Пароль

Я смотрю вниз: пароль лежит на земле. Я хочу наклониться, чтобы поднять его, но в последний момент меня что-то удерживает, и я остаюсь стоять как стоял. Все дело в моем правом плече, на котором тоже сидит пароль. Бездушно и безразлично. Я знаю, что если наклонюсь, то пароль в следующее же мгновение скатится по рукаву моей рубашки и, описав в воздухе пару дуг, окажется на асфальте, рядом с первым. Мне не хочется этого, потому я делаю следующее: я прижимаю левой рукой пароль поближе к плечевой кости, легонько приседаю и осторожно хватаю пароль пальцами правой руки. Пока все идет неплохо.

Однако по-прежнему остается много вопросов. В частности, что стало с тем долгим паролем, который несколько минут назад я зажал между зубами? Возможно, ветер вырвал его из моего рта и унес на другую улицу, в другой город? Возможно, он размяк настолько, что я проглотил его и не заметил? Я не знаю, потому подношу свободную руку ко рту: слава Богу, пароль все еще там.

Между тем я продолжаю невзрачной афишей стоять посреди улицы, и мимо меня тяжелыми, стремительными, но бесшумными поездами пролетают новые пароли. Никакого сюрреализма, отчего-то думаю я: просто пароли. Некоторые из них я пытаюсь поймать на лету, некоторые мне недоступны, до некоторых мне нет никакого дела. Или я только делаю вид, что мне нет до них никакого дела. Мимо проходит молодой человек, все туловище которого облеплено паролями. Десятки, сотни паролей, не дающих ему ни видеть, ни спокойно идти. Вперед или куда он там идет. За долю секунду во мне появляется и пропадает желание забыть обо всем этом кошмаре и броситься к нему, но это невозможно: конечно, нет, ведь я не знаю, ведь я забыл, ведь у меня нет…

А они все появляются. Как птицы, как дождь. Один, я отчетливо вижу, пытается просочиться сквозь трещину в асфальте. Другой довольно похотливо лежит на автобусной скамейке. Третий, дерзкий и нахальный, расположился прямо перед кончиком моего носа. Мне хочется закричать, но я не кричу. Нужно концентрироваться на другом: на тех, что начинают потихоньку выползать из моей сумки и из карманов моего пальто.

Неожиданно для самого себя я резко срываюсь с места и стремительно бегу вперед. Не знаю: мне кажется, я бегу домой. Хватая на бегу новые пароли, упуская старые, набивая ими рот, глотая их или навсегда теряя из виду, я все пытаюсь рассмотреть перед собой знакомый дом или хотя бы улицу. Я бегу домой.

На пороге своей квартиры я начинаю легонько стонать, потому что не уверен, что пароль от двери все еще со мной. Но вот я заношу руку вверх, к своей голове, и из волос выуживаю эти буквы, цифры, значки и символы, без которых я ничто, без которых я даже не смог бы попасть в собственный дом.

Она приходит позже, через час или два. Когда она открывает дверь и появляется перед моими уставшими глазами, я выжидательно киваю. Она по-прежнему не хочет со мной разговаривать, и мне страшно оттого, что мы оба начинаем привыкать к этому. К этой бесшумной кровати, к этим молчаливым завтракам, к этим глухонемым, несуществующим детям.

Вцепившись руками в тяжелую горсть паролей (только бы не потерять, только бы не потерять!), я весь вечер наблюдаю за ее движениями. Около полуночи, перед тем, как ложиться спать, я осторожно подхожу к ней и начинаю гладить ее плечи. Опасливо, неопределенно, издалека. У меня и в мыслях нет попытаться прикоснуться к ней распаленными ночными губами или расстегнуть ее блузку.

Я боюсь: я не знаю пароля. Кажется, я забыл его. Кажется, уже очень давно.

Я касаюсь ее горячих волос, каждое мгновение ожидая гнев иди по крайней мере отказ, но она молчит. А затем уже сама кладет голову мне на плечо. С моего обмякшего тела слетают, сползают, стекают влажные и липкие чудовища паролей. Как тесный пиджак в конце дня, они нехотя опадают на холодный пол под нашими взволнованно-воспаленными ногами.

Кажется, я наконец вспомнил ее пароль. После стольких дней, после стольких часов. И еще: кажется, его никогда не было.

Сигаретный дым

Он все не умирал. Еще когда ему было 60, многим казалось, что он умер. Не то, чтобы об этом начинали писать в газетах или в соответствующих журналах, но когда он возникал в сигаретном дыме уличных разговоров, то непременно раздавалось что-нибудь в духе «он что, еще не…», «он же уже…», «он был таким…» и т.д. И не то, чтобы его первые работы стали известны (или не дай бог популярны!), когда ему не было еще и четырнадцати. Да и не то, чтобы он много курил или перенес сотни операций на сердце и других жизненно важных органах. Вовсе нет. Но такой у него был образ: навсегда удаленный, мертвенно-бледный…

Если бы вы встретили его где-нибудь в свете светофора или в толпе тротуаров, медленно выплывающего из магазина или метро, вам бы и в голову не пришла та бредовая идея, что этого человека нет. Но как только вы начинали думать, говорить о нем…

Когда ему было за семьдесят, и в телевизоре или за углом какого-нибудь дома вдруг возникало его имя, многие из нас начинали вспоминать обстоятельства, при которых впервые услышали о его «кончине». Не раз я слышал, как кто-нибудь воскликнет: но ведь он умер в тот же месяц, что умер К.! Или (и такое тоже бывало): но ведь его не стало за год до смерти М!..

Но он все не умирал. Все жил: вот же черт. И даже в бессмысленном возрасте 89 лет – он продолжал жить. Думаю, многие из тех, кому на глаза попадались слова и страницы, в которых его жизнь подавалась в настоящем времени, начинали недовольно и несколько раздраженно коситься на окно, ручку двери или часы. 

Ему было 93, когда впервые появилась эта удивительная новость о том, что он умирает. Как? – удивлялись мы. Ну что за глупости. Как, неужели только теперь?.. Хотя, конечно, и это ничего не значило: тянулись годы, дым сигарет не рассеивался, и за исключением незначительных спадов и ремиссий все оставалось как прежде.

В какой-то момент всем это так надоело, что 17 апреля журналисты, музыканты, писатели и проч. достали из ящиков своих столов примятые и пропыленные некрологи и опубликовали их во всех сколько-нибудь стоящих изданиях города и страны. 17 апреля: если не верите, откройте любую книгу по истории.

Мобильный телефон

Профессор оканчивал лекцию одной из своих любимых цитат – так он делал всегда, когда чувствовал, что лекция удалась. Вот и теперь: лекция несомненно удалась. Профессору было уже 73 года, потому собственный успех он мог услышать даже в легком, едва различимом сопении последних рядов. Он мог увидеть это по всему: по тому, например, как они поправляли волосы или даже смотрели на часы. 
Это была победа.

Вопросы? – спросил профессор. Игриво и тщетно; так это происходило всегда. Профессор знал, что никаких вопросов к нему не будет. Вот уже несколько лет они не задают вопросов.

Но когда профессор начал поправлять бумаги на своем столе, то почувствовал рядом с собой чье-то неясное присутствие. Это была девушка, одна из тех, что всегда выбирают первый ряд. Профессору стало интересно.

-Да? – спросил он.

- Скажите, можно вопрос? – Он сразу же обратил внимание на беспрепятственную, стремительную легкость ее голоса. Ее лицо? Профессора по-прежнему волновала красота, и что-то неопределенное кольнуло внутри. Ну конечно можно!

- Задавайте, - сказал профессор.

- Скажите, мне на самом деле интересно. Если бы вы пришли в ресторан, попробовали там что-нибудь, что вам страшно понравилось, а затем, через неделю или, может быть, год, пришли туда снова, вы заказали бы то же самое блюдо?

Профессор застыл.

- Ну же, говорите, это ведь очень просто.

- Да, – осторожно произнес профессор. – Наверное, заказал бы. А почему?..

Но она успела уже сказать «спасибо» и стремительно выбежать в коридор.

Закрывая дверь лекционного зала на ключ, профессор все пытался понять: почему? Что было в его лекции про русских импрессионистов такого, что могло вызвать столь странный вопрос? Да ничего не было, вновь и вновь убеждался он. Ничего не было. Так что же?.. 

Когда профессор вышел из университета, то пошел не домой, а к реке. У реки он повыше отвернул низ брюк и, громко цитируя какого-то русского поэта, стал босой ходить по краю воды. Вода была холодной, мутной, но профессора куда больше волновало то, что закат был необычайно прекрасен, а в его старом мобильном телефоне не было такой камеры, на которую можно было бы заснять всю эту красоту.

Печати

Мы стояли с ним у двери одного из кабинетов и, пошире растопырив кипу всевозможных документов и бумаг, кричали друг другу в лицо.

- Смотри, – кричал я, вертя хрустящим листком бумаги перед самым его носом. – Видишь, сколько?

- Ну пять, – сказал он. И торжественно протянул мне что-то из своего. Я схватил его бумажку и стал судорожно считать.

- Ну? – закричал он.

- Ладно, – сказал я. – Черт с тобой. Шесть. – И достал какую-то справку.

- Семь, – подтвердил он. И достал свою.

- Да, восемь, – согласился я. И показал ему ту, на которой было девять.

В тот раз мы остановились на восемнадцати: из кабинета вывалилась группа людей, выносивших в коридор тело какого-то человека. Я уцепился за край носилок, подвинул тело человека немного в сторону и прилег рядом. Если честно, то мне совсем не хотелось проигрывать: у меня не было такой бумажки, на которой было бы больше восемнадцати.