НА ДЕРЕВЕ

Кира была первым человеком, кто сказал мне, что Бога нет. Она сказала это кусая ноготь, разглядывая прядь волос или меняя положение ноги. Уверенным, густым голосом. Помню, что поначалу я закрыл уши руками и стал молитвенно шептать какую-то абракадабру – как делал часто, когда ругались родители, или Антон говорил по телефону в соседней комнате. Но вспомнив про Киру, я тут же отнял ладони от головы и замолчал. Странное чувство полезло наружу красными глазами и тучными ударами сердца. «Правда?» спросил я. «Правда», сказала Кира. А затем улыбнулась и посмотрела на меня. «И оставь в покое эту проклятую кору».

Лицо вспыхнуло, загорелось. Всякий раз, когда это случалось при Кире, я думал, что теперь мои два часа закончатся; она скажет мне спуститься вниз и возвращаться домой. Или просто легонько подтолкнет, и я болезненно слечу с дерева, на глазах у Антона, Марты, Кирилла и всех остальных. Я часто краснел при Кире. Например, в тот вечер, когда она сказала, что счастлива, и от счастья будет меня душить. Я знал, что это игра, что ничего страшного она не сделает, но как же сильно и волнительно все напряглось внутри, как томительно и нестерпимо было крепкое кольцо ее холодных ладоней. Кира смеялась, разглядывая мою неловкость и горячим дыханием разметая в сторону листья и чайные цветки липы. Она знала правила игры, а мне так хотелось не знать их и думать, что она будет делать это вечно. Не разжимая пальцы, но и не давая мне задохнуться.

«Ты вечно ее дергаешь, там скоро ничего не останется». Она не сказала про мое лицо, красное от страха и непонятного стыда, и мне не пришлось говорить всякие глупости о том, что сегодня жарко, или о том, что у меня закружилась голова. Я не верил ей про Бога и все отчаянно думал про серебряный нательный крестик, который часто выпадал из ее майки или сарафана, когда она спускалась с дерева или наклонялась вниз. Я вдруг подумал, что если мать узнает о дереве или об этом разговоре, то меня закроют в комнате с тяжелой стопкой книг, и лето закончится. Но затем Кира резко повернулась ко мне, и ее черные глаза стали угольными, пронзительными. Я знал, что она собирается сказать мне что-то важное, о чем я буду думать весь вечер, и о чем, возможно, я снова не буду спать всю ночь.

В девять лет я уже понимал, что высота опасна, и потому клены, березы, тополя, – все это было скучной обыденностью парка или улицы, и не имело ко мне никакого отношения. Но однажды вечером, когда раскрытая книга, отчего-то лежавшая в траве, привела меня к этой растолстевшей, разморенной на солнце липе, я почувствовал, как о лоб что-то ударилось, и посмотрел вверх. Я ничего не увидел, но откуда-то из-за листьев не меня безумной ночной бабочкой слетел женский, едва знакомый голос: «Ну не стой. Подай мне книгу».

Мне вряд ли удастся забыть сине-розовую обложку, на которой было написано имя Франсуазы Саган... Я только не знал, как быть с книгой: у меня не было  ни карманов, ни сумки. В голове была лишь одна эта сцена из фильма про пиратов, с мачтой, веревкой и ножом в зубах. Бежать было поздно, к тому же я узнал голос. В конце прошлого августа, под окнами нашего дома, этот голос сказал Антону, чтобы он убирался к черту и больше не смел приближаться... И вот я вижу рыжие волосы и белое платье, такое чистое и ослепительное среди мрачных темно-зеленых листьев. Впоследствии я буду бояться и любить это платье особенно сильно: порой, когда Кира спускалась после меня, я видел слишком многое. И не хотел видеть, и не мог не смотреть.

В тот первый раз я забрался на дерево очень быстро. Быстрее, наверное, чем когда-либо в жизни.

«Ну теперь вытирай», сказала она. Суетливо, ни о чем не думая, все еще дрожа от испуга и собственного триумфа, я вытер книгу о майку и передал ей. «Спасибо», сказала она. «Можешь остаться. Мне скучно и читать совсем не хочется. Да, и есть финики. Кстати, я попала? Это была косточка».

Финики были мягкие, они клеили пальцы и вязко оседали в зубах и на языке. Дома они казались безвкусными, но на дереве я ел их с нервным, наигранным аппетитом. Я торопился, потому что хотел скорее освободить правую руку и покрепче обхватить ветку. Это была странная история, которую отец однажды рассказал по дороге из церкви: про высокое дерево, про черную кошку, про какого-то мальчика. По дороге из церкви отец любил рассказывать мне все эти истории, которые напоминали мне старый черно-белый диафильм со страшной сказкой, поздно вечером показанной и озвученной братом. Я наблюдал за тем, как именно Кира выплевывала косточки. И пытался делать то же. И думал о том, что в тех финиках, что были дома, никогда не было никаких косточек.

В тот первый вечер Кира спросила меня, читал ли я Франсуазу Саган (нет) и не зовут ли меня Женей (да), но в основном мы молчали. Я хотел, чтобы она снова предложила мне остаться; в конце концов, она говорила об этом час назад, и за это время я мог надоесть. Я был гораздо младше ее, мои шорты были страшно потерты, колени избиты, и я забрызгал слюной ее книгу. Но она молчала; а я осторожно косился на ее профиль, слушал ее дыхание. Кира молчала, и я должен был молчать вместе с ней. Чем дольше это продолжалось, тем тяжелее становилось от мысли о том, что меня ждет дома. Казалось, все мое тело становилось тяжелее, и разве мог я признаться в этом девушке, которая курила длинные сигареты, и в которую был влюблен мой старший брат?.. Воздух, проникавший внутрь, постепенно застывал, набухал, и вот уже сквозь листья можно было разглядеть вечернее небо. Мы оба подняли глаза вверх. «Ты различаешь созвездия?» спросила она.

Кира была первым человеком, кто показал мне Большую Медведицу.

Липа росла одиноко, на краю огромного поля, и напоминала ту страшную и красивую картинку из учебника по географии, на которой объяснялось, где нельзя прятаться во время грозы. Я всегда смотрел на нее с тоской и восхищением, и долгое время она казалась такой же недоступной, как игральные карты Антона (он обещал убить меня, если я посмотрю) или романы Франсуазы Саган. Я не знал, что на дереве кто-то был. Возможно, Кирилл упоминал об этом в одном из разговоров с братом, когда меня не прогоняли и только просили не говорить про сигареты, но только что могло поменяться, если бы я знал про Киру и это дерево? Кира могла говорить по-французски, есть одни только устрицы и ходить по воде. Она могла быть приведением или богиней древнего индейского племени. Кем бы она ни была, где во всей этой истории был я?

И если бы не эта книга, выпавшая однажды из ее рук...

Я всегда приходил вечером, после ужина. Кира уже была на дереве. Однажды Кира сказала мне (если это был секрет, то я готов был хранить его до самой смерти), что приходила туда с самого утра и спускалась лишь изредка – чтобы вернуться домой, пообедать, переодеться и взять новую книгу. У нее была излюбленная поза, излюбленная ветка. Она знала, куда положить книгу и повесить рюкзак. Она знала, куда должен был сесть я. В тот первый раз, показав мне Большую Медведицу и так уверенно спрыгнув вниз, она сказала мне прийти вечером, в то же время. Она даже помогла мне спуститься. И вот после ужина кто-нибудь спрашивает, куда я иду. И я отвечаю что-то неопределенное, чего никто все равно не услышит. И только Антон многозначительно улыбается. Мне кажется, он знает.

«Твой брат – извращенец», сказала она однажды. Я не знал, что значит это слово. Оно казалось потусторонним, ядовитым, и напомнило мне грудную жабу, о которой причитала однажды эта безумная женщина на пороге нашего дома. Кажется, отец дал ей денег. Я смотрел на темно-бордовый платок, покрывавший голову, на вздутые венами ноги, и слушал, как она повторяла про грудную жабу, снова и снова. А когда она ушла, я весь вечер провел во дворе, на скамейке, и никак не мог понять, как можно было рвать смородину или в сотый раз чинить машину, когда в твоей груди в тот самый момент могла преспокойно сидеть огромная скользкая жаба. Слово, которое произнесла Кира, напомнило мне эту проклятую жабу, и я мысленно попросил ее замолчать.

Но я любил слушать Киру. С тех пор, как она попросила меня подать ей книгу. С тех пор, как отец громко открыл дверь, в клочья разорвав мою комнату. И сказал, что одиннадцать часов – это был первый и последний раз. 

На дереве всегда был этот насыщенный, немного терпкий запах липы. Он пробегал по щекам и забирался в нос. Запах оставался даже тогда, когда Кира доставала сигареты и начинала курить. Сигареты были длинные тонкие, белые. «Я не затягиваюсь», говорила Кира тем же голосом и тоном, каким говорила про Бога, про Большую Медведицу или про моего брата. Я кивал, пытаясь не дышать и отчаянно скрывая то, что понятия не имел, что значит «затягиваться». Кира никогда не предлагала мне курить вместе с ней. Задумавшись об этом по дороге домой, я вдруг понял, что не смог бы отказать. Дома я скорей бежал на второй этаж, чтобы переодеться. Я мог валяться в траве, мог давить в ладонях листья мяты или землянику, но запах не проходил. Он был в одежде, на губах и даже в волосах. «Антон курит?» спросил однажды отец, остановив меня на лестнице. Я облегченно повел плечами, упираясь взглядом в его грудь и пытаясь не дышать.

У Киры были тысячи историй. Они никогда не напоминали истории отца, тревожные и пропитанные пылью церковной дороги. Истории Киры хотелось слушать. Я мог время от времени спросить что-нибудь глупое, необязательное, но если мои вопросы и раздражали ее, она никогда не подавала виду. Хотя по-настоящему заинтересовать ее я смог лишь раз, когда попытался пересказать анекдот Кирилла. Всю дорогу к дереву я готовился к этому, проигрывал анекдот снова и снова, то шепотом, то про себя. И хоть несколько раз я сбился, она все-таки дослушала до конца и даже улыбнулась. Не так, правда, как улыбнулась два дня назад, когда я сказал ей про низкие тучи и про то, что будет опасно спускаться, если начнется дождь.

Это был целый мир, который начинался в семь и заканчивался в девять. Ночью все это исчезало, а днем становилось обычной картинкой из учебника по географии. И так удивительно было осознавать, что я знал этот мир всего лишь месяц до того момента, когда Кира сказала, что Бога нет.

Внизу прошла Марта, и я затаил дыхание. Кира нарочно прокашлялась – в упор глядя на меня, показывая, что ей все равно. Теперь я все чаще видел Марту у нас дома, во дворе на качелях или даже за обеденным столом. Я не любил Марту; не любил ее грубый смех, ее тяжелые брови, ее серебристую заколку, рассекавшую черные волосы на самой середине головы. Родители смотрели на нее с подозрением, и за обеденным столом было так тихо, что я стеснялся пить чай до тех пор, пока он не остынет.

Кира вновь повернулась ко мне, и я почувствовал на своем лице это сладкое дыхание, эту излишнюю, немного бледную красоту. Я боялся, что она снова начнет говорить про Бога, но вышло что-то другое, что-то совсем ненужное: «Женя, кажется, я влюбилась». Где-то вдалеке раздался радостный крик футбольного поля, и все внутри сжалось до тесноты, до стука. «Андрей», сказала она. «Ты знаешь. Из церкви».  

Я не все понимал из того, что говорила Кира. Я не понимал, например, про первый секс, и почему после него было так больно. Я не понимал даже этого слова, хотя знал, что родители ни за что не произнесут его при мне. Я не понимал про мальчиков, которых хотелось целовать больше всего на свете. Я не понимал про траву, почему ее можно было курить, а затем радостно выбрасывать школьные учебники в открытое окно. Я не понимал про все эти странные фильмы, в которых не было пиратов, и которые непременно должны были закончиться расставанием, тяжелой болезнью, а лучше смертью. Но теперь мне казалось, что я понял, и пальцы снова вжались в кору дерева. Я ломал ногти и не чувствовал боли. Я искал глазами знакомое сочетание листьев и липовых цветков, но все, как нарочно, казалось новым и каким-то чужим. Возможно, налетевший вдруг ветер; возможно, что-то еще. Андрей? Церковь? Неужели Кира действительно..?

В тот вечер она особенно много курила, и я начинал чувствовать, как потихоньку подступает тошнота. Воздух казался нудным, неприятно теплым, и летний вечер начинал принимать ту неопределенную серость, которая утомляет и клонит ко сну. Кира положила свою ладонь на мою, и я вдруг понял, как хорошо она понимает то, что происходило у меня внутри. «Я узнавала, ему 29 лет. Женя, ты только никому не говори». Все, все в тот момент казалось глупым, невероятным, и я хотел быть подальше от нее и от этого дерева. Кира сжала мою ладонь в своей. «Кира, но он же... Все называют его отцом Андреем...» Но Кира только улыбнулась.

 

Едва не сбив кошку, я вскочил на лестницу и бросился в свою комнату. Из кухни меня звал голос, но я пытался не слышать... Дверь была приоткрыта, и я знал, что меня ждут. На кровати сидел Антон. «Ты скрытный», сказал он, поднимаясь. «Что ты здесь делаешь?» Мне вдруг захотелось рассказать ему обо всем, что случилось сегодня, но он так грубо меня перебил. «Думаешь, я не знаю? Про дерево и про Киру? Это все бред. Я знаю ее гораздо лучше, чем ты. Она любит, когда ее слушают». Он подошел ближе, и я начал судорожно перебирать в голове весь сегодняшний день. «Ты сказал отцу, что я курю».

Это была неправда, и мне хотелось сказать ему «нет» сто, тысячу раз, но слова не выходили, застревали внутри. «Я знаю, что это ты...», продолжал он, и я смотрел на его длинную красную рубашку и ненавидел ее больше, чем когда-либо прежде. Единственное, что я мог сказать, когда он кончил угрожать и готов уже был выйти из комнаты, это слова Киры о том, что он извращенец. Наверное, я как-то ужасно исковеркал это слово, потому что Антон только рассмеялся и даже немного подобрел. Сказал, что ему вообще наплевать, что она думает. После этого он закрыл дверь, и я упал на кровать и заплакал.

Все утро я говорил себе, что больше ни за что не поднимусь на это дерево, даже не посмотрю в его сторону. В конце концов, еще месяц назад оно было обычным привидением маленького города. Я лежал на кровати, уворачивался от солнечных лучей, и пытался вспомнить последнее воскресенье и последнюю службу. Но появившись на мгновение, все это терялось в ярком солнечном свете и рыжих волосах Киры. Как все эти истории по дороге из церкви. Я не мог даже вспомнить его лица. Кажется, я помнил только темный, едва заметный силуэт, немного сутулый и всегда стоявший в стороне. Мать говорила, что у отца Андрея тяжелая судьба, а я все никак не мог понять, потому что он казался таким молодым. «Ему 29», сказала Кира.

Вечером, после ужина, кто-то спросил, куда я собрался. Я пытался не смотреть в сторону Антона и Марты (она снова была здесь), когда сказал, что я просто иду гулять.  

«Кира», сказал я, едва забравшись на дерево. «Бог есть». Кира посмотрела на меня откуда-то издалека, из-за книги, и у меня появилось странное ощущение, что я опоздал. Я только не мог понять: опоздал ли я с Богом или с Кирой. Или, может быть, с этими своими словами, которые мечтал сказать ей с того самого момента, когда встал наконец с кровати и побежал вниз искать кошку. Чтобы играть с ней и чтобы душить ее – как душила меня однажды Кира. От счастья и, как я понял годы спустя, от этого радостного и безмерного чувства, что ты сильней.

От волнения я не мог отдышаться, и Кира сказала мне успокоиться. «Самое ужасное, что я ничего про него не знаю. Может быть, у него есть семья...» Я вдруг подумал, что ни Кира, ни ее семья никогда не ходили в церковь. Я вспомнил раздраженный разговор родителей прошлым летом, когда обед кончился и Антон с Кирой ушли гулять. Словно прочитав этот вопрос в моих глазах (красных, все еще красных от волнения), Кира сказала, что видела его несколько раз в саду рядом с церковью. «Я же не все время здесь, а сейчас в основном только вечером. Знаешь, я даже подумала прийти туда в это воскресенье». Кира говорила про церковь, и я вдруг, понял, что изменилось: ее губы. Они были яркими, густыми, их цвет напоминал мне растертую малину. Они делали Киру еще красивее, но при этом ее слова становились какими-то причудливыми, ненастоящими. «У него нет кольца, но, может, у них так принято». Она совсем ничего не сказала про Бога.

Сегодня снова были тучи, и на дереве было особенно темно. Я с трудом видел крестик, тонко пробивавшийся сквозь сарафан Киры. Ветка, на которой я сидел, легонько пошатнулась, и на мгновение мне показалось, что я упаду. Но нет, всего лишь птица. В какой-то момент я услышал собственный голос, обескровленный и незнакомый: «Я могу узнать. Родители хорошо знакомы с отцом Андреем, они постоянно про него говорят». Это была неправда, но мне так хотелось это сказать. И так хотелось, чтобы мои слова сделали ее счастливее. Но Кира только улыбнулась и вновь обхватила мою ладонь. «Ты не знаешь, что это такое. Когда я его вижу...»

Сначала это был запах, холодный и немного бархатный. Он исходил из воздуха и из листьев, тяжелевших у нас на глазах. Сначала это были редкие капли, прорывавшиеся сквозь голую верхушку, а затем они становились все стремительнее, все смелее. Некоторые падали на меня с той же силой, что падала месяц назад косточка финика, брошенная Кирой. Это был первый вечерний дождь за все лето, и через минуту мы были уже внизу, и нам оставалось только добежать до деревянных ворот, стоявших у противоположного края поля. «Когда уже их отсюда уберут?» сказала она однажды. Мы коротко прощались и расходились в разные стороны. «До завтра», как ритуал, говорил я. Потому что знал, что если открыть глаза, то привидение обязательно исчезнет.

За стеной Антон говорил по телефону, а я не произносил никаких бессмысленных заклинаний и даже не накрыл голову одеялом. Я слушал. Про то, что нужно было встречаться не за кладбищем, а за старыми гаражами. Про то, что в этот раз они просили слишком много денег. Я слушал, едва ли понимая что-нибудь из того, что говорил брат.

Все начиналось довольно плохо. Я страшно промок, и увидев меня, отец спросил, где я был. С моих волос стекали не редкие капли, а настоящий холодный дождь, и мать принесла полотенце. Я сказал, что был у Дениса, и, боясь посмотреть вверх, стал тщательно вытирать голову. Отец продолжал стоять надо мной, и сердце забилось оттого, что он мог знать про Киру и про дерево. Но он только забрал полотенце и спросил про Дениса. Нет, это было несложно. Гораздо сложнее было подойти к матери и задать ей самый невероятный вопрос, который я только мог задать...

А потом, ночью, когда все стало темно, и исчез даже глухой шепот Антона, я все никак не мог уснуть. Я пытался представить, как именно улыбнется Кира, когда обо всем узнает. Холодные пальцы снова начнут меня душить – и я совсем не буду против.

Дорога на этот раз казалось особенно длинной. Поток машин не давал перейти улицу, а на остановке сидела молодая женщина, нервная и некрасивая, да и к тому же не знавшая, который час. Она едва посмотрела в мою сторону; и только кивнула – так, словно мое время вовсе не было ее временем. Затем волейбольная площадка, которая была занята, и которую долго пришлось обходить. Все это казалось назойливым и ужасно меня раздражало, потому что слова уже выпрыгивали из горла, а до семи часов было еще слишком много времени. Утром я снова вспомнил про Дениса и сказал родителям, что буду ужинать у него... Но если бы только Кира уже была там, и мне не пришлось сидеть под деревом два, а может, три часа. Наверное, я делал что-то ужасное и непростительное, потому что однажды она попросила меня прийти вечером, в то же время... И оправдание было только одно: новость, которую она хотела услышать. «Кира, он живет один, он...»

Но только лишь пройдя деревянные ворота, я увидел белое платье. Оно металось в обветренных, беспокойных листьях, как огненная искра или электрический заряд. И все-таки удача, от которой перехватило дыхание: Кира была на дереве... И какое-то будто движение, в мерцании белого платья что-то неестественное. Не тишина книги, не очередной роман загадочной Франсуазы Саган. Какое-то движение, а вскоре уже и голос Киры... Я бежал, не переставая смотреть перед собой – на белые проблески и на это огромное дерево, внутри которого происходило что-то страшное. Это был уже не голос, это были голоса, и за несколько метров все вдруг оборвалось, и я остановился. Я все еще хотел позвать Киру, но мой голос терялся в ее голосе, в голосе Кирилла. В смехе, шепоте, стонах. Всего вдруг стало удивительно много: и белых платьев, и французских книг, и косточек фиников... И тогда я развернулся и побежал домой – панически и почти радостно, будто перед грозой. Не оглядываясь назад, пытаясь избавиться от того, что даже не стремилось меня удержать.

***

В конце августа родители вспоминали про чай, и мы ходили собирать цветки липы. Я никогда не любил этих последних дней, потому что не календарь и не сухая трава, а именно собирание цветков липы означало, что лето закончилось. И все-таки было в этом что-то интригующее и слегка преступное: мы брали лестницу (отец не разрешал залезать на деревья), несколько мешков или пакетов и отправлялись на поиски.

Тем летом мы долго не могли найти ничего стоящего: все цветки были бледные, ломкие и буквально рассыпались в руках. И тогда я вспомнил про одинокую липу на краю поля, в ста метрах от старых деревянных ворот. Антон осторожно посмотрел на меня и кивнул. Ворот, правда, не оказалось: на их месте были глубокие вмятины, заросшие муравейником и быстрой травой. Осмотрев липу, отец сказал, что такой урожай здесь последний раз: дерево скоро отомрет, и в следующем году здесь не будет ни одного цветка. Внутри что-то шевельнулось, сначала в дереве, а затем во мне, и немного закружилась голова. Я сел на торчавший из земли корень и посмотрел вверх; небо было светлое, скучное, почти прозрачное. Антон молча срывал белые цветки и бросал на траву. Надо мной не умолкал шорох листьев, успокаивая меня и клоня ко сну. Мне нравилось его слушать. Но затем я открыл глаза.