МАРГАРЕТ

Седые и рассеянные, ее волосы взрывались порывами ветра и разлетались в разные стороны. В любую секунду он был готов сорваться с места и начать собирать их, в море и на песке. За спиной близнецы играли в мяч, ругались и радостно что-то выкрикивали. Было 27 ноября. Осень заканчивалась, и вечерний воздух сурово сквозил до костей, до корней волос. Он закрыл ее руки пледом и спросил, не пора ли возвращаться в гостиницу. Но она даже не обернулась, она никогда не оборачивалась.

«Правда? Я ничего не слышал». Они говорили о комнате наверху. Это было первое утро в гостинице, и Лиза казалась взволнованной. Сергей нежно провел по ее ладони и предложил идти завтракать. День прошел обычно, если не считать звонка Виктора. Сухим, простудным голосом Виктор сказал, что сейчас или никогда. Вечером Сергей поговорил с Лизой, которая еще ничего не знала. Он долго сдерживал в себе этот разговор, но статьи и рецензии надоедали, а рассказы все больше напоминали окурки грандиозных романов. Сергей знал, что Лиза была единственным человеком, кто мог его убедить. Он дал ей прочесть первую страницу беспорядочных заметок: пожилая женщина, коляска, бордовая сумка, берег моря, следы на песке... Были даже кокетливые обрывки сюжета, но только имел ли он право? На Маргарет и на свой первый роман? Сергей стоял у окна, курил и отбивал на подоконнике что-то нервное, немузыкальное. «Ей восемьдесят шесть», сказала Лиза. «Может быть, мы больше ее не увидим». Затем она достала сигарету из его рта, обезглавила в пепельнице и поцеловала глубоко, в губы. Лиза умела убедить.

Они легли рано, потому что утром нужно было ехать на вокзал встречать Маргарет. Пожилую женщину в коляске. Мысль показалась Сергею мерзкой, и он поморщился. Взгляд дернулся немного вниз, в сторону Лизы, но ее глаза были выжидательно закрыты. Желание было механическим, но он не был против: все мысли возвращались к двум будущим дням. На улице дождливо пахло ноябрем. Ветер забирался на крышу гостиницы, а затем отчаянно бросался вниз, забиваясь в стекла и увиваясь вокруг стен невидимым плющом. Он падал, до крови разбивался на сыром асфальте, затем одним могучим прыжком вновь забирался на крышу. Деревянный пол немного скрипел, но однажды перестал, и в комнате не осталось ничего, кроме посторонних звуков с улицы и комнаты сверху. Близнецы за стенкой тоже наконец уснули, так и не побеспокоив родителей ночным скрипом двери и тревожным шепотом о жесткой кровати, бессоннице и привидениях.

Первое, что он увидел, были огромные глаза Маргарет, и на мгновение показалось, что они ищут именно его. Но ему казалось так каждый год, и каждый год он ошибался. Девушку он не узнал, но все они были так похожи друг на друга. «Вероника», сказала она, и Сергей неопределенно кивнул. Темно-серое пальто ничем не выделялось на фоне железнодорожного вокзала, свирепствовавшего из стороны в сторону поездами и людьми. От пальто веяло добротой и крахмальными больничными халатами, и его сердце сжалось. Вероника поцеловала Маргарет в лоб, пообещала вернуться через два дня и сказала, что опаздывает на поезд. Маргарет осторожно улыбнулась, но было так сложно понять, для кого: для Вероники, для него или для того маленького мальчика с невидимым биноклем, который стоял в метре от них и внимательно разглядывал коляску. Сергей почувствовал, что его начали толкать в спину все чаще и все сильней. Еще он почувствовал, что несмотря на шум и толпу, они совершенно неожиданно остались одни. «Маргарет, ну как ты?» В ее взгляде как будто что-то пробежало, то ли тень, то ли воспоминание, но, черт возьми, сколько можно было обманывать себя?..

По телефону врач рассказывал про хорошие снимки, но теперь Сергей смотрел на впалые, выветренные щеки Маргарет и видел, что никаких хороших снимков быть не могло. Глаза по-прежнему смотрели на тот мир, которого Сергей не видел и не мог видеть. Маргарет постарела; седые волосы стали редкими, рыхлыми, а морщины продолжали болезненно врезаться в каждый уголок лица. Врач просил не переутомлять ее. «И да, если будете называть ее по имени, то говорите Маргарет...»

Сергей помнил: он и знал ее как Маргарет. Именно как Маргарет она появилась в его жизни семь лет назад. Неизвестная сестра его покойной матери, она всегда была тайной, на которую мир не имел права. В детстве они с Филиппом слышали лишь вздохи и обрывки вздохов, из которых трудно было что-либо понять. Где она жила? Почему никогда не приезжала? Почему ее не было на семейных фотографиях? Почему бабушка бледнела, а дядя менял тему и начинал сбивчиво рассказывать что-то длинное и неинтересное? Сергей догадывался, что однажды должно было случиться что-то ужасное, но время шло, он взрослел, забывал, и вопросов становилось все меньше. Затем они и вовсе исчезли. И вернулись лишь семь лет назад, в тот неожиданный летний день, когда мать позвонила им обоим, Сергею и Филиппу, и попросила поскорее приехать. «Это очередной дурацкий каприз, ты же ее знаешь. Одна в большом доме, в окружении этих страшных натюрмортов. Никого не видит», говорила Лиза, которая отказывалась вешать хотя бы одну из этих картин в их новом доме. Как раз родились близнецы, и теперь Лиза хотела, чтобы Сергей остался. Но через день он уже входил в заросший двор старого дома и обнимал мать, ожидавшую на крыльце. Филипп не приехал. «Господи, откуда вся эта трава?.. Мама, это серьезно или как всегда? Ты отлично выглядишь». Но она только поцеловала его горячей щекой и пошла в дом заваривать чай. И тогда он понял, что на этот раз все могло быть серьезно; он только не мог представить, что приступ случится так скоро, и эта встреча станет для них последней. Знала, похоже, только она, потому что уже через час, на кухне, она говорила ему про Маргарет... Есть мертвые воспоминания, которые могут вечно ожидать своего часа. Они как пружины: стоит только надавить. И вот, отпивая забытый вкус домашнего липового чая, Сергей уже вспоминал, как они с Филиппом обступали кресло матери, чтобы задать миллион невозможных вопросов.

«Рита сделала что-то ужасное, но я не могу об этом говорить». Она отвела взгляд. Сергей подумал о своем последнем успешном цикле про сатанистов и вампиров, а еще о том, что она никогда не читала его рассказов. «Мам, мне скоро тридцать пять лет». Но она не слушала. По стенам этого дома, рядом с ее картинами и старыми акварельными рисунками, все еще бегал его тринадцатилетний голос, и в каждой комнате этого дома, на диване и в кресле, он все еще читал романы Жюля Верна. «Три года назад появились серьезные проблемы. У нее отказали ноги, и она начала называть себя Маргарет...» Сергей обратил внимание на заранее приготовленные карандаш и бумагу, и вот теперь она уже записывала адрес больницы и какую-то дату, а он обещал ей, что каждый год 27 ноября либо он, либо Филипп будут везти Маргарет на берег моря... «Мама, но почему?» Но то ли упала чашка, то ли треснул крепко заточенный карандаш, то ли что-нибудь еще.

Да, Маргарет постарела, но многое осталось прежним: кроткие движения, небрежные волосы, небольшая бордовая сумка из искусственной кожи. Все это могло принадлежать ребенку, которого быстро и без предупреждения перебросили в глубокую старость. Пальто и шляпа тоже не менялись; в них пылилась старость и больничная тишина. Сергей помог Маргарет сесть в машину, затем сложил коляску и бросил в багажник. Маргарет улыбнулась. Она часто улыбалась, даже когда это было совсем не к месту. Не доставая сигарет, Сергей открыл окно. Маргарет постоянно нуждалась в открытом окне: в машине, в кафе, в номере гостиницы. Так говорили врачи.

За семь лет Сергей научился называть ее Маргарет. Это было не сложно. Ухоженная и молчаливая, она вполне могла сойти за скучную пожилую даму из старомодного английского романа, доживавшую свои последние годы в доме для престарелых. Это был штамп, но разве не были штампом эти седые волосы, эта коляска, этот берег моря? Все в Маргарет вело его к тетради, где он так старательно вырисовывал свои наброски. И эта дата, 27 ноября. Еще на похоронах Филипп сказал, что прошло слишком много времени, и ему было все равно. Он постоянно смотрел на часы, ожидал звонка от ненадежного партнера, и уже тогда Сергей понял, что Филипп не будет заказывать гостиницу на берегу, не будет выписывать Маргарет из больницы и везти на море. Лиза не приехала, и Сергей связывал это с тем, что матери не было на свадьбе. «Она не любит таких вещей», объяснял Сергей. И ответ Лизы, жестокий и необязательный: «Я не видела ее живой, и было бы странно...» Она видела только фотографии – ранние, когда был жив отец, и Сергей с Филиппом еще ходили в школу. Затем камера начинала раздражать ее, она отворачивалась или просто выбегала из комнаты...

Когда Сергей впервые рассказал Лизе о Маргарет, та спросила, надеялся ли он все еще узнать правду. Да, надеялся. Он был писателем, и любая история должна была однажды влезть в оправу, обрести форму. И потому он все еще пытался делать глупые звонки родственникам и даже тайно посещал больницу Маргарет. Но тех, кто однажды мог рассказать, уже не было, а улыбчиво-исполнительная медсестра в очередной раз зачитывала настоящее имя Маргарет, год рождения и группу крови.

Маргарет перестала говорить вскоре после того, как оказалась в психиатрической больнице. Врачи делали кислые лица, заверяя, что не знают наверняка, молчала ли она из-за каких-то внутренних изменений или по собственному желанию. Со стороны казалось, что сознание Маргарет существовало по своим правилам и законам, и вместе с тем снимки показывали обратное. Сергей больше не верил снимкам. Особенно теперь, когда в зеркале машины видел ее лицо: слегка искривленные уголки рта, оживляемые нервным тиком, а еще мутные глаза, которые словно пытались что-то вспомнить. Но воспоминание ускользает, и Сергей не знает, слышит ли она его сегодня, когда они едут в гостиницу и он рассказывает ей о близнецах и своих новых рассказах... Он хотел рассказать ей о своем первом романе, но это было не время и не место. Он хотел спросить ее, почему 27 ноября и почему берег моря, но и это казалось невозможным. Сергей вспомнил вчерашний поцелуй Лизы, затем включил радио.

Сергей звонил в журналы, Лиза запирала в шкафу офисные платья, и они приезжали в эту гостиницу ровно на неделю. Бледное, холодное здание, оно напоминало скорее больницу или уютный хоспис. И все-таки в последний момент теплое кресло стоматолога сменялось неудобным стулом парикмахера, и близнецы облегченно вздыхали: здание всякий раз оказывалось гостиницей. Номера всегда брали те же. «Так будет лучше для Маргарет», говорил он Лизе. Холодные номера бледнели безвкусным минимализмом, но в них было все необходимое, в том числе и абстрактная картина неизвестного художника (все лучше, говорила Лиза, все лучше, чем чудовищные натюрморты с мертвыми птицами). «Так будет лучше для Маргарет» – слова, которые заставляли Лизу вспомнить его ипохондрическую мать, и как он был готов сорваться и ехать к ней по малейшему поводу.

На этот раз Сергей впервые забронировал три номера; близнецы уже ходили в школу и вполне могли самостоятельно выключить свет, накрыться одеялом и справиться с ночными страхами нового места. Однако в полночь, когда Лиза уже спала, и он оставил наконец тетрадь в покое, в коридоре посыпались детские шаги, и он услышал стук в дверь. Ледяные и суетливые, они разбудили Лизу, остудили их горячую и немного влажную кровать и стали наперебой рассказывать про тени в окне и какие-то голоса сверху.

Хозяином гостиницы был бесцветный добряк средних лет. Размашисто улыбаясь, он встречал их на крыльце, обязательно спрашивал о здоровье Маргарет и третий год делал небольшую скидку. Конец ноября не был сезоном, и многие номера пустовали. Сергей часто писал этого человека в своих рассказах, добавляя то пошлую бородку, то безжалостную холодность убийцы. Бесцветность была фоном. Сергей иногда спрашивал себя, что именно этот человек думал о Маргарет. Да и что думали другие гости, официанты кафе или, например, редкие туристы, которые в конце осени прохаживались вдоль морского берега и не могли не замечать силуэт седой женщины, молчаливый, прикрытый теплым шерстяным пледом?

Лиза говорила, что чувствует себя глупо рядом с Маргарет: «Мне кажется, она все понимает. Мне даже кажется, она знает, с кем я спала в 11-м классе». Сергей смеялся, но замечал, что порой взгляд Маргарет становился ясным, осмысленным, а из ее рта как будто что-то вырывалось. Тошнота, еда, но все больше воспоминания. Он улыбался, он был здесь, он был готов в любой момент стать ее другом, священником, биографом. Хорошие снимки, о которых говорил врач, начинались казаться правдой, и через минуту он будет знать все подробности. А теперь и весь сюжет. Но нет, она уже передумала. Опустила глаза. Отвернулась в свой мир или на берег моря.

Поначалу Лиза была против этого странного отпуска в пустынной гостинице, у пустынного пляжа, но однажды все-таки смирилась. Возможно, из-за близнецов, которые обожали Маргарет и спрашивали о ней даже летом, в чайной беседке, когда не должно было существовать ничего, кроме жаркого июля, малины и комаров. «Папа, а где Маргарет? Почему она не приедет?» Вот и теперь пальцами, липкими от конфет, они обхватили знакомую коляску как только Сергей и Маргарет оказались в холле гостиницы. Они задавали вопросы, кричали, перебивали друг друга. Они научились не ожидать ответов. Маргарет улыбнулась. «Привет, Маргарет», сказала Лиза, спускаясь по лестнице. Маргарет вновь улыбнулась, но теперь Сергею отчего-то показалось, что совсем не к месту. Где-то рядом суетился хозяин гостиницы, предлагая помощь и чуть ли не вырывая у Маргарет ее сумку.

Было десять часов. Сергей приоткрыл окно, уложил Маргарет в постель и зачем-то сказал, что завтра 27 ноября. Маргарет закрыла глаза, затем отвернулась. Час назад звонил Виктор, интересовался сроком. Сергей выключил свет и вышел из комнаты. В коридоре что-то заставило его прислушаться к собственным шагам, а затем и вовсе остановиться. Он приоткрыл комнату близнецов. Нет, не то: в номере все было тихо, и только звучал их немного взволнованный, сдавленный шорох. Близнецы показывали друг другу карточные фокусы. Один скрывал восхищение, другой презрительно фыркал. «Знаешь», сказал Сергей, когда вернулся в комнату и защелкнул за собой дверь, «в комнате наверху все тихо». Сначала Лиза хотела возразить, но затем передумала и просто сбросила с себя прелый, душный халат и притянула Сергея к себе.

Утром, после завтрака, близнецы сидели на кровати Маргарет и показывали карточные фокусы. Лиза осталась в номере, с книгой или головной болью. Она не любила, когда ее обманывали, даже в мелочах. Сергей стоял у окна, наблюдал, но издалека и без особого интереса: все это интриговало, резало глаз, но имело слишком простое объяснение. В ладони была не одна карта, а две. В колоде не хватало одной девятки. Нижняя карта, подсмотренная заранее, была бубновой дамой. Все эти фокусы неоднократно демонстрировались одноклассникам и соседским детям, но она, эта молчаливая седая женщина в коляске и с огромной родинкой на щеке, она не знала, и ее близнецы ждали особенно сильно. Сергей видел: черты ее лица оживали, глаза цеплялись за руки близнецов, и порой казалось, что скулы начинали искривляться в полуслово, полузвук. Когда на дне колоды оказывался тот самый трефовый король, она одобрительно кивала в сторону близнецов и Сергея. В прошлом году Сергей рассказал о фокусах врачу Маргарет, но тот даже не удивился и только снова заговорил про какие-то улучшения. Врачебная мантра. «Интересно», спросила однажды Лиза, «если за ней приедет Филипп, она увидит разницу?»

Сегодня Лиза казалась раздраженной больше обычного, и Сергей знал, что дело было в комнате сверху. Они оба проснулись после полуночи и почувствовали какое-то движение. Беспокойный разговор, затем щелчок, затем молчание. Словно кто-то смотрел фильм и проигрывал одну и ту же сцену снова и снова. Сергей вспомнил черно-белый шедевр Алена Рене, который так однажды не понравился Лизе. Звуки комнаты казались неестественными, но к тому времени, как Сергей вышел в коридор, все прекратилось. Словно человеку надоело смотреть фильм или, скорее, он почувствовал, что его услышали. «Ну что, теперь ты мне веришь?» спросила Лиза. Голова Сергея была затянута непроходимым туманом: Маргарет, роман, 27 ноября. «Я думаю об ужасных вещах», сказал он. «Что, если это было преступление?» Временно потеряв надежду уснуть, Лиза включила свет и резко повернулась к нему. «Ну это твой роман», сказала она. «Твое преступление. Тебе решать. Надо попытаться поговорить с ней. И потом эта ее сумка...» Еще Лиза попросила, чтобы утром он поговорил с хозяином гостиницы и все выяснил: про странные звуки и про комнату сверху. Сергей пообещал, вяло глотнув воздух и собравшись наконец спать.

Этот день проходил одинаково, ради Маргарет. Семь лет назад Лиза осталась в городе с близнецами, а телефон Филиппа молчал. Тогда, впервые оказавшись наедине с живой, но безжизненной Маргарет, Сергей почувствовал тревогу. Маргарет могла потерять сознание, могла истошно закричать, могла броситься в море... Но все прошло спокойно, и впервые выкатывая коляску с пляжа (в тот год ноябрь оказался дождливым, песок жадно засасывал колеса, а в левой руке пришлось держать зонт), Сергей видел ее безразличие и думал о том, что все это было так необязательно. Его начинали активно печатать, а здесь он был частью дурацкой постановки, недописанной книги. Он мог оставить ее в номере гостиницы или вовсе не выписывать из больницы – ничего бы не поменялось. После карточных фокусов они проехались по городу, пообедали в скучном приморском кафе и отправились на море.

«Ты поговорил с ним?» спросила Лиза, запрокинув голову, поправляя линзы. Все самые сложные вопросы она задавала именно в такие моменты: пустые, небрежные. Прежде, чем ответить, он нашел глазами  Маргарет. Могла ли она их слышать? «Да. Он сказал, что там никого нет. Номер не занят». Это была неправда, он не выяснял про комнату, но затем машину резко встряхнуло, и разговор тоже зацепился за поворот или дорожный камень. Или все дело было в дыхании, которое по-прежнему перехватывало, когда они ехали на море. Словно теперь все наверняка прояснится, Маргарет заглянет в его глаза и начнет рассказывать. Близнецы суетились на заднем сидении по обеим сторонам Маргарет и объясняли ей один из своих любимых фокусов. Маргарет выглядела то радостной, то потерянной: она не знала, кого именно ей следовало слушать. В детстве Сергея не было карточных фокусов и не было Маргарет. Были бутылочные крышки и этикетки, которые мучительно отдираешь и этим портишь вид красивой вещи. Ребенком он уродовал ногти и мучительно вычищал клейкие бутылки. И то ли адреналин узкой горной дороги, то ли детское воспоминание, но он вдруг подумал, что все-таки напишет эту книгу. Позвонит Виктору, а вернувшись в город в понедельник утром, начнет писать.

В ноябре были особые туристы. Им не хватало церквей, музеев, замков. Молодые пары, которые медленно прохаживались вдоль моря и лишь в последний момент переступали через похотливые языки волн. Пожилые пары, которые путешествовали круглый год и которые не могли оставить в покое даже промозглый, дождливый ноябрь. Местные жители с огромными трусливыми собаками. И еще одна семья, среди которых была пожилая женщина в коляске. Их движения казались более уверенными, более привычными. Никто не обращал на них никакого внимания. Все думали о своем. Грех, умиротворение, сожаление, экстаз или тоска. Они все шли к морю.

Мяч, который так не хотелось нести в руках и который с неохотой приходилось выбивать из болотистых осенних луж, на пляже словно оживал и наливался цветом. Поочередно пиная его из стороны в сторону, близнецы стремительно пропадали из виду. Лиза, вздыхая беспокойной материнской грудью, отправилась их искать. В какой-то момент на ее пути появится нужный камень, где она сядет и будет читать книгу. Что-нибудь быстрое, в мягкой обложке, по восторженному совету из офиса. Лиза скучала на пляже. Поцелуй два дня назад был напрочь забыт, и 27 ноября все не кончалось. Лиза вдруг подумала, что все это вполне могло происходить в прошлом году. Разве что книга была новой, близнецы немного подросли, а камень заметно просел от ливней или зыбкого песка.

«Ну вот и море, Маргарет», сказал Сергей. Густота под ногами тянула вниз, коляска застревала, безвольно скользила по кругу. Маргарет смотрела на море точно так, как чуть раньше смотрела на горы или на грибной суп, который принесла официантка. И это тоже отбрасывало этот день в прошлый год или в дождливый ноябрь семь лет назад. «То, что вы говорите, очень интересно», говорил врач, медлительно и совсем не скрывая, что и без Маргарет у него было много работы. «В такой ситуации можно ожидать всего, что угодно. Но потрясения ей точно не нужны, так что продолжайте везти ее на море. В конце концов, эта дата могла быть важной». Женщина, вокруг которой увивался скользкий доберман, разве не была она здесь всегда?.. Сергей остановил коляску в том самом месте, где делал это всегда. Словно там еще сохранились следы прошлого года.

«Рита», сказал он. Слово мстительно повисло в воздухе, забилось в уголки рта и стало проситься назад. Но было поздно, и Маргарет уже обернулась. Впервые за семь лет то, что он сказал, заставило ее перестать смотреть на море и обернуться. У Сергея закружилась голова. «Скажите, я не могла вас видеть в прошлом году?» Маргарет вновь повернулась к морю, а Сергей раздраженно посмотрел на женщину с доберманом. «Я тоже вас помню», сказал он. «И собаку». Ему вдруг показалось, что эти слова он уже произносил. «Если не ошибаюсь, там играют ваши дети. А там, дальше, сидит ваша жена. Она читает книгу». Он потерял Маргарет – теперь, наверное, навсегда. «Это ваша мать? Вы похожи». Сергей смутился. «Нет. Это сестра моей матери. Маргарет». Разговор казался естественным, слова скучным фейерверком вылетали в воздух и растворялись в пространстве. «Английское имя», сказала женщина. «Добрый день, Маргарет!» Она наклонилась, но на этот раз Маргарет даже не улыбнулась. «Она не разговаривает. Как и ваш двоюродный брат, который пять лет назад попал в автокатастрофу на пересечении...» Сергей таял в холодный морской песок и уходивший день. «Да, да», говорила женщина, краем глаза наблюдая за собакой, которая вынюхивала одну единственную песчинку и, казалось, даже не замечала Маргарет. «Это было ужасно, ничего не помогало...» Уже в который раз Сергей приготовился слушать рассказ этой женщины.

Ноябрь темнел быстро, и женщина с доберманом отобрала слишком много времени. На признание оставались минуты. Сергей поправил съехавший плед и начал говорить о своем первом романе и тех семи годах, которые посвятил этому. «Маргарет», сказал он. Он сидел рядом с коляской, прямо на песке. «Скажи мне. Напиши. Нарисуй. Что случилось в этот день?» И то ли порыв ветра, то ли холодная дрожь в теле, но вместе с пледом к его ногам упала и маленькая бордовая сумка Маргарет... Были следы, которые исчезали так быстро, что их не существовало. Эти следы были у самого края моря, рядом с волнами. Так должен был начинаться его роман.

В какой-то момент Лиза больше не могла читать книгу, а мяч близнецов терялся в темноте и улетал все дальше. Сергей едва видел, как седые, рассеянные волосы Маргарет взрываются очередным порывом ветра. Он по привычке спросил, не пора ли возвращаться в гостиницу. Вопрос ничего не значил. Сергей знал, что стоило только тронуть коляску, вырвать из песка и повернуть в противоположную сторону... Маргарет не будет сопротивляться. Возможно, она тоже не знала, зачем была здесь, и он смотрел на нее лицом врача или медсестры, а пляж напоминал ей больничную комнату или даже номер гостиницы. Близнецы были заметно оглушены пляжем и беготней. Семь часов казались полночью, они уткнулись в противоположные стекла автомобиля и больше не беспокоили Маргарет разговорами и карточными фокусами.

Лиза подошла к хозяину гостиницы и о чем-то спросила. Тот залепетал глупой улыбкой и недоумением. Близнецы начали какую-то словесную игру, но нехотя и все больше ругаясь. Маргарет тоже сильно устала, обмякла, и от этого коляска застревала в ковре и казалась тяжелее обычного. В номере Сергей накрыл ее одеялом и поцеловал в холодный, шероховато-мягкий лоб – так, как вчера утром сделала эта новая девочка. Вероника. Завтра она должна была ожидать их на вокзале, в темно-сером пальто, на четвертой платформе. «Спокойной ночи, Маргарет». Все было как всегда, но час назад он отправил сообщение Виктору. В сообщении было только одно слово.

Из номера близнецов не доносилось ни звука. Тишина шипела, подушки за мгновение проглотили две маленькие головы. Лиза ожидала его плохим настроением и сложным разговором. Она сказала, что они сделали ошибку. «Это риск. Можно обойтись без этого романа». Сергей постарался вернуться на два дня назад, к той Лизе, которая восторженно прочитала первую страницу сырых набросков. У него не получалось. «Я написал Виктору. Роман будет готов к марту». Лиза изготовилась что-то сказать, но в этот момент ее лицо исказилось еще сильней. Она посмотрела на потолок. «Эта комната. Там что-то происходит». Сергей прислушался: голоса, щелчок, тишина. «Внизу мне сказали, что там никого нет». Лиза громко расчесывала волосы, вырывая, казалось, целые пряди. «Я схожу наверх, проверю», сказал он.

Сергей поднялся на четвертый этаж. В карманах Сергея было два предмета. Первым он открыл дверь, а второй пока не трогал. Предмет номер два пугал его, ему вообще не хотелось о нем думать. Оба предмета он достал из сумки Маргарет, когда они были на пляже.

Пальцы должны были дрожать, а затхлый запах из замочной скважины должен был подступать к самому горлу. Но ничего этого не было: едва он вставил ключ, как дверь лопнула, бешеной собакой выпрыгнула прямо на него. Словно кто-то надавил изнутри. В комнате никого не было; по крайней мере, пока он не включил свет и не узнал силуэт, стоявший сгорбленно, у самого окна. «Маргарет?» спросил он. Это был силуэт его матери, а вокруг себя он видел не номер гостиницы, а комнату, в которой он однажды читал романы Жюля Верна. Книги, рисунки, фотографии. В голове путались вопросы, про Филиппа, про отца и про тот звук, ночью, поздней осенью, много лет назад. Она протянула к нему руки, но он боялся сделать шаг. Она позвала его, но он задал вопрос. И продолжал задавать, снова и снова.

Но она не успела ответить, потому что Сергей обернулся: прямо за его спиной, в дверном проеме, тяжело дышала Лиза. «Я услышала голоса», сказала она. «Что здесь происходит?» Не найдя быстрого ответа, Сергей нащупал в кармане предмет номер два. «Лиза, почему ты не спишь?» Маргарет, если только это была Маргарет, начала как будто что-то говорить, но понять мешали тысячи посторонних звуков. «Ты долго не возвращался, потом я услышала твой голос». Лиза в панике оглядывала комнату, всматривалась в рисунки и фотографии. Но что значили для нее все эти стены и сутулый силуэт у окна? Что она могла понять? И сколько у него было времени?.. Сергей выстрелил. Паника в глазах Лизы исчезла, и голос за спиной сначала зашуршал стертой пленкой магнитофона, а затем и вовсе исчез. Сергей втащил тело Лизы в комнату, закрыл дверь номера и по лестнице спустился на третий этаж.

Но сначала он приоткрыл дверь в номер Маргарет. Маргарет спала, он слышал ее горячее дыхание, сбивавшееся на хриплый стон. В номере близнецов тоже было тихо. Длинный день утомил их, и никакой звук на улице или в самой гостинице не мог разбудить их. Вернувшись в свой номер, Сергей осторожно подошел к кровати. Он не решился включать свет или произнести хотя бы звук: Лиза засыпала быстро. Желание включить свет было особенно сильным, потому что тогда можно будет открыть тетрадь и записать последние фразы, сделать последний набросок. Было много разных желаний, самое странное из которых было позвонить Филиппу, прямо среди ночи, и рассказать про Маргарет, про отца и полузабытый ночной звук из детства.

Лизы в кровати не оказалось, и пока что не паника, но тоска. Он тихо позвал ее, но без надежды и в пустоту. Ее не было в комнате близнецов, не было в комнате Маргарет, не было здесь. В груди холодело, и Сергей пытался заглушить это глубокими затяжками первой, второй, третей сигареты. Он подумал о комнате наверху. Голоса, щелчок, тишина. Ну конечно. Она поднялась наверх, чтобы выяснить и покончить с этой комнатой раз и навсегда. А значит, совсем скоро она постучится в закрытую дверь, спустится вниз и вернется в номер. Сергей расскажет ей про роман и про то, что никакого риска не было. Затем он постарается поскорее уснуть, потому что завтра утром нужно будет ехать на вокзал провожать Маргарет.

Но Лизы все не было, и вот в коридоре включили свет. Какое-то беспокойство, ненужные хлопоты. Голос хозяина гостиницы, такой едкий и пронзительный в это время ночи. Не разбудит ли он Маргарет и близнецов? Сергей хотел было подняться, выйти в коридор и выяснить, но страшно захотелось спать. К тому же что-то говорило ему, что этой ночью его снова разбудит какой-то звук. Возможно, стук в дверь.

Над его кроватью, в их старом доме, висела одна из первых картин его матери. Теплые, спокойные тона. Берег моря и несколько тяжелых волн, готовых упасть на песок. На пляже играют дети, над пляжем летают чайки. Светит солнце, но холодное, неяркое. Он особенно любил эту картину и часто смотрел на нее, когда не получалось уснуть, когда на улице шел дождь или просто хотелось побыть одному.

СЦЕНА ИЗ ФИЛЬМА

Едва знакомая девушка, всегда стоявшая на расстоянии вытянутой руки, хорошо знала это легкое подергивание век, это нервное вздрагивание пальцев. Едва знакомая девушка держала блокнот наготове и была готова в любой момент вписать нужное слово, принести Библию или, если будет такая необходимость, разбить этот чертов блокнот о морскую волну, сорвать тесное платье и совершенно голой лечь на песок, прямо у его ног. Но ему не было дела до едва знакомой девушки: по крайней мере, не теперь. Вечерний свет доживал последние полчаса; еще немного, и все придется переносить на завтра. А завтра – это деньги, нервы, время, проклятые чайки и, возможно, проливной дождь.

Но всякий раз актер тонул, сцена срывалась, и приходилось делать новый дубль. Актера спасали, вытирали, переодевали. Затем был новый дубль – точно такой же, как все предыдущие. В какой-то момент он не выдержал и попросил сигарету. «Быстрее», сказал он, и едва знакомая девушка с блокнотом побледнела. «Но вы же сами говорили, что нельзя», пробормотала она. Лина, а может быть, Лиза. Он плюнул и побежал к морю. Резвые, энергичные движения вырывались из маленького тела, и от этого он казался еще более решительным и властным. Кто-то несмелым голосом предложил дублера, но он даже не слушал. Кто-то упомянул сцену из фильма Хэла Ашби, но он только махнул рукой и рассмеялся. Было слишком поздно превращать все это в фарс.

Тем временем актеру, казалось, удалось пройти несколько метров. Возможно, ему просто показалось: было жарко, и мысли безобразно путались. В туфли набился песок, а едва знакомая девушка в дурацком сером платье и с огромным блокнотом в руках продолжала ходить за ним следом. «Сколько у нас еще времени?» спросил он человека с камерой. Тот ответил, что минут двадцать, и это если не поднимется ветер. Он посмотрел на актера. Несмотря на определенное внешнее сходство, актер был бездарностью. Премии, признание – чего все это стоило, когда он не мог пройти эти двадцать шагов? Он редко это делал, он стал все чаще полагаться на талант других, но теперь он ходил по всему периметру пляжа, расталкивал нелепых маленьких людей и показывал, что именно он ожидал увидеть. Не только актеру, но всем, кто стоял рядом: художникам, операторам и еще бог знает кому. Актер кивнул, но через несколько мгновений специальные люди уже вытаскивали его из воды.

Вокруг стало темно. Чайки, почуяв ночь и свою победу, стали кричать еще сильнее. Человек с камерой сказал, что кадр был совершенно черный, что это бесполезно и придется продолжать завтра. Он знал, что завтра утром уволит и человека с камерой, и бездарного актера. Возможно, кого-нибудь еще. Вокруг продолжался кошмар: кто-то звал врача, кто-то делал искусственное дыхание, кто-то спорил о религии. Он прошел мимо журналистов не сказав ни слова. Молодой человек с большим старомодным диктофоном поспешно скомкал дурацкий вопрос и бросил в него. Камера по-хамски щелкнула, и он выругался. «В отель», сказал он водителю.

Испуганно вжавшись в сидение, едва знакомая девушка сидела справа от него. Он был пьян от дешевого виски из полупустого мини-бара, и он вел машину по ночным улицам, которых не знал. Едва знакомая девушка вскрикнула, когда из темноты вырвались фары автомобиля и лишь в самый последний момент разминулись с лобовым стеклом служебного мерседеса. Десять минут назад он постучал в дверь ее номера и сказал, что ему нужна ее помощь. Так она набросила на себя эту майку и эти джинсы и оказалась в машине рядом с ним. Она не знала, куда они едут.

«Вот здесь», сказал он. Едва знакомая девушка оказалась на том самом месте, на котором простояла сегодня весь день. «Постой, это ты была сегодня ассистентом». Она хотела сказать, что да, что каждый день, что без ума от всех его фильмов, но побоялась показаться наивной, глупой, непривлекательной. «Ты тоже не веришь, что это возможно?» Она хотела сказать, что нет, что верила, что ни на секунду не сомневалась, но он повернулся к ней спиной и рваным, нетрезвым шагом пошел к невидимому краю моря. «Вы уверены?» хотела закричать она, но вот он уже осторожно ступил на воду и сделал несколько шагов вперед. Он шел по воде, на фоне ночного ветра, лунного света и ее неслышного крика. Он шел по воде, а она едва сдерживала себя: чтобы не потерять сознание и чтобы не забыть, что это был всего лишь фильм.

Ее разбудил отчаянный крик чайки, зверски убитой ночью. «Но черт возьми», прошептала она и побежала вперед. Волны подбирались к коленям, бедрам, волосам. Он оказался тяжелее, чем она думала, и они вместе безжизненно упали на песок. Кажется, он все еще дышал. 

Через несколько минут режиссер открыл глаза и посмотрел на едва знакомую девушку, лежавшую рядом. «Лиза», сказал режиссер, пытаясь подняться. «Ты спасла...» Он был режиссером и любил большие слова. Ее звали Лина, но она не была против. Все это были мелочи; в конце концов, она больше не была едва знакомой девушкой, и вскоре режиссер мог упомянуть свой новый фильм и съемки, которые начнутся уже через месяц. Он помог ей подняться. Она прислушалась: кажется, он уже предлагал ей роль.

НА ДЕРЕВЕ

Кира была первым человеком, кто сказал мне, что Бога нет. Она сказала это кусая ноготь, разглядывая прядь волос или меняя положение ноги. Уверенным, густым голосом. Помню, что поначалу я закрыл уши руками и стал молитвенно шептать какую-то абракадабру – как делал часто, когда ругались родители, или Антон говорил по телефону в соседней комнате. Но вспомнив про Киру, я тут же отнял ладони от головы и замолчал. Странное чувство полезло наружу красными глазами и тучными ударами сердца. «Правда?» спросил я. «Правда», сказала Кира. А затем улыбнулась и посмотрела на меня. «И оставь в покое эту проклятую кору».

Лицо вспыхнуло, загорелось. Всякий раз, когда это случалось при Кире, я думал, что теперь мои два часа закончатся; она скажет мне спуститься вниз и возвращаться домой. Или просто легонько подтолкнет, и я болезненно слечу с дерева, на глазах у Антона, Марты, Кирилла и всех остальных. Я часто краснел при Кире. Например, в тот вечер, когда она сказала, что счастлива, и от счастья будет меня душить. Я знал, что это игра, что ничего страшного она не сделает, но как же сильно и волнительно все напряглось внутри, как томительно и нестерпимо было крепкое кольцо ее холодных ладоней. Кира смеялась, разглядывая мою неловкость и горячим дыханием разметая в сторону листья и чайные цветки липы. Она знала правила игры, а мне так хотелось не знать их и думать, что она будет делать это вечно. Не разжимая пальцы, но и не давая мне задохнуться.

«Ты вечно ее дергаешь, там скоро ничего не останется». Она не сказала про мое лицо, красное от страха и непонятного стыда, и мне не пришлось говорить всякие глупости о том, что сегодня жарко, или о том, что у меня закружилась голова. Я не верил ей про Бога и все отчаянно думал про серебряный нательный крестик, который часто выпадал из ее майки или сарафана, когда она спускалась с дерева или наклонялась вниз. Я вдруг подумал, что если мать узнает о дереве или об этом разговоре, то меня закроют в комнате с тяжелой стопкой книг, и лето закончится. Но затем Кира резко повернулась ко мне, и ее черные глаза стали угольными, пронзительными. Я знал, что она собирается сказать мне что-то важное, о чем я буду думать весь вечер, и о чем, возможно, я снова не буду спать всю ночь.

В девять лет я уже понимал, что высота опасна, и потому клены, березы, тополя, – все это было скучной обыденностью парка или улицы, и не имело ко мне никакого отношения. Но однажды вечером, когда раскрытая книга, отчего-то лежавшая в траве, привела меня к этой растолстевшей, разморенной на солнце липе, я почувствовал, как о лоб что-то ударилось, и посмотрел вверх. Я ничего не увидел, но откуда-то из-за листьев не меня безумной ночной бабочкой слетел женский, едва знакомый голос: «Ну не стой. Подай мне книгу».

Мне вряд ли удастся забыть сине-розовую обложку, на которой было написано имя Франсуазы Саган... Я только не знал, как быть с книгой: у меня не было  ни карманов, ни сумки. В голове была лишь одна эта сцена из фильма про пиратов, с мачтой, веревкой и ножом в зубах. Бежать было поздно, к тому же я узнал голос. В конце прошлого августа, под окнами нашего дома, этот голос сказал Антону, чтобы он убирался к черту и больше не смел приближаться... И вот я вижу рыжие волосы и белое платье, такое чистое и ослепительное среди мрачных темно-зеленых листьев. Впоследствии я буду бояться и любить это платье особенно сильно: порой, когда Кира спускалась после меня, я видел слишком многое. И не хотел видеть, и не мог не смотреть.

В тот первый раз я забрался на дерево очень быстро. Быстрее, наверное, чем когда-либо в жизни.

«Ну теперь вытирай», сказала она. Суетливо, ни о чем не думая, все еще дрожа от испуга и собственного триумфа, я вытер книгу о майку и передал ей. «Спасибо», сказала она. «Можешь остаться. Мне скучно и читать совсем не хочется. Да, и есть финики. Кстати, я попала? Это была косточка».

Финики были мягкие, они клеили пальцы и вязко оседали в зубах и на языке. Дома они казались безвкусными, но на дереве я ел их с нервным, наигранным аппетитом. Я торопился, потому что хотел скорее освободить правую руку и покрепче обхватить ветку. Это была странная история, которую отец однажды рассказал по дороге из церкви: про высокое дерево, про черную кошку, про какого-то мальчика. По дороге из церкви отец любил рассказывать мне все эти истории, которые напоминали мне старый черно-белый диафильм со страшной сказкой, поздно вечером показанной и озвученной братом. Я наблюдал за тем, как именно Кира выплевывала косточки. И пытался делать то же. И думал о том, что в тех финиках, что были дома, никогда не было никаких косточек.

В тот первый вечер Кира спросила меня, читал ли я Франсуазу Саган (нет) и не зовут ли меня Женей (да), но в основном мы молчали. Я хотел, чтобы она снова предложила мне остаться; в конце концов, она говорила об этом час назад, и за это время я мог надоесть. Я был гораздо младше ее, мои шорты были страшно потерты, колени избиты, и я забрызгал слюной ее книгу. Но она молчала; а я осторожно косился на ее профиль, слушал ее дыхание. Кира молчала, и я должен был молчать вместе с ней. Чем дольше это продолжалось, тем тяжелее становилось от мысли о том, что меня ждет дома. Казалось, все мое тело становилось тяжелее, и разве мог я признаться в этом девушке, которая курила длинные сигареты, и в которую был влюблен мой старший брат?.. Воздух, проникавший внутрь, постепенно застывал, набухал, и вот уже сквозь листья можно было разглядеть вечернее небо. Мы оба подняли глаза вверх. «Ты различаешь созвездия?» спросила она.

Кира была первым человеком, кто показал мне Большую Медведицу.

Липа росла одиноко, на краю огромного поля, и напоминала ту страшную и красивую картинку из учебника по географии, на которой объяснялось, где нельзя прятаться во время грозы. Я всегда смотрел на нее с тоской и восхищением, и долгое время она казалась такой же недоступной, как игральные карты Антона (он обещал убить меня, если я посмотрю) или романы Франсуазы Саган. Я не знал, что на дереве кто-то был. Возможно, Кирилл упоминал об этом в одном из разговоров с братом, когда меня не прогоняли и только просили не говорить про сигареты, но только что могло поменяться, если бы я знал про Киру и это дерево? Кира могла говорить по-французски, есть одни только устрицы и ходить по воде. Она могла быть приведением или богиней древнего индейского племени. Кем бы она ни была, где во всей этой истории был я?

И если бы не эта книга, выпавшая однажды из ее рук...

Я всегда приходил вечером, после ужина. Кира уже была на дереве. Однажды Кира сказала мне (если это был секрет, то я готов был хранить его до самой смерти), что приходила туда с самого утра и спускалась лишь изредка – чтобы вернуться домой, пообедать, переодеться и взять новую книгу. У нее была излюбленная поза, излюбленная ветка. Она знала, куда положить книгу и повесить рюкзак. Она знала, куда должен был сесть я. В тот первый раз, показав мне Большую Медведицу и так уверенно спрыгнув вниз, она сказала мне прийти вечером, в то же время. Она даже помогла мне спуститься. И вот после ужина кто-нибудь спрашивает, куда я иду. И я отвечаю что-то неопределенное, чего никто все равно не услышит. И только Антон многозначительно улыбается. Мне кажется, он знает.

«Твой брат – извращенец», сказала она однажды. Я не знал, что значит это слово. Оно казалось потусторонним, ядовитым, и напомнило мне грудную жабу, о которой причитала однажды эта безумная женщина на пороге нашего дома. Кажется, отец дал ей денег. Я смотрел на темно-бордовый платок, покрывавший голову, на вздутые венами ноги, и слушал, как она повторяла про грудную жабу, снова и снова. А когда она ушла, я весь вечер провел во дворе, на скамейке, и никак не мог понять, как можно было рвать смородину или в сотый раз чинить машину, когда в твоей груди в тот самый момент могла преспокойно сидеть огромная скользкая жаба. Слово, которое произнесла Кира, напомнило мне эту проклятую жабу, и я мысленно попросил ее замолчать.

Но я любил слушать Киру. С тех пор, как она попросила меня подать ей книгу. С тех пор, как отец громко открыл дверь, в клочья разорвав мою комнату. И сказал, что одиннадцать часов – это был первый и последний раз. 

На дереве всегда был этот насыщенный, немного терпкий запах липы. Он пробегал по щекам и забирался в нос. Запах оставался даже тогда, когда Кира доставала сигареты и начинала курить. Сигареты были длинные тонкие, белые. «Я не затягиваюсь», говорила Кира тем же голосом и тоном, каким говорила про Бога, про Большую Медведицу или про моего брата. Я кивал, пытаясь не дышать и отчаянно скрывая то, что понятия не имел, что значит «затягиваться». Кира никогда не предлагала мне курить вместе с ней. Задумавшись об этом по дороге домой, я вдруг понял, что не смог бы отказать. Дома я скорей бежал на второй этаж, чтобы переодеться. Я мог валяться в траве, мог давить в ладонях листья мяты или землянику, но запах не проходил. Он был в одежде, на губах и даже в волосах. «Антон курит?» спросил однажды отец, остановив меня на лестнице. Я облегченно повел плечами, упираясь взглядом в его грудь и пытаясь не дышать.

У Киры были тысячи историй. Они никогда не напоминали истории отца, тревожные и пропитанные пылью церковной дороги. Истории Киры хотелось слушать. Я мог время от времени спросить что-нибудь глупое, необязательное, но если мои вопросы и раздражали ее, она никогда не подавала виду. Хотя по-настоящему заинтересовать ее я смог лишь раз, когда попытался пересказать анекдот Кирилла. Всю дорогу к дереву я готовился к этому, проигрывал анекдот снова и снова, то шепотом, то про себя. И хоть несколько раз я сбился, она все-таки дослушала до конца и даже улыбнулась. Не так, правда, как улыбнулась два дня назад, когда я сказал ей про низкие тучи и про то, что будет опасно спускаться, если начнется дождь.

Это был целый мир, который начинался в семь и заканчивался в девять. Ночью все это исчезало, а днем становилось обычной картинкой из учебника по географии. И так удивительно было осознавать, что я знал этот мир всего лишь месяц до того момента, когда Кира сказала, что Бога нет.

Внизу прошла Марта, и я затаил дыхание. Кира нарочно прокашлялась – в упор глядя на меня, показывая, что ей все равно. Теперь я все чаще видел Марту у нас дома, во дворе на качелях или даже за обеденным столом. Я не любил Марту; не любил ее грубый смех, ее тяжелые брови, ее серебристую заколку, рассекавшую черные волосы на самой середине головы. Родители смотрели на нее с подозрением, и за обеденным столом было так тихо, что я стеснялся пить чай до тех пор, пока он не остынет.

Кира вновь повернулась ко мне, и я почувствовал на своем лице это сладкое дыхание, эту излишнюю, немного бледную красоту. Я боялся, что она снова начнет говорить про Бога, но вышло что-то другое, что-то совсем ненужное: «Женя, кажется, я влюбилась». Где-то вдалеке раздался радостный крик футбольного поля, и все внутри сжалось до тесноты, до стука. «Андрей», сказала она. «Ты знаешь. Из церкви».  

Я не все понимал из того, что говорила Кира. Я не понимал, например, про первый секс, и почему после него было так больно. Я не понимал даже этого слова, хотя знал, что родители ни за что не произнесут его при мне. Я не понимал про мальчиков, которых хотелось целовать больше всего на свете. Я не понимал про траву, почему ее можно было курить, а затем радостно выбрасывать школьные учебники в открытое окно. Я не понимал про все эти странные фильмы, в которых не было пиратов, и которые непременно должны были закончиться расставанием, тяжелой болезнью, а лучше смертью. Но теперь мне казалось, что я понял, и пальцы снова вжались в кору дерева. Я ломал ногти и не чувствовал боли. Я искал глазами знакомое сочетание листьев и липовых цветков, но все, как нарочно, казалось новым и каким-то чужим. Возможно, налетевший вдруг ветер; возможно, что-то еще. Андрей? Церковь? Неужели Кира действительно..?

В тот вечер она особенно много курила, и я начинал чувствовать, как потихоньку подступает тошнота. Воздух казался нудным, неприятно теплым, и летний вечер начинал принимать ту неопределенную серость, которая утомляет и клонит ко сну. Кира положила свою ладонь на мою, и я вдруг понял, как хорошо она понимает то, что происходило у меня внутри. «Я узнавала, ему 29 лет. Женя, ты только никому не говори». Все, все в тот момент казалось глупым, невероятным, и я хотел быть подальше от нее и от этого дерева. Кира сжала мою ладонь в своей. «Кира, но он же... Все называют его отцом Андреем...» Но Кира только улыбнулась.

 

Едва не сбив кошку, я вскочил на лестницу и бросился в свою комнату. Из кухни меня звал голос, но я пытался не слышать... Дверь была приоткрыта, и я знал, что меня ждут. На кровати сидел Антон. «Ты скрытный», сказал он, поднимаясь. «Что ты здесь делаешь?» Мне вдруг захотелось рассказать ему обо всем, что случилось сегодня, но он так грубо меня перебил. «Думаешь, я не знаю? Про дерево и про Киру? Это все бред. Я знаю ее гораздо лучше, чем ты. Она любит, когда ее слушают». Он подошел ближе, и я начал судорожно перебирать в голове весь сегодняшний день. «Ты сказал отцу, что я курю».

Это была неправда, и мне хотелось сказать ему «нет» сто, тысячу раз, но слова не выходили, застревали внутри. «Я знаю, что это ты...», продолжал он, и я смотрел на его длинную красную рубашку и ненавидел ее больше, чем когда-либо прежде. Единственное, что я мог сказать, когда он кончил угрожать и готов уже был выйти из комнаты, это слова Киры о том, что он извращенец. Наверное, я как-то ужасно исковеркал это слово, потому что Антон только рассмеялся и даже немного подобрел. Сказал, что ему вообще наплевать, что она думает. После этого он закрыл дверь, и я упал на кровать и заплакал.

Все утро я говорил себе, что больше ни за что не поднимусь на это дерево, даже не посмотрю в его сторону. В конце концов, еще месяц назад оно было обычным привидением маленького города. Я лежал на кровати, уворачивался от солнечных лучей, и пытался вспомнить последнее воскресенье и последнюю службу. Но появившись на мгновение, все это терялось в ярком солнечном свете и рыжих волосах Киры. Как все эти истории по дороге из церкви. Я не мог даже вспомнить его лица. Кажется, я помнил только темный, едва заметный силуэт, немного сутулый и всегда стоявший в стороне. Мать говорила, что у отца Андрея тяжелая судьба, а я все никак не мог понять, потому что он казался таким молодым. «Ему 29», сказала Кира.

Вечером, после ужина, кто-то спросил, куда я собрался. Я пытался не смотреть в сторону Антона и Марты (она снова была здесь), когда сказал, что я просто иду гулять.  

«Кира», сказал я, едва забравшись на дерево. «Бог есть». Кира посмотрела на меня откуда-то издалека, из-за книги, и у меня появилось странное ощущение, что я опоздал. Я только не мог понять: опоздал ли я с Богом или с Кирой. Или, может быть, с этими своими словами, которые мечтал сказать ей с того самого момента, когда встал наконец с кровати и побежал вниз искать кошку. Чтобы играть с ней и чтобы душить ее – как душила меня однажды Кира. От счастья и, как я понял годы спустя, от этого радостного и безмерного чувства, что ты сильней.

От волнения я не мог отдышаться, и Кира сказала мне успокоиться. «Самое ужасное, что я ничего про него не знаю. Может быть, у него есть семья...» Я вдруг подумал, что ни Кира, ни ее семья никогда не ходили в церковь. Я вспомнил раздраженный разговор родителей прошлым летом, когда обед кончился и Антон с Кирой ушли гулять. Словно прочитав этот вопрос в моих глазах (красных, все еще красных от волнения), Кира сказала, что видела его несколько раз в саду рядом с церковью. «Я же не все время здесь, а сейчас в основном только вечером. Знаешь, я даже подумала прийти туда в это воскресенье». Кира говорила про церковь, и я вдруг, понял, что изменилось: ее губы. Они были яркими, густыми, их цвет напоминал мне растертую малину. Они делали Киру еще красивее, но при этом ее слова становились какими-то причудливыми, ненастоящими. «У него нет кольца, но, может, у них так принято». Она совсем ничего не сказала про Бога.

Сегодня снова были тучи, и на дереве было особенно темно. Я с трудом видел крестик, тонко пробивавшийся сквозь сарафан Киры. Ветка, на которой я сидел, легонько пошатнулась, и на мгновение мне показалось, что я упаду. Но нет, всего лишь птица. В какой-то момент я услышал собственный голос, обескровленный и незнакомый: «Я могу узнать. Родители хорошо знакомы с отцом Андреем, они постоянно про него говорят». Это была неправда, но мне так хотелось это сказать. И так хотелось, чтобы мои слова сделали ее счастливее. Но Кира только улыбнулась и вновь обхватила мою ладонь. «Ты не знаешь, что это такое. Когда я его вижу...»

Сначала это был запах, холодный и немного бархатный. Он исходил из воздуха и из листьев, тяжелевших у нас на глазах. Сначала это были редкие капли, прорывавшиеся сквозь голую верхушку, а затем они становились все стремительнее, все смелее. Некоторые падали на меня с той же силой, что падала месяц назад косточка финика, брошенная Кирой. Это был первый вечерний дождь за все лето, и через минуту мы были уже внизу, и нам оставалось только добежать до деревянных ворот, стоявших у противоположного края поля. «Когда уже их отсюда уберут?» сказала она однажды. Мы коротко прощались и расходились в разные стороны. «До завтра», как ритуал, говорил я. Потому что знал, что если открыть глаза, то привидение обязательно исчезнет.

За стеной Антон говорил по телефону, а я не произносил никаких бессмысленных заклинаний и даже не накрыл голову одеялом. Я слушал. Про то, что нужно было встречаться не за кладбищем, а за старыми гаражами. Про то, что в этот раз они просили слишком много денег. Я слушал, едва ли понимая что-нибудь из того, что говорил брат.

Все начиналось довольно плохо. Я страшно промок, и увидев меня, отец спросил, где я был. С моих волос стекали не редкие капли, а настоящий холодный дождь, и мать принесла полотенце. Я сказал, что был у Дениса, и, боясь посмотреть вверх, стал тщательно вытирать голову. Отец продолжал стоять надо мной, и сердце забилось оттого, что он мог знать про Киру и про дерево. Но он только забрал полотенце и спросил про Дениса. Нет, это было несложно. Гораздо сложнее было подойти к матери и задать ей самый невероятный вопрос, который я только мог задать...

А потом, ночью, когда все стало темно, и исчез даже глухой шепот Антона, я все никак не мог уснуть. Я пытался представить, как именно улыбнется Кира, когда обо всем узнает. Холодные пальцы снова начнут меня душить – и я совсем не буду против.

Дорога на этот раз казалось особенно длинной. Поток машин не давал перейти улицу, а на остановке сидела молодая женщина, нервная и некрасивая, да и к тому же не знавшая, который час. Она едва посмотрела в мою сторону; и только кивнула – так, словно мое время вовсе не было ее временем. Затем волейбольная площадка, которая была занята, и которую долго пришлось обходить. Все это казалось назойливым и ужасно меня раздражало, потому что слова уже выпрыгивали из горла, а до семи часов было еще слишком много времени. Утром я снова вспомнил про Дениса и сказал родителям, что буду ужинать у него... Но если бы только Кира уже была там, и мне не пришлось сидеть под деревом два, а может, три часа. Наверное, я делал что-то ужасное и непростительное, потому что однажды она попросила меня прийти вечером, в то же время... И оправдание было только одно: новость, которую она хотела услышать. «Кира, он живет один, он...»

Но только лишь пройдя деревянные ворота, я увидел белое платье. Оно металось в обветренных, беспокойных листьях, как огненная искра или электрический заряд. И все-таки удача, от которой перехватило дыхание: Кира была на дереве... И какое-то будто движение, в мерцании белого платья что-то неестественное. Не тишина книги, не очередной роман загадочной Франсуазы Саган. Какое-то движение, а вскоре уже и голос Киры... Я бежал, не переставая смотреть перед собой – на белые проблески и на это огромное дерево, внутри которого происходило что-то страшное. Это был уже не голос, это были голоса, и за несколько метров все вдруг оборвалось, и я остановился. Я все еще хотел позвать Киру, но мой голос терялся в ее голосе, в голосе Кирилла. В смехе, шепоте, стонах. Всего вдруг стало удивительно много: и белых платьев, и французских книг, и косточек фиников... И тогда я развернулся и побежал домой – панически и почти радостно, будто перед грозой. Не оглядываясь назад, пытаясь избавиться от того, что даже не стремилось меня удержать.

***

В конце августа родители вспоминали про чай, и мы ходили собирать цветки липы. Я никогда не любил этих последних дней, потому что не календарь и не сухая трава, а именно собирание цветков липы означало, что лето закончилось. И все-таки было в этом что-то интригующее и слегка преступное: мы брали лестницу (отец не разрешал залезать на деревья), несколько мешков или пакетов и отправлялись на поиски.

Тем летом мы долго не могли найти ничего стоящего: все цветки были бледные, ломкие и буквально рассыпались в руках. И тогда я вспомнил про одинокую липу на краю поля, в ста метрах от старых деревянных ворот. Антон осторожно посмотрел на меня и кивнул. Ворот, правда, не оказалось: на их месте были глубокие вмятины, заросшие муравейником и быстрой травой. Осмотрев липу, отец сказал, что такой урожай здесь последний раз: дерево скоро отомрет, и в следующем году здесь не будет ни одного цветка. Внутри что-то шевельнулось, сначала в дереве, а затем во мне, и немного закружилась голова. Я сел на торчавший из земли корень и посмотрел вверх; небо было светлое, скучное, почти прозрачное. Антон молча срывал белые цветки и бросал на траву. Надо мной не умолкал шорох листьев, успокаивая меня и клоня ко сну. Мне нравилось его слушать. Но затем я открыл глаза.