"Мой психолог сказал
мне...".
Я смотрю в окно. Кафе
напротив закрылось полчаса назад, но официанты все еще продолжают складывать
стулья и вытирать столики. Медленные, немного сказочные движения. Я не могу
оторваться. Я не могу вспомнить вида умиротворенней этого.
"...но я не могла этого
объяснить, понимаешь? Каждый день я говорила себе, что не смогу".
"Психолог?"
"Ты слушаешь меня? Я
говорила про психолога десять минут назад".
Они немного напоминают
привидений. Добрых, не тех, от которых когда-то я боялся заглянуть под кровать.
Их движения выверены и точны. Я люблю их движения. Эта любовь ненастоящая,
любовь на расстоянии. Самая преданная любовь. Я знаю, что если выйду на улицу и
подойду к ним, попытаюсь заговорить или предложу закурить, то в ту же секунду
умру от скуки. И еще вмешаюсь в какой-нибудь важный механизм, как чаплиновский
персонаж из тридцатых годов, и все пойдет не так. Весь мир поперхнется. Так что
я просто смотрю на них, через французские окна. Через монолог Тани, ради
которого был здесь. Ее новая, бесконечная драма.
"...мы до трех часов
ночи сидели на кухне, при тусклом свете электрического фонарика. Мы сходили с
ума друг от друга. Мы пили кофе и читали Бродского. Я не могла даже представить
себе, что через несколько месяцев буду перечитывать "Американскую трагедию"
и пытаться понять, что именно испытывал тот парень".
"Какой парень?"
"Клайд".
Таня говорит много. Порой
мне кажется, что я пропускаю целые части истории, путаясь в лабиринтах монолога
и театральных паузах. Между тем, стулья выстраиваются в ровную стопку, которая
все больше напоминает Вавилонскую башню. Скатерти виснут на руках, как пьяные,
уставшие девушки, поникшие от приближения ночи. И они, медленные, молчаливые.
Могильщики-полубоги.
"...в сети я искала
информацию про самые быстрые яды и в очередной раз спрашивала себя, что же я
делаю. Мой психолог отчаянно пытался помочь. И при этом ни ему, ни себе самой я
не могла объяснить того, что испытывала. Потому что все случилось так резко, в
одно утро. Ведь я любила его. По-прежнему любила, понимаешь?"
Я неопределенно киваю,
причем скорее не в такт Таниной истории, но в такт трем молчаливым официантам,
без которых ничто на свете не может существовать. Я даже думаю, что если завтра
случится ядерная катастрофа, то ровно в полночь они все равно выйдут на эту
улицу, чтобы совершить свой обряд. Странно, но отчего-то мне легче от этой
мысли.
"Мой психолог сказал,
что идею он прочел в одной научной работе двадцать лет назад. Ее придумал один
шведский психиатр, я где-то записала его имя..."
Нет, они физически не способны
ошибиться. Они как тени, они идеальны. Я вдруг понимаю, что хочу быть среди
них. Хочу знать этот молчаливый язык, хочу уметь на нем разговаривать. Они
вползают в ночь и выплывают из нее так, словно были рождены в полной темноте на
одной из этих улиц. Я медленно закуриваю и наблюдаю за тем, как они поднимают
последний столик и вносят его в кафе. И так же молчаливо, так же размеренно
выносят на улицу какой-то белый сверток и кладут его в открытый багажник
стоящей рядом машины (поначалу я даже не заметил ее). В белом свертке,
продолговатом и как будто еще живом, какое-то движение, но я не успеваю
рассмотреть.
"...и я выталкиваю его
из лодки. Так быстро, что он едва успевает вскрикнуть".
В кафе напротив все тихо.
Уличное кафе разобрано, как детский конструктор. Все детали в коробке, и
напротив нас, в огромных французских окнах, потухшее здание. Такое, как
миллионы других в этом городе.
"...я ставлю точку.
Невероятное облегчение. Я понимаю, что мой психолог был прав. Стоило только
записать все это, облечь в слова Драйзера. И вот мы снова вместе. Снова читаем
Бродского при электрическом фонарике. Я люблю его, ты знаешь".
"Знаю", зачем-то
бормочу я.
Таня закуривает и допивает
последний бокал. Кафе закрывается через пятнадцать минут, и я прошу
медлительного официанта рассчитать нас.
