КАМПО ВЕРАНО

Джованни любил говорить, что секрет его отношений - в кофе и сигаретах. Он, конечно, имел в виду черно-белый фильм Джима Джармуша. Все происходило примерно так. Джованни покупал красное вино, приводил девушку в свой дом и однажды предлагал посмотреть фильм "Кофе и сигареты". После просмотра (если девушка начинала зевать или просила выключить, он тут же говорил ей, что у них ничего не получится) он спрашивал, какие эпизоды ей понравились больше других. Если совпадения были значительными, он брал ее номер телефона, если нет, то их отношения обрывались утром. Утром они заканчивались и в том случае, если девушке нравился эпизод шестой. Джованни любил говорить, что кофе и сигареты никогда его не подводили.

Порой ему хотелось проделать все это и в своей жизни. Он слушал Джованни в баре недалеко от Пьяцца-Лоди и представлял, как варит свой лучший кофе, а затем в ящике стола находит иссохшую и уже ничем не пахнущую пачку старых сигарет. В конце концов, он знал многих девушек и любил черно-белые фильмы... Однако совпадения, о которых говорил Джованни, казались случайными и ужасно безвкусными. Одно дело полюбить зубную боль Роберто Бениньи, и совсем другое - фотографию неизвестной женщины первой половины двадцатого века.

Про фотографию не знал никто. Ни хозяйка его квартиры, ни тем более Джованни. Он знал, что однажды настанет день, когда нужно будет признаться, и даже мог представить, как муравьи будут разбегаться от их приближения, и он обратит внимание на портрет, и спросит ее, что она думает об этой женщине. Он не мог еще представить, кто будет стоять рядом, кто будет смотреть на могильную плиту с овальной фотографией, и чем все это закончится, но уже хорошо понимал, что к этому времени ошибки быть не могло.

Странным образом, их познакомил именно Джованни. "Симона", сказала она, после чего села рядом и заказала то же, что пили они. Он понял, что встреча была спланирована Джованни, но в конце вечера они вышли на улицу вместе с Симоной, и тогда же, на улице, он выхватил из воздуха теплую улыбку, о которой читал однажды в длинном романе Толстого. На этой улыбке что-то произошло внутри, не то загорелось, не то оборвалось; она словно перечеркнула все неудачи, которые случились до этого. В Симоне он увидел не одно утро под растрепанным одеялом, а какое-то продолжение, целую вереницу завтраков и закатов, и даже если дело было в коротком движении губ, похожем на жужжание теплого фонаря, то он многое бы отдал, чтобы увидеть его снова. И потому он не стал приглашать ее домой, как делал тысячу раз до этого. Наверное, уже в тот вечер он знал, что именно Симона увидит портрет, которому он преклонялся.

Он, конечно, знал, подозревал, что такое место есть у каждого. Старое дерево, столик у окна, богом забытая церковь на окраине города. И просто так сложилось, что его место было на кладбище Кампо Верано в центральной части Рима. Неподалеку от железнодорожной станции Тибуртина, за высокими стенами, вдоль которых стояли палатки и фургоны, где жили бесчисленные мигранты. Именно здесь, посреди бетонных плит, бездомных кошек и бессмысленных туристов, была могила неизвестной женщины. Ее звали Клементина Вицетти, и ее жизнь оборвалась в 1941 году. Ее профиль немного напоминал ему профиль английской писательницы, возможно, Вирджинии Вулф, и умерла она в возрасте 44 лет. Впервые он увидел эту фотографию, когда случайно забрел сюда после возвращения из Вероны, и поначалу не обратил внимания. Только месяц спустя, когда он зачем-то приехал сюда снова (здесь хорошо думалось о литературе и здесь никто не мешал писать), он заметил, что, несмотря на миллион могильных плит вокруг, он пришел именно сюда. Фотография захватила его, и он стал искать имя в интернете, а также в обширной библиотеке университета, но так ничего и не нашел.

И все же он приходил сюда каждую неделю. Правда, однажды Симона стала догадываться о существовании мест, в которых он бывает. Однако он молчал, и первое окно, настежь открытое в тот вечер на Пьяцца-Лоди, больше не открывалось так широко. В какой-то момент Симоне, как и любой девушке в мире, понадобилась дверь, и однажды она сказала ему, что он придумывает слишком много испытаний для людей, прежде чем начинает им доверять. Это было правдой, но это же было и привычкой, от которой нельзя было избавиться одним только желанием. Тем более, что порой ему хотелось покончить со всем этим, оставить Симону и вернуться к прошлому. 

Трудно сказать, в какой момент случилась эта перемена, и он решился-таки показать ей Кампо Верано. Возможно, это была та самая улыбка из романа Толстого, которая имела сильную власть над ним. Как бы то ни было, через два месяца после вечера в баре он сказал Симоне, что любит гулять по кладбищу в центре Рима. "Я никогда не была там", почти не удивилась Симона. Его план был показать ей высокие стены Кампо Верано, провести вдоль плит и случайно обратить ее внимание на фотографию Клементины Вицетти. А дальше... так многое зависело от ее молчания или от ее слов.

Они приехали ближе к вечеру, когда любая минута казалась особенно гнетущей, и всякий раз было это липкое чувство, что высокие деревянные ворота кладбища закроются и не выпустят тебя уже никогда. Он спросил Симону, не кажется ли ей странным, что молодой человек будет ходить сюда каждую неделю, мимо памятников, лампад и стройных плит черно-белых фотографий, так напоминавших библиотечные ряды. "Это странно", ответила Симона, которой, казалось, нравилось быть здесь. И вот однажды он достал из тряпичной сумки пакет молока и налил в пустую тарелку рядом с колонкой с питьевой водой. В следующее мгновение из-за плиты выбежали три, четыре, пять котов и начали жадно пить молоко. Они молча наблюдали за этой сценой, воинственной и при этом очень домашней, и однажды она спросила: "Ты делаешь это каждый раз?" Он кивнул, и когда молоко закончилось, пригласил ее пройти дальше.

Когда он указал на фотографию Клементины Вицетти и спросил, не знает ли она этого имени, Симона ответила, что нет, но лицо ей как будто знакомо... И тогда он рассказал ей все. Про возвращение из Вероны, про чтение книг в каменном саду на другом конце кладбища, про исписанные страницы, про котов и, конечно, про то, как многое значила для него эта фотография. Симона поняла, что именно сюда он ездил втайне от нее и от Джованни. Он, конечно, просил никому не говорить об этом, и она могла лишь кивнуть, и пообещать быть здесь вместе с ним в следующий раз.

Так что теперь они приезжали на Кампо Верано вдвоем. Ходили мимо редких туристов, потерянных и не совсем понимающих, что здесь делают. Отряхивали ноги от черных разводов бесконечных муравьев. Кормили котов. А затем, когда было время уходить, они подходили к запертым воротам (кладбище работало до девяти, но они любили задержаться), и дружелюбный охранник с сигаретой во рту говорил им "Prego, prego", и выпускал обратно в Рим. Ей нравилось быть частью всего этого. Видеть, например, как он достает из кармана желтоватый ворох едва скрепленных бумаг и что-то в них пишет. Смотреть на черно-белую фотографию, в которой не было ничего особенного, но которая становилась частью их отношений. Симона как будто стала ближе, и порой он даже пытался объяснить ей эту странную привязанность к давно умершей женщине. Объяснения были бессвязными, и, возможно, казались ей надуманными, но Симона старалась понять, и он это чувствовал.

Она глубже проникала в его мир, и теперь стала чаще бывать у него дома и даже здороваться с хозяйкой квартиры. В комнате, обставленной толстыми книгами и пустыми бутылками из-под вина, не было ничего, что говорило бы о странных увлечениях. Они все еще не спали вместе, (как странно: Джованни говорил, что он спал со многими), и порой ей хотелось изменить это. А еще ей хотелось о чем-то ему рассказать, но в последний момент она передумывала и оставляла все как есть. Несколько раз они ездили копаться в римских архивах, которые ничего не проясняли и только заставляли Клементину Вицетти обрастать все большим количеством догадок и сомнений. А по вечерам они просматривали статьи в интернете, сверяли каждое упоминание имени и фамилии, но по-прежнему ничего не находили. В один из таких вечеров она в очередной раз спросила его, что для него Клементина, и он сказал, что она дает ему настроение писать. Симона замечала, что всякий раз он по-разному отвечал на этот вопрос.

В четверг он обещал ей впервые прочесть то, что писал все это время. Она знала, что это был тот самый шаг, которого ждали они оба, и потому в этот же день собиралась все ему рассказать. Она поняла это особенно ясно, когда поздно вечером они приехали на Кампо Верано, и по кладбищу ходил одинокий молодой китаец с привычно отвлеченным выражением лица. В тот вечер быстро темнело, и от темноты было трудно говорить. По кладбищу разлетался ветер, и неясная тревога забивалась в уши и в рот, и ей вдруг поскорей захотелось отсюда уйти. Однако он почему-то тянул, и они продолжали ходить мимо знакомой плиты, вездесущего китайца и мучимых жаждой котов (он забыл принести молоко).

И вот однажды, у памятника, он попросил ее отвернуться, чтобы достать бумаги и прочесть написанное, и в легкой темноте и в тусклом свете могильного фонаря ее нервы не выдержали, и она повернулась к нему, чтобы рассказать о том, что все это придумал Джованни. Что они познакомились с Джованни полгода назад, и были влюблены, и он в шутку рассказал ей про своего странного друга. Что это он, Джованни, пригласил ее в бар на Пьяцца-Лоди, чтобы она влюбила его в себя. И она, зная, как эгоистичны бывают одинокие люди, никогда не увлекалась им слишком сильно, а увлеклась только тогда, когда он показал ей фотографию. И вдруг эта фотография захватила саму Симону, против ее воли, и вчера она порвала наконец с Джованни... Но теперь, в начале ноября, ей некому было во всем этом признаться, потому что когда Симона обернулась, его больше не было. А были желтые страницы, корчившиеся на земле и не исписанные ни единым словом.

Она стала метаться из стороны в сторону, пытаясь найти его, но вокруг было так тихо, что исчез даже ветер. Симона надеялась увидеть молодого китайца, чье присутствие могло успокоить ее, но его тоже не было. Тогда она прибежала к высоким деревянным воротам кладбища, которые были заперты. Однако в будке охранника не было света, и ей некого было звать на помощь в этом огромном, вечном городе. Она пыталась надавить, постучать, но теперь ей казалось, что в этих воротах была вся тяжесть миллиона бетонных плит за ее спиной. И тогда Симона развернулась и побежала к единственному месту на Кампо Верано, которое было ей знакомо.

Сердце, вконец загнанное, успокоилось на секунду, когда она увидела знакомую фотографию. Губы задрожали в холодной улыбке, но только лишь на секунду, потому что внизу, в полуметре от овального портрета, она впервые заметила другую фотографию. То была фотография сына Клементины Вицетти, скончавшегося в 1958 году. И вот теперь, шестьдесят лет спустя, она вдруг все поняла, широко открыла глаза и громко зарыдала, но муравьи не слышали, а кошки привычно кричали в ответ.