ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ

Потом мы еще долго спорили об их появлении. Ты считала, что они жили там изначально, вечно и в каком-то жутком безвременьи. Мне же казалось, что приехали они после нас - через месяц или два. Как бы то ни было, поначалу мы совсем их не замечали, и не слышали их кроткого присутствия ни в гулком хлопаньи дверей, ни в жарком мычании расстроенного тромбона из окна верхнего этажа. Ты говорила, я ищу оправдания. Да, но неужели их вид, такой легкий и благодушный, мог что-либо изменить и хоть как-то повлиять на решение остаться в этом доме на севере Италии?

Когда-то дом был частью старого замка, но желтовато-красный пейзаж Тосканы не делает различий между историей и мифом. По каменным ступенькам бегают дети, а зеленые ставни закрываются на один манер. В небольшом саду, где мы завтракали, стоял зеленоватый фонтан в виде головы древнеримского бога, через рот которого просачивалась тонкая струя воды, но даже в этом не было ничего из недоступного прошлого, о котором мечтают туристы. Однажды, прогуливаясь по улицам Сан-Джиминьяно, мы зашли в антикварный магазин, и видели там точно такой же фонтан из зеленого камня за пятьдесят евро. Помню, что огромный итальянец, владелец магазина, показался нам тогда торговцем краденым, неаполитанским преступником, для которого не было ничего святого.

Этот дом мы выбрали не из-за истории и даже не из-за денег (с нас брали не так много, поскольку интерьер был холодным и довольно скупым), а просто оттого, что мы оба увидели себя в нем в ближайшие год или два. Причем увидели в самых обычных ситуациях и настроениях: сидящими на кухне, выходящими в магазин или закрывающими ставни перед грозой. И это было так важно: мы приехали, чтобы остаться.

Первые месяцы прошли спокойно, и вскоре мы начали привыкать к итальянцам и даже к пониманию того, что они ни за что не будут пытаться привыкнуть к тебе. Нас перестали принимать за наивных туристов в небольших продовольственных лавках, и предлагали твердый сыр с тем же вкусом, но за меньшие деньги. В ресторанах нам стали готовить все так же размашисто и по-итальянски, но уже с тем безусловным чувством, что мы местные, и потому завтра, возможно, мы снова придем именно сюда. Мы даже привыкли к тем полутора часам в день (сразу после обеда), когда из дома доносились резкие звуки духового инструмента, в котором мы не сразу опознали тромбон. А еще в конце августа я наконец нашел работу, и в слегка ускорившемся вечернем ветре мы впервые почувствовали смену сезона.

Именно в один из таких дней начала сентября я спешил домой перед дождем и внезапно почувствовал, что не могу открыть дверь внизу. Я изо всех сил нажимал на железную ручку, но она не поддавалась. Это был момент полного отчаяния, когда на секунду я перестал прилагать усилия, и тогда дверь с неуверенным, тягучим скрипом открылась прямо на меня. Вышел пожилой мужчина, привычно худой итальянец в легком белом пиджаке, и с каким-то медлительным удовольствием поздоровался со мной. К тому времени я был уверен, что знаю в лицо всех, кто жил в этом доме, и потому решил, что мужчина зашел в гости или приехал навестить свою дочь. Например, ту маленькую женщину в извечном желтом сарафане, что жила в квартире над нами. А еще - прежде, чем зайти в дом, я обернулся и увидел, как он смотрит на нижнюю часть дома и сигналит кому-то в окно методичными движениями зонта вверх.

Вечером ты сказала, что не видела старика, но в узкой пройме окна (ты еще не помнила, какого) заметила взгляд пожилой дамы, с интересом глядящей вниз. Самым удивительным было то, что ты не помнила, когда именно это случилось - так что мы никогда не могли установить точную дату. Ты просто сказала, что, вероятно, пожилая пара живет в этом доме, и мы просто не замечали их все это время.

И вот странная вещь. Та самая, из-за которой мне трудно было принять твою идею о том, что они жили тут всегда. После того дня мы стали замечать их так часто. Мы видели их выходящими из дома или сидящими на скамейке неподалеку от фонтана, читающими книгу (всегда одну) и гладящими собаку той самой маленькой итальянки в желтом сарафане. И всякий раз, что они замечали нас, они здоровались так тепло и с таким придыханием, что, задержись мы рядом с ними на несколько секунд, они рассказали бы мы нам что-то очень важное. Временами, возвращаясь домой, мы весь ужин могли проговорить о них, обсуждая очки или зонт, а также их медленную жизнь.

Были недели и даже месяцы, когда у обоих из нас было ощущение, что они встречаются нам каждый день. Хотя, конечно, это было не так. На поезде в Ливорно (путешествие, которое я совершал два или три раза в неделю) мне всегда казалось, что нищий итальянец с выгоревшим на солнце лицом и табличкой с миллионом грамматически безукоризненных английских слов всегда заходит именно в мой вагон. Но все это был самообман, поскольку я просто спал или был поглощен своими мыслями в те дни, когда он заходил в другие вагоны или попросту не появлялся на платформе.

И все-таки они стали появляться так часто, что однажды, в конце осени, ты впервые сказала, что это и есть мы. Ты сказала это в шутку, вспомнив мою старую теорию о том, что раз в жизни мы встречаем будущих себя. В кино, в церкви, на террасе местного кафе. Однако я говорил про секунды, про что-то мимолетное; теперь же мы начинали здороваться с ними по-итальянски. И все-таки у меня похолодело все внутри, когда однажды утром я уходил на работу и по привычке обернулся, чтобы махнуть тебе рукой. И в этот момент я почувствовал движение под твоим силуэтом в окне, и увидел, что она с такой неподдельной энергией машет мне тоже. Но я не мог остановиться, потому что делал это для тебя, хотя она, возможно, не знала этого и принимала мои движения на свой счет.

Было чувство, что они как будто выделяли нас из других жильцов дома. Они держали нам дверь за двадцать шагов от дома (поглощенные собой итальянцы не делают этого) и мы, скованные любезностью, делали то же, когда видели их медлительную, трогательную спешку за нашей спиной. Они произносили редкие итальянские слова приветствия и благодарности - слова, которые мы не только понимали, но уже бегло говорили в ответ. В отличие от остальных языков мира, итальянский всасывается в кровь, и придает уверенность, и без труда становится родным. Хотя я хорошо помню тот момент в начале ноября, когда они остановились перед нами (мы были уверены, что идем слишком тихо, и они не замечают нас), и старик зонтом указал нам на окно, из которого так часто звучал знакомый одинокий тромбон. Звучал так же, как в те первые дни, отрывисто и угловато, но порой срываясь на красивую мелодию. Он сделал какой-то комментарий, что-то про авангардную музыку, но мы едва ли уловили смысл. Они вновь придержали дверь, но мы жестом показали, что еще рано, и мы собираемся гулять дальше. В начале ноября Италия так неотразимо вмещает в себя лишь местных, и нам так нравилось быть ближе к ним. Хоть нас по-прежнему выдавало смущение, которого не знал ни один итальянец.

Они жили под нами, в небольшой квартире, вероятно, с такой же планировкой, что и наша. Мы никогда не слышали от них никакого шума, и нам казалось, что все признаки жизни испарялись в тот момент, когда они закрывали за собой дверь. Лишь раз за окном мы услышали пряный аромат итальянской пасты и отчего-то решили, что это у них. Возможно, мы не могли отделаться от яркого образа и видели их за столом с оперой Доницетти и свечами запаха печеных яблок. Торжественно одетых и празднующих важную дату. Однако звуков оперы не было слышно, и мы тоже пытались не шуметь и не делать музыку слишком громкой.

Как-то раз ты предложила пригласить их к нам, и странным образом я не посчитал это странным или чем-то лишним. В конце концов, мы не стали этого делать (от смущения, а еще больше от нежелания напугать), но я вдруг понял, с какой легкостью принял твою шутку про будущих нас. Как сотни миллионов ящериц на вечерних стенах тосканских домов, эта мысль въедалась в каждый проем моего сознания и моего воображения.   

Зимой Италия понемногу менялась. Ветер набухал от холода; запах кофе сводил с ума обветренные скулы; кафе с корнем вырывали террасы, раздвигая улицы. Наши знакомые (мы так называли их между собой) перестали носить белое и все чаще стали появляться в темно-вишневых пальто. Не менялись только широкие горы вокруг Тосканы, а также хрипящие звуки тромбона, который, правда, не мог скрыть того, что незаметно для самих себя мы стали следить за ними. Мы замечали их движения и в голове отмечали каждое появление на улице. Мы встревоженно подзывали друг друга к окну, когда они почему-то выходили на улицу поодиночке. Мы подбирали им самые безумные профессии, старомодные и порой вымышленные. Мы говорили о них в паузах вечерних прогулок и меню в ресторанах. Мы говорили, а потом все больше молчали, поскольку неловко было говорить так много.

И, вероятно, многое скрывали. Так, например, я не говорил тебе о том, что после того первого случая она стала появляться в окне в определенные моменты. В те, например, когда я уходил с работы или возвращался домой. Она словно знала мое расписание, и вот теперь махала мне рукой, утром и вечером, с тобой и порой без тебя. Еще я скрывал то, что он читал ей книгу на скамейке, а она сидела с закрытыми глазами и не то спала, не то слушала. Скрывал оттого, наверное, что вот так же и я читал тебе когда-то рассказы Чехова про даму с собачкой и про дачную жизнь, и теперь я отбивался от этих дурацких наслоений, которые были, конечно, всего лишь совпадениями. Но и ты отбивалась от них, я уверен, и тоже скрывала эти мелкие занозы, которые все больше въедались в кожу, и которые уже нельзя было игнорировать. Возможно, они махали тебе, когда я не видел или просто не знал.

Как бы то ни было, к Рождеству мы почти перестали говорить о них, боясь какого-то немыслимого срыва. Но именно в конце декабря, когда мы закончили наряжать елку (работы в Ливорно было так много, что я едва успел купить ее у входа на вокзал и принести в дом), в дверь постучали, и мы преступно переглянулись. Я открыл, и на пороге увидел их. Я содрогнулся и тотчас почувствовал, как за моей спиной ты неслышно вскрикнула, словно увидела привидение. Что, конечно, было совершенно напрасно, поскольку они улыбались так открыто, и так искренне поздравляли с Рождеством. Мы начали поздравлять их, тоже по-итальянски, и ты пригласила их в дом. Они любезно отказались, но протянули нам красную коробку, перетянутую широкой белой лентой. Закрыв дверь (а прежде отблагодарив, с тем многословным отчаянием людей, которые ничего не дарят взамен), мы долго не решались открыть коробку и даже отставили ее в другой конец комнаты. Но потом все же открыли, решив, наверное, что иначе всю ночь не сможем думать о другом. В коробке лежала огромная книга темно-коричневого цвета. То прочла название: сборник итальянской поэзии девятнадцатого века. И запах, который можно было бы назвать чудовищным, если бы он не был таким старым. Взволнованные этим облегчением, мы не сказали друг другу ни слова. Ты только спросила, не стоит ли и нам придумать подарок для наших знакомых.

Но если можно о чем-то забыть, то лучше делать это в рождественскую ночь. И на несколько часов мы забыли про этот странный визит и про этот странный подарок. Казалось, мы имели право забыть. Словно ждали того, что все это только начало.

Когда я пришел с работы в один из тех редких дней, что в Тоскане выпал снег (правда, он таял на лету), ты за ужином рассказала мне про книгу. Так, ты сказала, что не узнала ни одного автора, и когда ввела эти имена в поиск, страницы выдавали случайных людей. Сама поэзия тоже была немного странной, полной морских мотивов и бесконечных латинских сносок. Я сказал, что в этом нет ничего странного, и мир полон причудливых книжных магазинов, продававших тома, выпущенные сотни лет назад в десяти экземплярах. Но этих авторов не существует! воскликнула ты. В интернете должны быть хотя бы упоминания. А я не знал, что тебе ответить. 

Примерно в это время случился эпизод, когда мы возвращались из уличного кинотеатра "Феллини", располагавшегося на заднем дворе заброшенной виллы. Весь сеанс мы просидели в пальто, почти единственные в импровизированном кинозале (правда, за моей спиной все время кашляла какая-то дама с невидимым лицом), держа друг друга холодными руками. Все фильмы показывались на итальянском языке, и в те дни мы решались ходить только на редкие голливудские мультфильмы. Когда мы вышли на улицу, то увидели их выходящими из ресторана. Я знаю, что мы оба мысленно устремились в сторону, в одну из темных улиц за углом, но мы все-таки остановились и поздоровались. Они спросили нас, где мы были, и мы ответили, и тут же возникло удивительное чувство, которого мне все еще не доставало на работе. Ты удивленно смотрела на меня, а я на тебя. Дело в том, что мы говорили так бегло и так естественно, словно прожили здесь много лет. Да, мы говорили на идеальном итальянском. Мы прошли с ними несколько улиц, после чего ты сказала, что нам еще нужно успеть купить сыр в магазине. Они добродушно закивали, и исчезли в группе случайных туристов, напоминавших сомнамбул или привидений. Петляя по знакомым улицам, заметая невидимые следы, мы не говорили ни слова о том, что случилось несколько минут назад. Я хотел бы сказать, что нам стало не по себе, как в тот раз, когда мы допоздна смотрели ранний фильм Романа Полански. Но нет; все было гораздо проще. Нам сделалось очень страшно. И все магазины давно были закрыты.

А дальше ты сказала, что исчез тромбон. Это было немного странно, поскольку мы так к нему привыкли, что перестали замечать. Он был частью этого дома, хоть самым любопытным было то, что мы никак не могли определить, кто на нем играет и даже на каком этаже. Порой нам казалось, что на верхнем, но были моменты, когда мы думали, что он играет в доме наших знакомых. И вот теперь он исчез, и вместе с этим дом стал казаться каким-то полупустым. И порой было ощущение, что живут в нем только две пары. В один из таких дней ты спросила меня, зачем мы сюда приехали. Но вместо ответа я предложил тебе подняться на верхний этаж и постучать в дверь, где, как нам казалось, жил музыкант или тот, кто выдавал себя за него. Мы поднялись, но тяжелую черную дверь никто не открыл.

Мы смирились с тем, что видим их уже каждый день, и говорим с ними не задумываясь и не спотыкаясь (наутро после кинотеатра девушка, продававшая нам вино, удивилась, но ничего не сказала). Говорим на улице, говорим на лестнице, говорим закрывшись в собственной квартире. И говорим все дольше, с безумным волнением подмечая то, что она больше не надевает очки, а он больше не опирается при ходьбе на свой огромный зонт. Что их движения уже не так медлительны, и в их словах сквозит знакомый акцент, равно как в их жестах и в их воспоминаниях, которых мы стараемся не слышать. А еще в руках, которых мы стараемся не касаться. И было что-то неизбежное, почти механическое, в том, как ранней весной мы пили вино в мой день рождения и ели пасту с артишоками, и ты подарила мне белый пиджак. Ты попросила его надеть, ты настояла, ты принесла зеркало, и только тогда я закричал. И только в тот вечер я смог ответить на твой вопрос. Не знаю, черт возьми, я не знаю, зачем мы были здесь, но у нас есть еще время. Да, сказала ты, но уже апрель и его совсем мало.

Так, что через неделю мы были в поезде, уставшие, но довольные побегом и тем, что нам удалось его скрыть. Сотни раз нам казалось, что они догадываются, что они постучат к нам в дверь, но мы оставили квартиру и выехали поздно ночью. Оставив после себя лишь старую мебель и несколько вещей, включая книгу итальянской поэзии.

И когда в вагоне поезда я следил за мерными движениями твоего сна, я все еще не мог поверить и на всякий случай стал мысленно рассказывать тебе все это - как делал еще много раз в будущем, и как делаю это теперь. И как рассказывал сразу после того, как мы приехали в этот город через несколько лет, и те окна были занавешены. Не так, как в каком-нибудь страшном фильме, когда каждую секунду ждешь того, что через мгновение они распахнутся, и ты увидишь лицо. Они были занавешены крепко, начисто, неподвижно. Мы спросили даму в желтом сарафане (да, да, она все еще носила его) про ее собаку, и она сказала, что собака уже очень стара и понемногу теряет интерес к жизни. И тогда, будто намеренно упуская случай, я малодушно промолчал, и ты спросила про тромбон, и поначалу она не могла вспомнить, но потом улыбнулась, слегка смутилась и поинтересовалась, почему мы спрашиваем, ведь все то время он играл именно в наших окнах.