно-зеленую ленточку к своему рюкзаку. Он уверен, что все в порядке; он знает, что все хорошо. Я сочувствую, но мне интересно. И пока я иду невдалеке, я постоянно спрашиваю себя: «Почему? Зачем? Как?» Я действительно не могу понять, вот уже столько лет.

Милиция. Есть ли милиция? Да, милиции много. Милиция поселилась на улицах, переулках, в подворотнях и в метро. И даже у подъездов. Знает ли обо всем этом он? Вот что меня интересует.

Он выходит из того же вагона, что и я. Но только он выходит раньше и не замечает, что тут же за его спиной проходят два человека с грубыми деревянными лицами и в форме. «Черт возьми!» - почти кричу я, почти натыкаясь на спины этих двух. Я раздражен не оттого, что они здесь (я привык), а скорее оттого, что он так логично, так оправданно и обоснованно не видит их. Просто он вышел из вагона немного раньше, чем я. Я, у которого на рюкзаке ленточка с белым и красным.

Но вот мы идем по подземному переходу, на грязно-серых стенах которого то здесь, то там можно увидеть надписи, граффити и даже крошечные плакаты с отрезвляющими надписями. Холодную, вечно спящую утробу метро разрывают такие слова, как «свобода», «тюрьма», «Гаага». Но он этих слов не видит. Так естественно не замечает. Не по той причине, что он плохой человек, а просто оттого, что устремлен, что спешит.

И мне интересно: что происходит у него дома, когда он включает компьютер?..

Что происходит у меня дома? У меня, у которого другая ленточка, более приятная и менее безвкусная? Я думаю о том, почему он не замечает всего этого кошмара. И ведь так естественно не замечает. Словно тому противится бог. Или даже Бог. Мне трудно понять.

На следующий день я берусь за дело. Я останавливаю его на улице, усаживаю на скамейку и включаю свой компьютер. Он любезен и даже заинтересован; у меня сильно бьется сердце. Я судорожно пытаюсь разобраться в сумятице клавиш, нажать нужную. Ту, которая приведет нас к видео о том, что было, о том, что он обязательно должен знать. И уже почти, почти…

Но вот в этот момент у него, конечно, звонит телефон. Так бывает. Он извиняется, ему нужно срочно ехать. Я понимаю: так бывает. Так естественно.

Я не знаю, что делать. Думаю, завтра, когда мы будем сидеть на скамейке, я попробую отключить его телефон.

Но еще я думаю: что-то не так. Со мной, с ним.