В городе запретили цветы. Стоя перед опустевшими цветочными рядами, он попытался вспомнить, когда это случилось. Кажется, два или три месяца назад, когда стало понятно, что две красные гвоздики у военного памятника не были чьей-то глупой шуткой. Что это было всего лишь начало, и через несколько недель букеты фиалок и тюльпанов будут лежать под каждым вторым монументом прошлого. Поначалу власти никак не реагировали на происходящее. Они были уверены, что бездействие сработает и в этот раз, и все разрешится само собой. Однако цветы все прибывали, их смысл не был понятен, и однажды власти решили направить к памятникам людей в штатском, чтобы те фотографировали нарушителей. Проблема была в том, что приносившие цветы вовсе не считали себя нарушителями. Они открыто смотрели в сторону камер и телефонов. Они улыбались. Улыбки эти были расценены как сигнал для власти, которая приняла решение штрафовать каждого, кто оказывался с цветами в радиусе двадцати метров от памятника. На этих людей составляли странные протоколы, которые ничего общего не имели ни с цветами, ни с памятниками, и обжаловать такие протоколы в суде было невозможно. Однако даже это не остановило жителей города: цветы продолжали приносить. Разумеется, их тут же убирали бледные, перепуганные дворники с похмельными лицами, однако они появлялись вновь. В конце концов было решено оцепить все военные памятники города и организовать круглосуточное наблюдение. Не сработало и это. Цветы словно вырастали из глыб мрамора и гранита, которые были разбросаны по разным частям города. Все дошло до того, что власти начали подозревать тех самых людей в штатском, которые либо состояли в преступном сговоре с нарушителями, либо приносили цветы сами. В итоге у властей оставалось два варианта. Во-первых, они могли снести памятники. Во-вторых, они могли запретить цветы. Первое было опасным предприятием, поскольку некоторые мифы были необходимы городу. Да, герои прошлого жили в другом времени и верили в другое будущее, однако без них история города рассыпалась в пыль и не имела смысла. Возможно, их нужно было снести когда-то, много десятилетий назад, однако то время прошло, и теперь они должны были навечно оставаться в городе. Это было негласным соглашением, подписанным между властями и жителями. Так что однажды утром газеты сообщили о том, что власти пошли на неслыханный шаг: они запретили продавать цветы. Правда, поначалу запрет на работал. Дело в том, что люди все равно держали цветы дома, в горшках и на заднем дворе, так что они все равно оказывались на памятниках и монументах города. Даже когда суд начал выносить обвинительные приговоры в виде долгих месяцев тюрьмы (более строгие приговоры казались невозможными из-за присутствия зарубежных дипломатов), цветы все равно появлялись. Не действовали ни скрытые камеры, ни ночной дозор. И вот тогда-то власти и запретили не только продавать цветы, но и держать их в руках. Цветы нельзя было сажать, их нельзя было никому дарить. Цветы больше не ввозились в страну, а те, что все еще росли в садах и стояли в домашних вазах, постепенно желтели и увядали.
Итак, он стоял теперь перед совершенно пустыми цветочными рядами, по которым били тяжелые капли дождя. Капли лопались на деревянной поверхности, взрывались и издавали пресный запах, который он помнил с детства. Его раздражало то, что он не сможет купить для нее цветы. Он вообще был человеком привычки и не любил, когда в традициях появлялись трещины. А трещины появлялись. Например, он больше не приезжал к ней на велосипеде, как делал это в первые годы. Его ноги, изъеденные временем и простуженные артритом, не могли ворочать колеса, которых раньше он даже не замечал. Еще он перестал привозить бутылку сухого чилийского вина, которую они должны были выпить на ее балконе. Никто из них не помнил, почему вино было именно чилийским, однако разве это имело какое-то значение? Он перестал его привозить не оттого, что вино больше не продавали (несмотря на дефицит продуктов, алкоголь был всегда), а из-за разговора с молодым врачом, который настоятельно рекомендовал ему даже не думать об этом. Да, он все еще выпивал пятьдесят грамм коньяка раз или два в год ("для сосудов", шептал он куда-то перед собой, где давно уже никого не было), однако все же он слишком ясно помнил движение руки молодого врача: вот, что случится с его печенью, если он еще хоть раз "позволит себе лишнего". Ему тогда стало ужасно обидно, поскольку он уже много лет не позволял себе ничего "лишнего". И все же он перестал приносить чилийское вино, любое вино - еще тогда, еще десять лет назад. Бриться также становилось все трудней. Старая бритва заржавела, и всякий раз выскальзывала из намыленных пальцев. В коже, источенной морщинами, появлялись новые порезы. Однажды она спросила его еще с порога: что случилось, и не подрался ли он с кем-нибудь? Ему было неловко оттого, что она забеспокоилась, засуетилась, и они потеряли час на то, что она промывала его раны пахучим раствором йода и спирта, от которого на глазах проступили слезы. Хотя, возможно, они проступили вовсе не из-за этого. Просто ему вспомнилось прошлое, то, как ее холодные пальцы точно так же промывали рану на его лице, на его шее... "А твоя жена?" спросила она тогда, лет двадцать назад. "Как она могла отпустить тебя вот так, с порезами на лице?" Его жена... Он сказал ей, что жена умерла от пневмонии еще зимой. Что теперь он тоже был один, и больше не нужно было придумывать причин уходить из дома и не возвращаться до полуночи. Итак, бриться он перестал, и смотрел в зеркало лишь для того, чтобы до боли расчесывать проклятую седину, которая лохмотьями расползалась по голове. И вот, расставшись с волосами, теперь от должен был расстаться с букетом цветов, без которого не представлял своего появления на пороге ее дома. Да, все еще были очки в тяжелой черной оправе, а также истрепанный серый костюм, который из последних сил выдерживал напор электрического утюга, однако все это не могло заменить цветов.
Он смотрел на цветущую фиалку на кухонном подоконнике и пытался вспомнить, когда поливал ее в последний раз. Кажется, это было два дня назад, сразу после того, как он в очередной раз не ответил на стук в дверь. Он, конечно, мог взять ее с собой, эту фиалку, однако это тоже не вязалось с его привычками. Ведь он любил делать это открыто, чтобы все видели. Чтобы дети во дворе сбегались посмотреть на огромный букет, чтобы прохожие оглядывались на его неуместно широкий шаг. Однако - и вдруг что-то холодное вцепилось в суставы ног - ведь он больше не ходил к ней пешком и не приезжал на велосипеде. Последние десять лет он заказывал такси, которое должно было ожидать его на полпути к ее дому. В прошлый раз таксист повел себя агрессивно и несколько раз повторил, что прождал двадцать минут, и почему он не мог выйти раньше?.. Он хотел было объяснить, что не живет в этом квартале, однако передумал. В конце концов, он ведь все равно ничего не поймет. Он мог понять про артрит, однако он не мог понять про ее дом и про половину пути. И все же в этот раз он решил ехать прямо из дома. Правда, когда он попытался прочесть короткий номер такси из старой записной книжки жены, очки упали на стол, и у него похолодело под сердцем: оправа очков была новой. Он поменял ее три года назад, после того, как неудачно поднимался на третий этаж своего дома, и упал на ступеньках. Очки разбились, и пробегавшая мимо девушка помогла найти ключ, войти в дом и вызвать скорую. Да, оправа тоже была новой, и потому единственным, что могло напомнить о его прежнем облике, был старый прохудившийся костюм, надеваемый им раз в пять лет.
Когда часы простучали шесть, он взял горшок с фиалкой и вышел в коридор. Десять минут. Именно столько времени нужно было на то, чтобы пройти три этажа. И нет, его рука не выдержала не по старческой прихоти, а из-за двух мальчиков лет десяти, бежавших вверх с воплями и наперегонки. Они заметили его слишком поздно: горшок выскользнул из его рук и с глухим глиняным стуком приземлился на лестницу. Ваза треснула, и осколки разлетелись по сторонам. Внизу, на самой середине земляных развалин, лежала его фиалка. Увидев цветок, мальчики застыли в ужасе. Молчание тянулось вечность, и однажды он махнул рукой, наклонился и, хрипя и ругаясь, поднял фиалку. Сказал что-то на языке, которого они не понимали, и продолжил спускаться. Там, внизу, его ждал водитель такси, который хотел было начать ругаться, однако увидел хромающего старика в потрепанном сером костюме, и только спросил адрес.
В последнее время он почти не выходил из дома, и потому смотрел теперь на город, очищенный дождем, и отчаянно пытался представить себя на этих улицах. Дело было даже не в том, что в городе исчезли цветы, а в том, что прошли долгие, бесконечные пять лет. В какой-то момент автомобиль резко подпрыгнул, его подбросило вверх, и на мгновение показалось, что все органы в его теле перемешались и превратились в какую-то жуткую однородную субстанцию. Водитель выругался. На секунду подумалось, что они переехали пробегавшую через дорогу собаку, однако дело, конечно, было в другом: весь проспект был изъеден гусеницами танков. Он всегда забывал про парад, и в какой-то момент на него навалилась ужасная тоска, сдавила грудь, и ему стало тяжело дышать. Он попросил водителя открыть окно, однако тот не расслышал. Его голос уже давно звучал тихо, по-иностранному, издалека. В последнее время он повторял каждую фразу по три или четыре раза. Наконец он сам нащупал кнопку и изо всех сил надавил на нее: лицо окатило холодным потоком ветра и остатки волос растрепались. Ему стало легче, и он закрыл окно еще до того, как водитель успел повернуться в его сторону и сказать, что они приехали. Однако чего-то не хватало. "Вы не будете выходить?" спросил водитель. А он все никак не мог вспомнить, чего именно. Водитель повторил вопрос. И тогда к нему пришло воспоминание пятилетней давности: в тот раз, когда они приехали к ее дому, он сказал водителю посигналить. Разумеется, он больше не мог петь куплет их любимой песни (Господи, неужели он пел его когда-то?) или хотя бы кричать в сторону ее балкона. Когда водитель наконец разобрал его просьбу, то усмехнулся и сказал, что не будет этого делать. "Зачем?" спросил он. "Зачем", подумал он. Всегда это "зачем". Но как же он объяснит ему? Нет, он больше не станет ничего говорить - он просто не выйдет до тех пор, пока машина не просигналит три раза...
Он посмотрел вверх, на ее окно, однако шторы были занавешены, и он не мог ничего рассмотреть. К тому же эти очки - похоже, они не только поменяли оправу, но и вставили более слабые линзы. Так что теперь он стал видеть совсем плохо. В магазине он ориентировался наощупь. Что касается телевизора, то он давно перестал включать его. Во-первых, он не мог рассмотреть лиц, а во-вторых, фильмы стали напоминать последние новости и дотошную пропаганду. Так что теперь он едва мог быть уверен, что она не подошла к окну, услышав сигнал автомобиля. А затем он долго поднимался на ее пятый этаж, долго стоял у двери и не решался позвонить. Во-первых, ему казалось, что все изменилось, и он больше не был тем человеком, который прибегал к ней с чилийским вином и букетом альпийских цветов. Во-вторых, и это было гораздо страшней первого, он боялся, что изменилась она. Не просто изменилась, а заболела, исчезла, умерла. Ведь он не звонил и не приходил к ней ни разу за эти пять лет - так было всегда, такими были правила. И если что-нибудь действительно произошло, разве случайной соседке или богом забытой племяннице, открывшей дверь, пришло бы в голову сообщить ему? Человеку, о чьем существовании они даже не догадывались? Все это вертелось в его голове, пока он стоял перед дверью и пытался привести в порядок свое истерзанное дыхание. Когда он наконец позвонил, капли пота стекали по его бровям, и ему пришлось долго искать платок, провалявшийся на дне кармана пиджака все эти пять лет. Она не открывала, и он не слышал ее шагов.
Однако однажды он все же уловил движение в глубине квартиры, и послышался голос. Старый, пожелтевший, но это был ее голос. Голос называл его имя. Голос был все ближе. У него проступили слезы, те самые, которых не было уже очень, слишком давно. Пока она открывала дверь этими дрожащими, холодными пальцами (он видел их перед собой, он ощущал их), он отчаянно пытался вытереть глаза. Правда, он немного замешкался и все еще пытался втиснуть платок в узкий карман пиджака, когда дверь открылась.
Она постарела. Наверное, он думал так каждый раз, когда оказывался здесь. Наверное, то же думала и она. Особенно сегодня, когда не было ни цветов, ни прежней оправы очков. Они заговорили сразу - быстро, нервно, перебивая друг друга, пытаясь заглушить какое-то чувство, от которого хотелось поскорей открыть каждую форточку ее квартиры. Он говорил о том, как ехал на такси, и как машина подпрыгнула, а она говорила о том, как сильно ждала его, и как уронила нож, когда услышала сигнал автомобиля. "Ты стояла там?" спрашивал он. "Ты стояла у окна, когда я выходил из машины?" Она сказала да, хотя, возможно, его уже не было у подъезда в тот момент, когда она дошла до спальни и оказалась наконец у окна. Он сказал, что не смог купить цветы, потому что цветов не было вот уже несколько месяцев. Однако она даже не слушала - и только обняла его. А он все продолжал говорить - про утренний дождь и про детей, которые бежали по лестнице. Когда она осторожно отступила, чтобы взглянуть на его лицо, он подал ей платок. Нет, она совсем не изменилась. И то же, наверное, думала она.
Как всегда, они обошли квартиру, и он увидел старые пластинки, которые они играли когда-то, и бесконечные полки с книгами (он уже давно забыл, какие из них были куплены им), и кровать, на которой когда-то заканчивались эти редкие свидания... Затем они оказались на кухне, где на столе его ждали теплый ужин и клюквенный морс. На этот раз не было ни балкона, ни чилийского вина, ни даже цветов в старом пыльном графине. В их разговоре было много молчаливых пауз, однако и они, казалось, состояли из слов. Они разговаривали о том, что случилось с ними за эти пять лет, однако порой их истории накладывались на более позднее время, и они рассказывали то, о чем каждый из них знал и, возможно, помнил. Они почти никогда не говорили о политике - хотя в этот раз она упомянула, как сотрясались стены ее дома не то от самолетов, не то от танков. А он посмотрел на подоконник ее дома и заметил, что у нее почти не осталось цветов. Сказав это, он вдруг заметил, что впервые за долгое время не повторял каждую фразу по несколько раз - как вынужден был делать, когда говорил с продавцом в магазине или, например, с водителем такси. Она сказала, что в последний раз они приходили к ней несколько дней назад. Удивительным было то (он не знал об этом, поскольку никогда их не впускал), что от них не нужно было ничего прятать. Они ничего не выбрасывали. Все, что интересовало их, это то, что цветы увядают, что никто их больше не поливает. И тогда он достал из внутреннего кармана пиджака фиалку, которую выхватил из разбитого горшка, и положил на стол. Она улыбнулась ему, а также удивительной свежести фиалки, после чего испуганно огляделась и попросила спрятать цветок назад. Он молча, торжественно вернул фиалку в карман пиджака.
Тем временем, их воспоминания стали вырываться дальше, за пределы пяти, десяти, двадцати лет их нового прошлого. Они вырывались за пределы этой кухни и этой квартиры - так, что в какой-то момент они, конечно, вышли из дома на прохладную, изнывающую от темноты улицу. Они выходили всегда, уже ближе к вечеру, и не возвращались до полуночи. Это тоже была традиция. Они спускались по темной лестнице (сначала шел она, а за ним следовала она) и шли в сторону реки. Она жила недалеко от моста, и потому путь этот не давался им слишком трудно. Когда они шли по набережной, медленно и не совсем уверенно, он думал о ее синем платье, том самом, которое привез ей сорок или пятьдесят лет назад. Ему было приятно, что она ни разу не изменила ему. Он вспомнил, как она распаковала его тогда и тут же надела - нисколько не смущаясь того, что он так запросто мог видеть ее совершенно голой.
Постепенно загорались речные фонари, и в плавучем ресторане звучали голоса и играла музыка. Они шли дальше и не останавливались до тех пор, пока не увидели скамейку. Их скамейку. Вдоль набережной меняли плитку, шло бесконечное строительство, и было очевидно, что долго эта скамейка не простоит - однако сегодня она была здесь, и ничто другое не имело значения. Они дождались, пока мать с ребенком не поднимутся и не уйдут, после чего поспешили занять места. И так они сидели на скамейке, молчали на проходивших мимо людей (в городе, они замечали, было непривычно много детей), и в какой-то момент она сказала, что было забавно, что в его кармане лежит фиалка. Запрещенная фиалка, и никто вокруг об этом не знает. Он усмехнулся, и что-то загорелось внутри, и ему захотелось сделать что-нибудь неожиданное, что-нибудь неправильное, что-нибудь, чего ни один из них не делал вот уже много лет. И тогда он стал шарить по карманам, как делал, наверное, в то далекое черно-белое время, когда они только познакомились. Однако в карманах не было ничего, кроме носового платка, которым несколько часов назад он вытирал слезы и пот. Сколько лет он уже не курил? подумал он. Но как же хотелось! И вот, когда она засмотрелась на подростков, проезжавших мимо на электрических самокатах, он поднял руку и подозвал одного из них. Странное дело - тот посмотрел в его сторону, остановил самокат и подошел к скамейке. Понадобилось несколько лишних фраз, чтобы он смог наконец объяснить.
И вот в его ладони лежали две зажженные сигареты, одну из которых он протягивал ей. "Ты что?" спросила она. "Ты что, спятил?" Но все-таки она взяла сигарету. Она держала ее в руке, не понимая, что делать дальше. И тогда он закурил, и тут же вспомнил тот вечер, когда они сидели вот так в первый раз, еще во время войны. И эта необъяснимая связь, которая, конечно, существовала между ними, передала воспоминание ей, и она тоже закурила. Да, он все еще умел удивить ее, этими нелепыми очками, этой фиалкой, этими сигаретами. Так что на этот раз они забудут про полночь, и долго еще будут вдыхать сигаретный дым прошлого, а наутро их найдут холодными и неподвижными, с цветком фиалки на груди. И кто-нибудь в штатском испугается и скажет, что цветы начали расти прямо из камня и гранита, а кто-нибудь попытается запретить памятники. Однако все это, в сущности, будет уже не так важно.
