КЛЕТКА С ПОПУГАЕМ

Осень начиналась в июне. Среди выжженной солнцем травы лежали сухие листья безнадежно коричневого цвета. Глядя на них, я вспоминал игру, которую мы так любили в детстве. Суть ее была в том, чтобы добраться от одного конца парка до другого и ни разу при этом не ступить на траву. Нужно было идти по листьям, с треском взрывая их под резиновой подошвой теннисных кроссовок, легких и оттого нелегальных и все еще не спрятанных в зимние коробки. Порой хватало и полушага, но местами нужно было прыгнуть на метр или два в сторону... Мы играли в сентябре. Мы никогда не играли в начале июня.

Двадцать минут назад я вышел из поезда и оставил вещи на вокзале, чтобы несколько часов провести в небольшом городе недалеко от польской границы. Мне хотелось думать, что дело было в солнечной погоде или в уютном голубом кафе на дальнем конце платформы, но, кажется, меня привлекло само название города: Ивано-Франковск. В названии было что-то из прошлого, что-то из будущего. Какой-то компромисс, о котором мечталось в дороге. К тому же как размером, так и своим внешним видом город вполне подходил для моей игры. И вот я купил ночной билет домой и вскоре оказался в безымянном парке, так похожем на тот, который любил в детстве.

Нет такого города, который может разочаровать в первую прогулку. Первая прогулка не бывает провальной, и даже если ты насквозь заблудился, и официант принес тебе самое кислое вино в мире, весь последующий опыт будет лишь блеклой копией. Поездка, захватившая Польшу, Чехию и западную Украину, здорово меня утомила, и теперь не было ни карты, ни сил. И потому я просто решил идти вперед. Отыскать школу, в которой мог бы однажды учиться. Зайти во двор, в котором когда-то мог бы жить. Все это, конечно, больше походило на игру.

Совсем скоро я наткнулся на музыкальную школу. Грязно-бордовый кирпич был точно таким, каким он был в моем городе, но я не узнал, конечно, ни названия школы, ни белой пластмассовой двери из другого времени. О музыкальной школе у меня вообще осталось лишь два ярких воспоминания, и те длились не дольше нескольких секунд. Дело в том, что я никогда в ней не учился, и только пришел однажды с мамой к мужчине с неопрятной черной бородой и сказал ему, что хочу играть на трубе (самый большой музыкальный инструмент, который я мог назвать). Попросив меня показать руки, он бегло их осмотрел и что-то шепнул моей матери. Я не знаю, что именно, и до сих пор воспринимаю свои руки как нечто таинственное, неправильное, заметное всем вокруг, кроме меня самого. Как бы то ни было, мы больше сюда не приходили.

А затем еще одно воспоминание, немного более позднее: как мы шли по тротуару с моим отцом, и на другой стороне, на крыльце музыкальной школы (очень похожем на этот), стояла девочка в черном берете. В одной руке у нее было мороженое, а в другой она держала огромную папку с нотами. И вот однажды из-за поворота выскочило двадцать или тридцать военных машин, из которых доносилось оглушительное пение миллиона солдат. Мы остановились, но я смотрел не на военные машины, а на стремительные разрывы между ними. Через них были заметны листы партитур, которые бестолково кружили в воздухе. Когда последняя машина исчезла, мы увидели сползший берет, растрепанные волосы, а также испачканное мороженым лицо. И взгляд, не то испуганный, не то зачарованный. А затем дверь школы открылась, и оттуда выбежала молодая женщина, вероятно, учительница, и начала собирать бумаги. Мы стали уходить, так и не дождавшись, когда девочка оживет.

Я совсем забыл обо всем этом, и теперь это вернулось ко мне одним кирпичным зданием незнакомого города. За свою поездку я успел проделать все это в Гданьске, Вроцлаве, Кутна-Горе и еще нескольких городах. Правила игры нигде не менялись - менялись только воспоминания (покупка машины, первое свидание, прогулы занятий в книжном магазине), которыми обрастали новые места, так что я продолжал идти вперед, хотя знал, как опасно отходить слишком далеко от вокзала, с которым тебя связывает ночной поезд. И все же постепенно город становился более понятным, менее контурным, и повороты улиц рисовали в моей голове нечеткую, но вполне реалистичную карту Ивано-Франковска.  

И все же времени было слишком мало, и никак не удавалось забыть того, что город случайно вырос на моем пути, и больше часа назад я должен был уснуть на нижней полке вагона. И все-таки я вышел на платформу и даже прошел по нескольким улицам. Правда, возникло ощущение тревожной пустоты; словно я что-то упустил и чего-то не сделал. И если только слегка надавить, быть может, постучать...

Однако стучать не пришлось. Подойдя к дому с широким окном, через которое, вероятно, приятно смотреть на улицу, я позвонил в калитку. Дом не то, чтобы напоминал мой, но я мог узнать черты крыши, мог дорисовать стену... Худая женщина в измученном фартуке открыла мне дверь и предложила пройти во двор. Я сказал, что хочу присесть ненадолго, но она смотрела на меня с таким волнением, что я вдруг понял, как сильно меня подкосили дорога и прерванный сон. Она, конечно, решила, что мне плохо, и я не стал сопротивляться. Совсем не хотелось говорить, да к тому же как дать понять, себе или кому-нибудь еще, что тебе не самом деле вовсе не плохо, и тебе не нужна вода. И все же я выпил кружку до самого дна, и стал рассказывать ей о том, как уезжал когда-то навсегда из похожего дома (только не было этих старых колес, не было французского автомобиля, не было ржавой колонки с водой), и отчего-то помню только тот момент, как вышел во двор, и на скамейке стояла клетка с попугаем. Мы выносили его на улицу каждое лето, и в то утро я стоял перед ним и ждал, что он скажет мне о чем-то, а он только бесконечно повторял свое имя.

Женщина предложила зайти в дом, но я отказался. Я сказал, что уже поздно, и совсем скоро уезжает мой поезд. К тому же мне страшно хотелось есть. И это, конечно, было темной стороной воспоминаний, о которой почему-то никто не говорит: они утоляют жажду, но вызывают голод.

     

Я вышел на площадь, бестолково заставленную миллионом рекламных вывесок, и попытался найти кафе. Воспоминания выступили потом, на спине и на волосах, и я только теперь ощутил то, как жарко было в Ивано-Франковске. Я пытался думать о яблочном штруделе, а также о кофе, который мне приготовят в этом городе, и как сильно он будет отличаться от того, что я пил у музея Кафки ровно месяц назад.

Площадь была широкой и по-летнему пустой, и я никого бы здесь не увидел, если бы не этот парень. Я еще не знал, что приехал сюда ради него, ради одной этой минуты, и едва мог догадываться, что он шел мне навстречу в черном костюме, широком и бесформенном, доедал мороженое и при этом совершенно не смотрел по сторонам. Он ударился в меня машинально, так жалко и так суетливо, что я не стал ругаться или сверлить в нем дыру. В его глазах, блеклых и так же тяжело спущенных вниз, как его неряшливая борода, была врожденная усталость, и внезапно она охватила и меня. Я вдруг понял, что больше не иду вперед в поисках кафе, но стою напротив него и чего-то ожидаю. Он посмотрел на меня, но так, совсем случайно, и затем перевел взгляд на свои часы, эти огромные серебряные часы, вероятно, чей-то подарок, прятавший, казалось, всю кисть его маленькой руки. Он спросил меня про время, и я заметил, что стрелки его часов неподвижно стоят не месте. Я ответил, что сейчас семь сорок-пять.

"Мне нужно домой", сказал он, глядя как будто поверх меня. "Мама сказала, что в восемь часов будет дождь".

Я молчал, и только думал, ждет ли он от меня каких-то слов в ответ. Но, видимо, он не ждал, и только резко повернулся и пошел в другой конец площади. Я взглядом проводил его до рекламного щита, а затем впервые посмотрел на небо. Облака суетливо метались из стороны в сторону, готовые расплыться не то в улыбке, не то в летней грозе.   

Когда я сидел наконец в кафе, и незаметная девушка ушла с моим заказом, я смотрел в окно и снова думал про тот день, когда уезжал из дома, и мама просила меня остаться. На день, на два, которые, как я знал, были чистой условностью и могли продлиться еще тысячу лет. На скамейке ворчал попугай, безобидно кусавший прутья клетки, а я чего-то боялся. Я не мог вспомнить, чего именно, и потом прошло так много времени...

И тогда случилось то, что так трудно бывает объяснить. Внезапно за окном потемнело, как будто за одну секунду, и ты не мог уже наивно считать, что все это летний вечер, приближавший осень. Это был дождь, который без разбора бил по людям, по площади и по уличным фонарям, перебивая разговоры и даже воспоминания. Но только он не мог перебить странного инстинкта, который заставил меня встрепенуться, напугать стоявшую рядом девушку и посмотреть на часы.

"Ровно восемь", сказал я ей.

"Да, это правда", ответила она и широко улыбнулась.

"Но ведь это невероятно".

"Может быть... Скажите, я жутко извиняюсь, но мы не выяснили, какой именно кофе вы желаете".

"Это очень мило", сказал я. Никогда раньше в этом месте ничего не уточняли, и приносили то, что легче было приготовить. Как правило, это был разбавленный кофейный напиток без определенного имени и цвета. "Американо с теплым молоком".

Она снова ушла, но мне вдруг мучительно захотелось остановить ее и кое-что сказать. Мне казалось, она поймет. Я хотел сказать ей, что в то утро во дворе, когда я навсегда уезжал из Ивано-Франковска, я боялся опоздать на поезд. Но девушка была уже очень далеко, потому я снова посмотрел на часы. У меня было еще сорок семь минут, и это не был последний поезд, и в этот раз я никуда не спешил.