ПУТЕШЕСТВИЕ ПОЛИНЫ

«Мама, смотри! Я могу без рук!»

Ей нравился запах. Нравилось то, что он вообще был у нее, этот велосипед. Нравилось то, что у отца не хватило бы денег, и они, конечно, купили его вместе с матерью. Нравилось то, что светило солнце, и ни о чем другом, кроме этого солнца, думать было не нужно. Велосипед был темно-синий и совсем уже не детский – точно такой, какой она хотела. Эффектно изогнутый руль, как в этих удивительных французских гонках, что зачем-то показывали по телевизору. Просторный багажник сзади. И высокое сидение, которое она ни за что не собиралась опускать, и от которого уже немного болели вытянутые до напряжения ступни и пальцы ног.

«Мама!» крикнула Полина еще раз. Но уже не так громко. Больно прикусив нижнюю губу, замерев. В следующее мгновение с велосипедом что-то произошло, и, предвидя самое ужасное, Полина покрепче закрыла глаза…

Вокруг было поле. Огромное, непонятное. И одна узкая тропинка, с которой еще долго нельзя было никуда свернуть. Золотистые волны немного отвлекали ветреный взгляд Полины и даже немного усыпляли своим легким гипнотическим шорохом. Полина стремительно поднесла ладонь к голове и, едва сдерживая равновесие, провела по волосам. Горячие. Настолько горячие, что Полине захотелось пить. Воды с собой не было, но набежали облака, окрасились в серые тучи, и несколько минут продолжался сильный дождь. Сарафан Полины промок, потяжелел, пронзительно остудил ее тело. Она поднимала лицо к небу и глотала тяжелые капли дождевой воды. Растрепанные волосы щекотливо растекались по щекам, но носу, по губам.

Вокруг был лес – скорее темный, чем страшный. Полина снова отняла руку от велосипеда. Это был инстинкт, живой и неутолимый порыв. Полина расчесала комариный укус на голом колене, который на минуту или две остался в ней утоленной, кисловато-сладкой болью.

Выехав из леса, Полина встретила девочку с точно таким же велосипедом, как у нее. Поначалу Полина слегка смутилась, потому что этого быть не могло. И все-таки девочка казалась интересной, новой. Это сказочное имя, Алиса, эти причудливые и едва знакомые слова. Они решили ехать вместе, друг рядом с другом, никогда не отставая и никогда не пытаясь заехать далеко вперед. Они даже не заметили, как оказались в пустынном городе с тысячами незнакомых улиц, переулков, домов. Было так сложно за всем уследить, и временами они терялись, поворачивали в противоположные стороны, потом вдруг снова встречались на центральных улицах и тротуарах. Временами Полине становилось скучно, временами хотелось поднять с дороги булыжник и запустить его в колесо Алисы. Но все-таки Полине было хорошо с ней. Видеть ее вздернутый подбородок, слышать ее густой и таинственный голос, замечать холодный, взрослый блеск ее глаз. Казалось, они всегда будут ехать вместе.

А затем пустынный город закончился, и Полина осталась одна. Тяжко сдавило сердце, когда она вдруг подумала, что чужой город забрал Алису навсегда, лишив ее, Полину, тепла и близости. Ночных разговоров. Признаний, произнесенных шепотом. Стало немного холодно и неуютно. Стало темно. Полина засмотрелась на луну и едва не упала... Ее подхватил он, высокий, с красивыми чертами лица, такой непривычный. Полина улыбнулась, сутуло и лишь на мгновение, а он зачем-то поехал с ней. Только теперь Полина решилась наконец оглядеться. Вокруг не было ни поля, ни леса, ни пустынного города. Вокруг не было совершенно ничего, одна только голая земля, и она была счастлива слышать рядом его дыхание. Рядом с ним была тишина. Полина знала: если его не будет, вокруг появится что-то страшное. Люди, голоса, дома.  

Еще никогда дорога не казалась такой ровной и безветренной. Если возникали подъемы или случался резкий поворот, то они почему-то знали, что делать. Когда он брал ее за руку (поначалу только в те моменты, когда вокруг было темно, а затем уже в любое время дня или ночи), Полина готова была поскользнуться и упасть. И оттого знала, что никогда и ни за что не упадет.

Полина посмотрела на свой сарафан. Он по-прежнему ей нравился. Синий цвет велосипеда успел немного потрескаться, железные детали размыло ливнями и сухим ветром, но сарафан все еще казался новым. А еще новым начинало казаться жадное, голодное пространство вокруг. Вдруг стали намечаться предметы и даже люди. Их было так много, что Полине захотелось закричать, зарыдать, наброситься на него с кулаками. Цепь болезненно скрипнула, а в какой-то момент его занесло в сторону, и он чуть не сбил ее. Впереди появился город, полный людей, и Полине впервые стало страшно. Впервые, наверное, с тех пор, как отец вывел велосипед во двор и торжественно отвел глаза. Теперь он ехал в двух, в трех метрах от нее, а гулявший по улицам ветер пробирался в самые глубокие складки сарафана. Вдалеке раздался колокольчик другого велосипеда, послышался неприятный девичий визг, он повернул велосипед, и она перестала замечать его в толпе. И теперь холод можно было потрогать. Раздавить в ладони, обвязать вокруг шеи, проглотить. Полина хотела развернуться и поехать домой. Правда, она больше не представляла, где именно, в какой стороне этого проклятого города был ее дом. И существовал ли он вовсе.

Велосипед уносило то в сторону, то куда-то вперед, но вокруг все словно остановилось. Пейзаж тянулся скучным забором, а дни все не заканчивались.

Но вот снова порыв ветра – и настроение Полины резко меняется. Она знает, что делать. Дело в том, что порыв ветра приподнял ее сарафан и, стерев с колен все комариные укусы и синяки прошлых падений, оголил ее ноги. Крепкие, красивые ноги, которые не могли оставаться незамеченными слишком долго. Но их похотливые взгляды? Сигаретные окурки из их ртов? Их черные пальцы? Их кривые улыбки? Полина подъезжала, но не слишком близко и лишь на мгновение. Правда, однажды тормоз велосипеда не сработал, и один из них дотронулся до ее плеча. Сначала плеча, потом руки… Что-то кольнуло внутри, какой-то электрический разряд, и велосипед отбросило в сторону. Но на следующий день она приехала туда снова. И снова. И еще несколько раз. Она приезжала до тех пор, пока он не отъехал достаточно далеко и не повел ее за собой. Его одежда свисала клочьями, в нем было так много грубого и неопрятного. Но за его спиной ветер не казался таким сильным. За его спиной вообще не было ветра.

Ровных дорог больше не было. Теперь были спуски на сотни и тысячи метров, после которых обязательно вырастали подъемы. А еще автомобили, которые никогда не уступали и вечно пытались сбить тебя или по крайней мере задеть. Полине особенно запомнился один спуск, который они проехали вместе, бок о бок. Полина уже привыкла к его дыханию, молчанию и тяжелому взгляду. Ей казалось таким удивительным то, что ко всему этому вообще можно привыкнуть. Что можно просто повернуть однажды голову в его сторону и перестать это замечать. Тот спуск был самым долгим в ее жизни. Полина ощутила, как сердце прильнуло к ее груди, а изо рта вырвался крик. Волосы улетали в небо или назад, а в глазах был один только животный восторг. Однажды их крики соединились, одиноким выстрелом вылетели в воздух, растворились в бурлящей стае птиц. И на излете подъем. Медленный, молчаливый, немного стыдливый.

Однажды температура упала настолько, что в руках появилась дрожь, и велосипед начало ворочать из стороны в сторону. Он набросил на нее пальто, она выхватила его поцелуй с холодным привкусом ветра и снега. А вокруг то лай собак, то солнце, то мокрые листья под колесами велосипедов. И временами этот резкий звук отколовшихся спиц, вылетавших мертвыми иглами то на снег, то на зеленую траву.

Пока наконец не появился этот маленький город с маленькими домами и маленькими людьми. Они начали кружить по улицам и паркам города, все чаще держась за руки и все чаще ругаясь. Почему-то находилось так много причин ругаться: он обгонял ее, он пачкал ее сарафан брызгами осенних луж, он слишком долго молчал, он хотел повернуть назад. И ведь было так невыносимо скучно ездить кругами по этому городу. А еще тяжело: сзади, на багажнике, что-то словно выросло. Какая-то новая часть ее; тревожная, но отчего-то такая желанная.

Он подолгу пропадал в городе, а Полина подолгу оставалось одна. Комок крика и слез за ее спиной набухал, нарастал, и от этого крутить педали было все тяжелее. К тому же она страшно устала. Казалось, сон накопился за несколько месяцев или даже лет. Она часто думала. Навязчивые мысли сменялись в ее голове болезненными воспоминаниями, и она вдруг подумала о том, как он исчез тогда в том далеком городе много-много лет назад. Тем временем, его все не было, и ей начинало казаться, что он уже никогда не вернется, и что ей этого не пережить. В один из таких моментов Полина резко развернула велосипед и, сквозь слезы и ночной туман маленького города, снова уехала навсегда.

Вокруг вырастали горы с их тяжелым грудным дыханием. Педали не слушались ног, велосипед почернел на палящем солнце, сарафан был изорван в клочья, а голые ноги непривлекательно торчали из истерзанных лоскутов ткани. Заднее колесо спустило, и от этого Полине приходилось прилагать гораздо больше усилий. Тяжесть сзади увеличивалась каждый день, непонятная тоска сдавливала сердце, а велосипеды и автомобили вокруг казались чем-то ненужным и непонятным. Она вдруг подумала о запахе, том далеком запахе из детства. Его больше не было.

«Мама!» крикнула Полина еще раз. Но уже не так громко. Больно прикусив нижнюю губу, замерев. В следующее мгновение с велосипедом что-то произошло, и, предвидя самое ужасное, Полина покрепче закрыла глаза. Это был торчавший из земли корень дерева, о который ударилось переднее колесо. Велосипед подскочил вверх, и за одно только мгновение в голове пронеслась какая-то невероятная история. 

Издав тяжелый скрежет, велосипед каким-то чудом приземлился на оба колеса. Холодный пот пальцев скользил по нагретому солнцем металлу, а откуда-то из-за спины раздавался голос матери. Кажется, она просила быть осторожней и не делать никаких глупостей. Полина перевела дыхание, улыбнулась встречному ветру и покрепче обхватила руль велосипеда.

THE SMITHS

Morpheus was a pervert. Nightmares are dreams with a bad sense of humour. Jane woke up from the most horrible nightmare imaginable. She dreamt that all boys in her hometown were now wearing Sam Smith's hairstyle. It was not enough that his fucking falsetto was twatting up radio waves. He now had to corrupt every single man under twenty-five, grease up his hair and make him walk around town like a smug loser.

Nothing sexual. The boys were all right. They looked at girls, they ogled girls, they undressed girls with their eyes. They would even make a pass. Pleeeaaase, said the girls. With that hair!?

It was a rather short and uneventful nightmare. Nothing happened. The boys with Sam Smith’s hairstyle were just walking around the streets, faintly flirting. Jane woke up sobbing, for Peter and for Mark and for James and even for Billy whom she had never considered as a possibility. Her hometown never did anything to deserve that. Nothing to answer for.

But can we really tell when a nightmare ends? Jane could not, because the moment she left the house her heart sank so low it punched her stomach. It was really happening. The shit was real. Jane took a deep breath, stuffed the earbuds so deep they almost went through her brain and closed her eyes. When she opened them, Peter was standing in front of her saying good morning. Peter, too, was now sporting this repulsive heresy on his head. Jane thought of an excuse and disappeared around the corner.

She dragged herself through the town. Boys with Sam Smith’s hairstyle were everywhere. Picking their noses, walking their dogs. Popping in and out of bars. Talking to their friends. Hanging the fuck around. World’s freakiest invasion. And the terrible thing was that nobody seemed to mind, which turned Jane’s early morning sobbing into full-blown afternoon weeping. Was she having her period?

“Mum”, she said. “Is this normal?”

“What, the blood?”

“No, the boys.”

“Well, if they like it that way…”.

Jane went into her room and closed the door behind her. She called Debbie. Debbie was currently out of town, kayaking with her parents, and could only marvel at her friend’s story. “Like Sam Smith? But that’s cool”. Debbie said his voice produced orgasmic vibrations that were enough to make her disregard his sexuality. Jane hung up and thought Debbie made more sense when a couple of years back she practiced Lana Del Rey’s pout for three months straight.

Yes, she was happy to fall asleep, but that night Jane had another bad dream. This time it went beyond a hairstyle that looked like Morrissey with a popsicle. This time all the boys in Jane’s hometown started wearing smug hipster clothes. Their shirts were buttoned up all the way to the fucking collars, and that was more than anyone’s heart could take. Jane woke up with cold sweat running nasty streaks down her hair, her forehead and even her cheeks. What the hell kind of bullshit was that.

After an especially long breakfast Jane went outside to buy sleeping pills. Four boys were standing outside the pharmacy, smoking. They started a conversation. The leery bastards, they were actually trying to talk to her. Velvet jackets with humourless black shirts (one of them had a plain white T-shirt underneath) and, of course, the hair. Jane said she was busy, which in the middle of summer was pretty much her saying ‘bugger off’.

Pharmacies were okay. White, sanitized smell and total silence. Supermarkets were so much worse, because you couldn’t buy a can of fucking coke without “Stay With Me” tearing your heart out of your chest, dropping it onto the floor and kicking it against the wall.

And now there was no one to talk to anymore. Debbie was gone and the boys were dead.

There was a reason why Jane bought sleeping pills. That way, she thought, her sleep will be deeper, the nightmares will be gone, and tomorrow MTV will get back inside and everything will get back to normal. Fearing an overdose, Jane swallowed two pills only and jumped into bed. No book this time, no movies, no message boards.

This time Jane couldn’t sleep at all, her mind whirling desperately. She drank water, turned the pillow over seventeen times, listened to music and stared into the black ceiling. She only managed to fall asleep at 6 am when nightmares come even if you don’t fear them. The latest development was physiological. In addition to the heinous hairstyle and the buttoned-up shirts, all boys in Jane’s hometown had suddenly gone chubby. Okay for Mark who was fat and pretty much undateable in the first place, but the once handsome and slender Stephen was socially disfigured, aesthetically mutilated. Jane laughed out a chunk of madness and woke up into her lazy summer.

Day three was scary. Basically, it was like walking through a town invaded by an army of Sam Smiths who (thank Jesus) couldn’t sing. They were all different and yet they were all the same. One of them got close to her in a café and Jane felt too depressed to think of an appropriate swear word.

“May I join you?”

Which boy was that? Jane couldn’t tell anymore. Mercifully, the voice was all right and she didn’t have to splash his face with the hot latte. Instead, she asked:

“What the hell is wrong with you?”

“Don’t you like it?”

“Like what?”

“Want to go to a gig tonight?”

Jane was repulsed. Was there no place for her anymore or was this the “dystopia” Mr. Bloom liked talking about in his literature classes? In fact, Jane had so many other questions about the boys in her hometown. Has their DNA changed? Their names? Their history?..

There was nothing else to do, so Jane went home. There were two letters on the pavement under her window, and she almost wished “S.S.” stood for Nazis who were about to invade her hometown and turn it into a violent labour camp.

This time Jane took five pills and resolved to add three more if there was no effect. After all, dying was not such a bad option. The effect, though, was immediate. Her mind blacked out into a dream of autumn and a beautiful young man sitting by the river listening to music in huge black stereo headphones. In her dream she knew it was “Death Of A Disco Dancer”. Jane slowly approached him and he heard the muffled September leaves and he turned around. He looked, and his hair was short but wavy. He spoke, and his voice seemed this velvety baritone she fell in love with. And then suddenly she was in a different part of town altogether, and the boys were singing. The new boys who looked exactly like Sam Smith. The chubby fuckers were singing. And then, later: banging on her doors, crawling through her windows. Millions and millions of identical Sam Smiths of her crazy and totally fucked-up hometown. Even in her dream Jane knew it was all over.

Peter was waiting for her outside – thinking cinema, thinking art gallery, thinking river, thinking bar. Peter? This could well be anyone, anyone at all. With that hair, with those clothes, with that body and with that voice. Jane sighed, some heavy cloud flying out of her lungs into the soft summer distance in front of her.

“Am I not the only one?..” 

He sang, he fucking sang it. Jane sighed and took his hand. The summer was in full swing and she was bored anyway.

ТЕЛО №17

Молодой человек напротив в четвертый раз попытался уснуть, и на этот раз я улыбнулся. Немного скомканно, немного в книгу, потому что больше улыбаться было некуда. Конечно, я мог улыбнуться в окно, но это выглядело бы по меньшей мере безумно. Улыбаться в окно движущегося поезда могут только сумасшедшие и дети, да к тому же в пасторальном тосканском пейзаже не было ничего необычного. Густо заросшие луга, горы со свисавшими вниз домами и синее-синее небо. А еще сегодня не хотелось быть безумным. Сегодня особенно. Сегодня я должен был принять решение, от которого зависело все на свете. Я и так слишком долго оттягивал, смотрел в потолок, не отвечал на письма и молчал, и вот теперь Саша должна была стоять на платформе, а я должен был выйти из поезда и все ей сказать. Одним словом, я улыбнулся в книгу. Но что это была за книга.

Молодой человек не мог уснуть не из-за грохота поезда или жары или того, что ему всего-навсего не спалось. Дело было в ней, пожилой женщине в белом, которая едва не опоздала на поезд, вбежала в случайный вагон и суетливо уселась рядом с ним. Сухой, длинный англичанин слева от меня вскочил на ноги и стал помогать ей расставлять сумки – приговаривая те три итальянских слова, которые успел выучить за две недели, что был здесь. Женщине было по меньшей мере восемьдесят лет. Еще на ней был огромный деревянный крест какого-нибудь живописного и одинокого флорентийского монастыря, и ей страшно хотелось говорить.

Забавно: вчера, в баре, я первым делом тоже увидел крест. Железный, гораздо более обычный, его вовсе не должно было быть там. От креста сильно пахло виски и сигаретами, и я неловко отшатнулся в глубину барной стойки. У него были длинные растрепанные волосы, и глаза светились как-то особенно, по-черному. «Художник?» спросил я – просто оттого, что он смотрел на меня слишком уж пристально. «Американец в Италии», ответил он, и я попытался вспомнить песню или книгу или фильм или черт знает что.  

В ситуации было что-то болезненно комичное, и мне стало немного жаль его. Молодой человек отворачивался в окно, смотрел в телефон и писал бестолковые сообщения, он безжизненно запрокидывал голову назад и как можно крепче закрывал глаза. А она говорила, говорила, говорила, и я понятия не имел, о чем. Может быть, он сделал что-то не так. Может быть, он ошибся, когда поначалу поддерживал ее, возражал и даже задавал вопросы. Но теперь он односложно молчал, безвольно ее провоцируя. Движением, морганием, вздохом. Мне хотелось знать, о чем она говорила, но мне так не хотелось быть на его месте.

Одиннадцать вечера. В баре было много свободных столиков. С потом, с горячим алкогольным дыханием из него сочилась история, которую мне предстояло услышать. Я знал, что это надолго; может быть, на всю ночь. Но мне было интересно. Кажется, я боялся выпить еще один стакан пива и растворить его историю в пене и глотках. Мне было настолько интересно, что я забыл про Сашу и про то, что завтра в 7:50 утра я должен был ехать на вокзал. «Я Итэн», сказал он, и я подумал, что не знал никого с этим именем. Угадав мою мысль, Итэн сказал, что в Бостоне так зовут каждого второго. Я предложил пересесть подальше от барной стойки, поближе к игравшим в углу музыкантам, но он был против.

В конце концов, он ничего еще мне не обещал, и пока мы говорили только о наших путешествиях и о его книге. Я подумал, что книга была эпиграфом к тому, что будет дальше. Коричневая, в мягком переплете, еще совсем новая. Всегда хочется узнать, что читает другой человек. Книга лежала на стойке перед ним, и он так опасливо и настороженно ее пролистывал. «Я бросил на третьей странице. Тебе не нужна?» Странно: раздался голос, но ответил не я. «Уильям Стайрон», сказал человек перед нами. «Лучшая книга о депрессии».

Я ненавидел начитанных барменов.

Забавно, но ведь ее могло не быть здесь. Я не могу сказать, что я хотел этого, но все-таки: она могла опоздать на поезд, могла вбежать в любой другой вагон или даже выбрать место в противоположном конце. Может быть, она могла о чем-то вспомнить, прочитать долгую молитву или просто промолчать все четыре часа нашего пути. Но она была здесь, и теперь уже создавалось ясное ощущение, что иначе быть не могло. Уверен, если бы зашел контролер и посмотрел на ее билет, на нем бы значилась цифра того самого сидения, которое она нашла так суетливо и так случайно.

Все в этой маленькой женщине казалось мне огромным. Морщины ссадинами высекали руки и лицо. Они были настолько крупными, резкими, что казались скорее не признаком глубокой и уже немного запущенной старости, а чем-то вполне естественным. Массивный деревянный крест свисал до самого живота, размашистое белое одеяние едва не касалось пола, эти по-черепашичьи огромные очки, делавшие ее глаза такими круглыми и доверчивыми. А еще эта удивительная энергия, с которой она двигалась, говорила и смотрела по сторонам. Казалось, это была энергия миллионов морщин. «Итальянские женщины», сказала мне однажды Саша. «Они никогда не стареют».

Она осмотрела нас, всех троих, словно искала праведность или знакомые итальянские черты. Но долговязый англичанин уже выдал себя откровенно убийственным акцентом (даже я отвлекся от описания холодного Парижа и немного поморщился), а сквозь мои ладони так отчетливо проступала книга Уильяма Стайрона «Зримая тьма». Разумеется, английских слов она могла и не увидеть, но я действительно ее читал. Настолько внимательно, что на меня никак нельзя было рассчитывать. Так что вчера, в баре...

...я сказал «да» и даже не повернулся в сторону начитанного бармена. Нельзя отказываться от книг, даже самых глупых и необязательных. Итэн приветливо посмотрел на бармена, который уже вернулся к бокалам, бутылкам и умным мыслям. Конечно, мне не нужна была книга про депрессию, не с очередным сообщением от Саши (я отключил телефон и ощущал лишь тревожную вибрацию в кармане джинсов) и тем, что хотел или должен был ей сказать. Но я взял книгу. Отлично понимая, что книга была всего лишь предисловием к тому, что мне еще предстояло услышать.

«Хочешь знать, почему я в Европе?» спросил он. Итэн говорил развязно, по-американски. Книга про депрессию, врожденная общительность его лица. И потом: волосы из второй половины шестидесятых, серьги, железный крест, бандана в виде шейного платка и миллион кожаных фенечек. Эта удивительная несочетаемость образа и книги интриговала меня еще больше.

Я кивнул и сделал еще один глоток. Совсем небольшой, потому что бар работал до утра, и я пил на голодный желудок.

Англичанин читал бесконечно длинную книгу. Такую книгу ты берешь с собой в поездку и едва домучиваешь до сороковой страницы. Мягкая обложка, мелкий шрифт, что-то про дракона в правом верхнем углу: рождественский подарок сына, который не думал долго и подарил то, что нравилось ему самому. Англичанин постоянно отрывался от книги и смотрел через меня в окно. Не из-за вида, а просто оттого, что нужно, черт возьми, что-то делать в поезде, когда книга скучная, ты не знаешь итальянского, а сидящий рядом человек внимательно читает историю болезни малоизвестного американского писателя.

И все-таки я тоже начинал отвлекаться. Я не спал всю прошлую ночь, а горло удушливо сдавливал сон вперемешку с вчерашним алкоголем. Молодой человек напротив внимательно слушал женщину в белом и все еще говорил «да», «нет» и что-то еще. Я прислушался, потому что у меня не было выбора, и потому что рассказывала она так интересно. Кажется, я пытался представить, что она говорит о недавнем скандале в католической церкви, что это выдумки и этому не следует верить. Кажется, я пытался представить, что молодой человек хотел убедить ее в обратном, но затем сдался и принял ее сторону.

На секунду она перестала говорить, достала пластиковую бутылку из своего рюкзака и немного отпила. Я узнал этикетку из магазина Сиены, и от этого меня передернуло. Она не могла, она не должна была делать этого. Это было глупо и неестественно. От этого создавалось ощущение, что Бог тоже носит большие неуклюжие очки и тоже пьет минеральную воду из пластиковой бутылки. Меня мучила жажда.

Итэн заказал что-то под названием Brown and Stormy и начал рассказывать про Бостон. Два года назад он влюбился. «Я влюбился в вампира», сказал он, и я подумал, что американцы умеют рассказывать истории. Даже если бы Саша оказалась вампиром, я ни за что не начал бы рассказ именно с этого. На заднем плане музыканты заиграли самую известную мелодию Нэта Кинга Коула, и я представил Бостон под осенними листьями. Они будут шуршать под ногами, а ты будешь смеяться в раскрытый зонт и ее лицо. Еще я подумал о том, что так не бывает. Потому что Итэн встретил Дженнифер в начале октября, в музее, и совпадение казалось невозможным. Но учитывая то, что все рассказы и истории появляются из невозможных совпадений, я тоже заказал Brown and Stormy и спросил, но не про вампиров:

«Музей изящных искусств?»

«Нет, гораздо проще. Музей современного искусства. Там была выставка под названием «Женщины на стекле».

Я неопределенно кивнул, прислушался к тромбону и повторил свой первый вопрос, заданный, казалось, несколько часов назад.

«Да нет, я вообще не умею рисовать. Ну то есть могу, но всякий бред». Итэн прищурил глаза, отпил немного коктейля, едва заметно усмехнулся. «Дженни как-то сказала, что в том идиотском яблоке что-то было. Но они все так говорят».

Идиотское яблоко. Я попытался представить идиотское яблоко.

«Я попал туда случайно. Там всего-то было два зала, и почти все картины одинаковые. Капли дождя в виде голых женских тел. Но мне правда понравилось. Хотя я понимаю, что глупо. Стоишь, смотришь на эти капли воды».

Я сказал, что нет, что вполне нормально, я видел вещи пострашнее. Когда хотелось закричать, выпрыгнуть из окна или начать приставать к другим посетителям. Хотя про себя я подумал, что он, конечно, прав. Даже стоять и просто смотреть, это почти так же глупо, как стыдливо оглядываться по сторонам и видеть, что другие посетители подолгу стоят перед этими голыми женскими телами, обсуждают с друзьями или даже записывают что-то в блокнот.

«И такое чувство, что вокруг никого не было», продолжал он. 

Порой Итэн сбивался, переводил дыхание и словно что-то вспоминал. Но в то же время я чувствовал, что эту историю он проговаривал про себя миллион раз. Она вырывалась из него кусками, сырыми и тяжелыми кусками. В конце концов, есть вещи, о которых говоришь себе постоянно. За это лето я бесконечное число раз проиграл про себя сцену на платформе Termini в Риме. Как я подойду к ней и, сквозь кричащий поток людей и объявлений, скажу ей, что... Подумав о Саше, я упустил кучу неуклюжих метафор и эпитетов, которыми Итэн описывал капли воды из бостонской галереи.

«Какое-то безумное движение. Когда через месяц или два Дженни показывала мне танец Матисса, я этого не видел. Просто оранжевые силуэты на синем фоне… Но особенно мне понравилась одна картина. Она была самой последней на выставке и называлась «Тело №17». Тоже стекло, тоже капля воды, тоже женское тело, но я не мог оторваться. Возможно, капля воды мне кого-то напоминала, и я все пытался вспомнить, кого именно. Все вокруг теряло смысл. А в какой-то момент вокруг стало совершенно тихо, и я обернулся. За моей спиной стояла девушка и наблюдала за мной. Она представилась. Ее звали Дженнифер Брэдли».

Он провел руками по волосам и пристально посмотрел на меня. Нет, я понятия не имел, кто такая Дженнифер Брэдли, как, наверное, любой другой человек в мире.

Сейчас, в поезде, я решил зайти в интернет и поискать ее имя. Итэн сказал, что уже три или четыре года она является одной из самых известных современных американских художниц с Восточного побережья. Но все поисковые системы мира растворяли ее имя в тысячах второстепенных актрис, школьниц из социальных сетей и даже нескольких богом забытых писательниц. Я ввел «Бостон», я ввел «искусство», я ввел «Женщины на стекле», я даже ввел «Тело №17». Первой в списке оказалась порнозвезда из Массачусетса, которая была женщиной, мечтала о стеклянном вибраторе и называла свое занятие искусством.

Я отвлекся на жару и на голоса. На голос. Женщина продолжала говорить, и теперь, когда мы находились уже в двадцати километрах от Сиены, молодой человек больше не спорил и не встревал. Он просто молчал и ковырял пальцами дрожащее стекло поезда, словно мог снять с него какой-то бесцветный слой или проделать отверстие и проскользнуть через него внутрь итальянского пейзажа. Женщина в белом практически не использовала никаких жестов, но звучала при этом напористо и убедительно. Они это умеют: говорить, петь. Я мог распознать отдельные слова (и при этом все равно не понимать их значения), мог услышать названия знакомых городов и даже попытаться что-то достроить. Что-то совсем безумное, про взгляд церкви на вампиров и привидений.

Но они говорили так быстро. Я даже испугался, что через пару часов, на платформе, я вдруг перестану понимать Сашу, а она, конечно, перестанет понимать меня.

Глаза вернулись к телефону, и внизу, под твиттером порнозвезды, я увидел совершенно белую страницу. Мы въехали в тоннель, и соединение пропало. Я больше не стал пробовать найти Дженнифер Брэдли и ее голых женщин на стекле. В конце концов, она могла быть ужасно некрасивой, а капли воды могли оказаться обычными каплями воды.

Заметив мое смятение, Итэн достал из кармана почтовую карточку и протянул ее мне. Это был пейзаж. Вполне милый пейзаж, нарисованный ровной и талантливой рукой. Была только одна странная деталь: дом стоял вверх ногами. Все остальное казалось вполне естественным и даже обычным, деревья вокруг росли корнями вниз, люди ходили головой вверх, но фундамент двухэтажного дома торчал в безоблачное голубое небо. «Неплохо», сказал я, бегло перевернул карточку (наверное, почерк Дженнифер) и вернул ее Итэну.

«Это моя любимая картина Дженни», сказал он. В его «Дженни» было что-то мягкое, почти сентиментальное, и я все не мог поверить, что однажды Итэн пообещал рассказать историю про вампира. «Но тогда я смотрел на «Тело №17» и думал, что перед этой картиной стою только я один. Я имею в виду, что никто не мог увидеть в ней тех вещей, что виделись мне. А потом она, Дженни. Ее левый глаз был скрыт прядью волос. Как все эти капли, картины. Тайна, которую можно разгадать».

Я попытался вспомнить, но не мог. Моя память запнулась, запуталась в мыслях, и теперь я мог вспоминать только то, о чем говорил Итэн.

«Дженни сказала, что выставка закрывается, но ей приятно мое внимание. Это значит, что либо очень, либо совсем нет. Совсем нет? Нет, сказал я. Очень. Она предложила немного пройтись. Я помню дождь и голый асфальт. Мы пошли в бар. Ее любимый бар в Бостоне. Мы ушли оттуда в 4 утра».

В этот момент Итэн говорил практически без пауз и междометий, почти всегда в такт контрабаса и гитарных линий. Я подумал про 4 утра, и это было неприятное чувство. Дело в том, что в тот момент я хотел, чтобы Дженни была самой обычной девушкой, но уже слишком хорошо понимал, что история эта кончится очень плохо. Передо мной лежала книга Стайрона, и этого было вполне достаточно.

Я поймал взгляд молодого человека напротив, и мы оба неловко улыбнулись. Мне казалось, что он отчаялся. Временами он все еще пытался набрать в легкие хотя бы немного душного воздуха и сказать ей о том, что разговор ему ужасно надоел, и вообще он хотел спать. Но на это не было уже ни сил, ни наглости, ни истерзанного дорогой желания. Прошло полтора часа. Может быть, она говорила не о религии? Может быть, она тоже рассказывала историю из прошлого? Мысль отскочила от меня, вылетела в окно и бросилась под поезд. На смену ей пришла другая мысль. Женщина в белом напоминала мне об этих старинных закрытых монастырях, разбросанных по всей Европе. Отпустив тысячу грехов и помолившись за тысячу смертельно больных, она вышла на свет впервые за тридцать лет, и ей так многое хотелось рассказать миру. Я знал, что это была неправда.

Пришло сообщение от Саши. Так банально: она спрашивала про номер моего поезда. И еще она хотела знать, из какого города я еду. Это смутило меня, но лишь на мгновение. Саша действительно знала только про время и центральный вокзал Рима. Я стал быстро набирать ответ, пытаясь при этом просчитать, успею ли я дочитать книгу.

И ведь прошлой ночью именно эта книга так ясно говорила мне, что история Итэна закончится пусть не смертельным укусом, но по крайней мере депрессией. И еще: бармен так усердно протирал бокалы, что у меня заболели зубы.

«Мы расстались уже на рассвете. Перед мостом Закима».

Романтичность не шла Итэну, но Brown and Stormy довел меня до слез с тяжелым привкусом имбиря и рома. Гораздо легче, когда пьянеешь в одно мгновение. Но было только полпервого ночи, и я все еще мог различить звук скрипки. Я только не знал, играл ли на ней кто-нибудь в этом баре.

«Когда расстаешься на рассвете», зачем-то сказал я, «то кажется, что навсегда».

Может быть, романтичность шла мне. Во всяком случае, Итэн согласно кивнул. «Точно. Всю следующую неделю я ничего от нее не слышал. Ну и все эти мысли. Я неправильно записал номер телефона. Я забыл сказать адрес электронной почты. В социальных сетях сорок шесть миллионов Итэнов. Я думал снова прийти на выставку, но она закрылась. Я зашел в тот бар, но там ее не оказалось. А потом Дженни вдруг позвонила мне и сказала, что скучает».

Мы снова въехали в тоннель, и я больше не мог читать. Англичанин облегченно отвернулся от своей книги, молодой человек с надеждой закрыл глаза, а женский голос практически исчез в утробном грохоте поезда. Когда мы выехали из тоннеля, яркий свет ослепил нас, а телефон англичанина загорелся той жуткой и неожиданной мелодией, которая ломает твои представления о едва знакомом человеке.

Теперь музыканты играли только для нас и группы подростков, энергично скучавших за одним из столиков неподалеку. Хотя, возможно, мне только так казалось, и играли они для себя. Кто-то умер, а у кого-то был день рождения. Как бы то ни было, теперь их мелодии казались громкими и быстрыми. Словно они пытались не дать нам уснуть или заскучать или стать вампирами или напиться до смерти.

«Сначала все было хорошо».

Ну вот. А я так боялся этого «сначала».

«Первые два или три месяца», сказал Итэн и уставился на желтые газетные вырезки, которых было так много на стенах бара. Старые новости, выбранные случайно. Мне нравилась идея. «Дженни продолжала рисовать. Уже через месяц у нее была отличная серия рисунков голых человеческих ног».

Итэн мог сделать со мной все, что угодно, но он не мог заставить меня полюбить современное искусство.

«И ей было интересно со мной, я видел. Дженни нравилось заниматься сексом и не говорить об искусстве. Наверное, у меня хорошо получалось и то, и другое. Мы даже ездили к ее родителям в Вермонт. Вообще был невероятный подъем. До тех пор, пока не настал кризис. У Дженни совсем перестали получаться картины».

Я поймал взгляд Итэна и довел его до старой фотографии на задней стенке бара, где-то между мартини и джином. Девушка была совершенно голой, и я готов был поклясться, что два часа назад ее здесь не было.

Женщина в белом вдруг посмотрела на меня и словно попыталась что-то сказать. Лицо налилось краской, губы искривились в слово, и я поторопился вернуться в книгу. Женщина в белом вновь обратилась к бледному, обескровленному молодому человеку напротив.

«Дженни попыталась нарисовать вторую серию картин «Женщины на стекле», но теперь у нее не получались даже капли. У меня появились сомнения. Однажды я встал среди ночи и нашел «Тело №17». Эта вещь по-прежнему мне нравилась. А через три месяца, сразу после Рождества, мы разругались. Все было: крики, оскорбления. Единственное – не было посуды. Она даже заговорила о деньгах: сколько я получал в гараже против того, сколько давали за выставки. Но только Дженни выбрала странное время, потому что выставки как раз закончились. То, что картины перестали получаться, видели уже все. Это видел ее менеджер, это видели организаторы выставок, это видели даже посетители. Черт возьми, это видел я. И я знал, что этого она никогда мне не простит».

Мне хотелось спать. Тогда, сейчас, я перестал замечать детали. Сегодняшнюю жажду я мог утолить вчерашним пивом. Даже голос женщины перестал меня беспокоить; он был так же необходим этому поезду, как машинист или железная дорога. В борьбе за сон с молодым человеком напротив побеждал я. Меня отвлекло лишь сообщение от Саши, которая наконец ответила: «Сиена – Рим? Нет такого поезда». Без пробелов и знаков препинания. Но вчерашняя усталость наконец дождалась меня, забралась на плечи, поцеловала в губы, и мне совсем не хотелось думать об этом сообщении.

Мы снова въехали в тоннель. В Италии их было так много.

Так же и вчера. Ночью, ближе к утру. Итэн говорил поверх меня, задевая лишь изредка. Я стал отвлекаться на газетные вырезки, которых почти не видел. Они давили на меня: непонятным языком, пыльным запахом. Все эти вещи из прошлого. Некрологи на мертвых актеров, ограбления уже несуществующих банков, рекламы устаревших автомобилей. И теперь, когда мы были в баре одни (исчезли музыканты и даже начитанный бармен), мне стало казаться, что это навсегда. Что нам отсюда уже никогда и ни за что не выйти.

Я перестал отрицать – теперь я точно был пьян. Возможно, я плохо понимал историю. Возможно, она не была настолько интересной. Возможно, она была слишком страшной.

«Мы перестали спать вместе. Как тогда, в первое время, я спал в углу студии. И вот странная штука: через несколько дней все начало меняться. Она стала выглядеть лучше, длинная прядь волос снова скрывала ее левый глаз. Но даже не это главное. Вот странная штука: ей снова стали удаваться картины. У нее получались такие вещи, от которых я начинал чувствовать себя лишним. Я не знаю, как объяснить. Когда секс возобновлялся, картины снова портились, а выставки закрывались. Когда секс прекращался, все снова было в порядке».

Я сказал, что это странно. Или прошептал. Или промолчал. Было два часа ночи, и ничего лучшего я сказать, прошептать, промолчать уже не мог.

«Конечно, когда она поняла это, мы больше никогда не спали вместе».

Два часа ночи: холодный озноб вперемешку с алкоголем. В рассказе Итэна было что-то невероятное, но теперь я уже плохо понимал, что именно. Даже Саша. Даже Саша казалась мне параллельной Вселенной, в которой нет и не может быть ничего живого.

«Это не могло продолжаться слишком долго. Дженни смеялась, мы вместе ели завтрак, я покупал билеты в кино. Но всегда хотелось заговорить о другом. Несколько раз я пытался, но Дженни меня останавливала. Если любишь, всякий бред. Мне нравились ее новые рисунки, она стала рисовать в стиле Сая Твомбли. Конечно, я узнал о нем только благодаря Дженни».

И пусть бы я помнил, почему все закончилось так плохо. Только детали, только обрывки его голоса и слов, прежде чем мы вышли на улицу и наконец закурили (я понемногу оживал и все думал об утреннем поезде). Прежде, чем он рассказал мне про Сиену и спросил про Сашу. Пробивалось утро: сквозь черный тротуар, сквозь холодные крыши домов и даже огромный крест на груди Итэна.

Кажется, он вернулся из гаража поздно ночью, и она занималась сексом в студии, прямо на картинах. Тех самых, которые у нее получались однажды так плохо. Итэн вошел внутрь и увидел их, голых, тяжело дышащих, на полу. Это была девушка. Девушка. Итэн собрал вещи и ушел.

«Я видел ее в том баре. Она только кивнула, но осторожно и на всякий случай. Возможно, она винила меня». В его глазах было разочарование. Он действительно был американцем в Италии. «Возможно, она снова стала рисовать плохие картины. Как-то раз я видел афишу с выставкой. Конечно, я не пошел».

Кто-то вскочил с места, кто-то проснулся, кто-то закрыл книгу на последней странице. Поезд был уже в Риме. 

Саша стояла на платформе. Внутри было такое сильное чувство, от которого перехватывало дыхание какой-то густой и звонкой, но бессмысленной итальянской речью. Она исходила изнутри, так, словно я знал этот язык всю свою жизнь. Я не видел Сашу десять месяцев и три дня. И я понятия не имел, что скажу ей. Горло передавливало миллионом незнакомых слов, и на мысли не оставалось времени из-за суматохи пустеющего поезда. Я неловко выскочил из вагона и упал в ее руки.