Кризис среднего возраста

Музыканту было лет двадцать пять, и у него не было пульса. Его изогнутое, судорожное тело напоминало мне тело выбросившегося из окна самоубийцы – сцена, которую я должен был видеть в кино.

Уличный музыкант лежал лицом вниз, в тротуар, в грубый асфальт улицы, на которой играл, казалось, всю свою жизнь. По крайней мере, я едва ли мог вспомнить хотя бы день, когда не видел его или не слышал его музыку. Лицо музыканта лежало плоско, ровно, как будто было таким же плоским и ровным, как асфальт. Словно ребенок, который все похороны рассматривает крошечную родинку на лице вдовы, я думал о том, где был нос музыканта. Это было глупо, но я не мог отделаться от мысли, что лицо музыканта должно было быть хоть немного повернуто в сторону.

Инструмент (это была флейта) лежал тут же, рядом; лежал как кожура банана, как выброшенный кем-то окурок. Пульса не было. Не было, разумеется, сердцебиения. Не было дыхания. Какая-то женщина сказала, что нужно вызвать скорую. Кто-то слева от меня сухо, сдавленно прыснул – мол, уже поздно.

Я хотел бы сказать, что это не был обычный музыкант. С того самого момента, когда мне исполнилось тридцать, я исподтишка, с какой-то порочной таинственностью стал изучать его одежду, манеру, игру. Одет он всегда был как-то особенно, причудливо и со вкусом; и играл всегда что-то странное. Мне почему-то всегда казалось, что играл он что-то свое; он словно бросал вызов всем остальным уличным музыкантам, которые играли проверенные хиты, чтобы понравиться и чтобы не испытывать судьбу. А еще он был единственным музыкантом в нашем городе, кто играл на флейте. Все остальные играли на гитаре, на скрипке, на аккордеоне… И хоть за все это время (а мне было уже тридцать шесть лет) я лично не дал ему ни копейки, мне было приятно слышать его игру.

Как я мог бы описать его музыку? Не знаю. Я слышал лишь обрывки, когда спешил на работу или с работы домой. Я слабо разбираюсь в музыке, но мне всегда казалось, что это были мелодии из моей юности. Мелодии, которые в то время никто почему-то не написал.

И еще одна вещь (в этот момент за телом мертвого музыканта приехала машина): он никогда не старел. Уличный музыкант с годами не менялся: не было морщин, не было седины, не было дрожи в пальцах, державших флейту…

Когда музыканта увезли, и люди стали расходиться, я заметил, что какой-то старик пристально разглядывает меня. Такие вещи раздражают, и когда это стало вконец неприлично, я спросил:

- Что-то не так?

- Ой, простите, – тихо произнес он. – Вы просто… немного похожи на этого музыканта. Так, не обращайте внимания.

Мы немного помолчали. На тротуаре стояли только мы двое. Флейты тоже не было.

- Ужасно, правда? – сказал он. – Какая глупая смерть. Сердце, наверное.

- Да, – сказал я. – Ужасно. И ужасно то, что мы больше не услышим его. Никогда. Он играл здесь уже лет двадцать, и вот теперь…

- Что вы, – сказал старик. – Вы что-то путаете. Я живу на этой улице всю свою жизнь. Этот парень появился здесь только сегодня утром…